«Мы были максималистами»: ветераны боевых действий о войне и гражданской жизни

После школы я поступил в Балашовское высшее военное авиационное училище летчиков, после окончания проходил службу в военно-транспортной авиации помощником командира корабля в Белоруссии, а затем стал командиром корабля на Украине. Когда Советский Союз развалился, я не принял украинскую присягу и был уволен по сокращению штата. Ребята уговаривали меня остаться, но я решил уехать домой, в Татарстан. Там я хотел устроиться гражданским летчиком, но не смог найти работу — тяжелые были времена. Я, как майор запаса, имел право на первоочередное принятие на работу, но это все было на бумаге. В итоге я устроился в аэропорт Казани инженером по охране труда.

Через какое-то время меня взяли на летную работу в Казанское авиационное предприятие и переучили на самолет Ту-154, но вскоре в Казани основали компанию «Аэростан», где стали эксплуатировать грузовые самолеты Ил-76, на которых я летал в армии. Конечно, меня туда сразу пригласили. Я очень обрадовался: Ил-76 — это хороший самолет, любимая техника, работа тоже была любимая, интересная. В июле 1995 года меня в составе экипажа командировали в ОАЭ. С экипажем мы летали в Кандагар (Афганистан), возили народно-хозяйственные грузы. Однажды нам предложили выполнить из Албании в Кабул (Афганистан) три рейса с патронами — они разрешены для перевозки гражданскими воздушными судами, потому что считаются не оружием, а амуницией. К тому же существовал договор между Албанией и Афганистаном на перевозку партии стрелкового оружия и боеприпасов.

Первые два рейса прошли благополучно. У нас был сопровождающий афганец, но, когда мы планировали третий рейс, он не пришел к вылету. Мы позвонили в офис, сказали об этом, но нам передали, что надо лететь. Мы немножко занервничали, появилось нехорошее предчувствие. На подлете к Кандагару мы были, как всегда, спокойны, тем более что боевых действий там не велось. И в это время мы заметили истребитель, пилот которого связался с нами и сказал, что есть приказ сесть в Кандагаре на досмотр груза. Мы отказались, и нам ответили, что в противном случае откроют огонь, будут нас сбивать. Двух летчиков из Кандагара, один из которых вынудил нас сесть, мы прекрасно знали, потому что сделали туда более 20 рейсов. Они все учились в Советском Союзе, знали русский язык. Обычно мы говорили на всякие свои, летные темы, а еще про жизнь — пока выгрузка идет. Летчика, который заставил нас сесть, мы не осуждаем, потому что он выполнял приказ, к тому же у него была многодетная семья. Нам пришлось сесть, а внизу уже собрали всех местных — это была запланированная акция. Нам приказали открыть грузовой отсек. Мы без задней мысли открыли — и на нас ринулась толпа и начала по стремянке лезть на самолет. Мы стали отталкивать их, пинать, но людей было очень много.

В первый день мы ночевали в самолете. На второй у нас отобрали ключи, закрыли дверь, сказали спать под крылом и принесли армейские койки. На третий день прилетели журналисты из Пакистана. Они фотографировали груз, ящики с патронами, чтобы показать: мол, вмешиваются во внутренние дела Афганистана. Пока они фотографировали, мы поговорили с пакистанским командиром воздушного судна. Он сказал, что нам ничто не угрожает, потому что документы на груз в порядке: «Вас отпустят, а что с грузом и самолетом — не знаю».

Затем нас увезли в город, поместили в место, похожее на хозяйственный блок, с оградой выше двух метров. Сказали, что мы там будем жить. Там был только бетонный пол. Мы подмели, нашли в другом сарайчике рулоны защитного цвета (видимо, с войны остались), постелили их на пол и начали жить. Нас кормили. Утром — чай с лепешкой, на обед — наверное, похлебка на бараньем жиру (зеленого цвета и очень жирная — мы называли ее «тростник»). После такого питания у многих из нас испортилось пищеварение. Вечером был снова чай с лепешкой, а также кусочек мяса, ну образно говоря — «мясо». Мы не обижались на такое питание — они и сами так ели.

Потихоньку мы начали понимать, что влипли в плохую историю. Но была надежда, что нас освободят. Начали приезжать дипломаты. Первым, через неделю плена, приехал спецпредставитель президента России по Афганистану, глава департамента МИД России Замир Кабулов. Он не сказал ничего оптимистичного, потому что страну знал. Также приезжал советник при президенте Татарстана Тимур Акулов — за год он был у нас более 10 раз. Говорил, что переговоры с «Талибаном» ведутся. Но чувствовалось, что переговоры ведутся тяжеловато, Восток — дело тонкое. «Талибан» выдвигал условия. Первое. Без вести пропавших за все время Афганской войны (они называли число в 60 тысяч человек) найти и вернуть. Они считали, что это должна сделать Россия. Второе. Вернуть заключенных афганцев из российских тюрем — они думали, что у нас они были. И третье — не оказывать помощь центральному правительству. Это были невыполнимые требования.

После нашего пленения о движении «Талибан» узнал весь мир — на мой взгляд, именно поэтому нас держали так долго. К ним начали приезжать разные делегации, даже американцы. Была представительница Госдепа, женщина, пыталась договориться, чтобы нас освободили. Тонкости дипломатической работы мы не знали, но думаю, много кто пытался нас освободить. Тем не менее надежда таяла с каждым днем. Впервые чувство безысходности появилось, когда нас обещали обязательно освободить под Новый год, но так никто и не приехал.

Нас не били, не унижали, все было цивильно. У нас был переводчик, через которого мы передавали свои требования и просьбы руководству «Талибана». Всегда заходил тихо-тихо, специально подкрадывался, подслушивал. Еще у нас был куратор — афганец-мулла, очень грамотный, исламский университет закончил, английский знал хорошо. Он приносил нам религиозную литературу на русском языке, но не заставлял читать. Еще к нам просто так приходил грозный, здоровый афганец по имени Али-Хан. У него мы спрашивали, когда нас отпустят, а он говорил, что на все воля Аллаха. Еще к нам часто привозили «на экскурсию» людей из провинций. Нас выстраивали в ряд, заводили этих людей, они смотрели на нас. Постепенно мы к этому даже привыкли.

Однажды нам предложили работать на «Талибан» — возить топливо по стране. Мы отказались. Когда к нам в очередной раз приехал Акулов, мы рассказали ему об этом, и он ответил, что наш отказ был большой глупостью, потому что такая работа могла дать шанс вырваться. В какой-то момент мы начали давить на то, что надо обслуживать самолет, на котором мы прилетели. Мы говорили, что независимо от того, оставите вы самолет себе или отдадите, для того чтобы он был в исправном состоянии, ему необходимо техническое обслуживание. Талибы приняли это к сведению, и через некоторое время наших техников повезли на обслуживание самолета. Потом мы объяснили, что у летчиков тоже есть свои функции, и однажды допустили к самолету нас всех — тогда мы уже серьезно обговаривали побег. После техобслуживания мы запустили двигатели и начали руление, но в процессе руления услышали громкий хлопок. Мы остановились, техники вышли из самолета и сказали, что одно основное колесо у нас лопнуло. Нам пришлось зарулить обратно на прежнее место, чтобы заменить колесо. Побег не удался.

16 августа, через год и 13 дней, рано утром за нами приехал минивэн и повез на техобслуживание самолета. После техобслуживания мы решили запустить двигатели. Чтобы запустить основные двигатели, необходимо сначала запустить вспомогательную силовую установку (ВСУ). Бортинженер начал запуск ВСУ, но она не вышла на заданные обороты и автоматически выключилась из-за предельной температуры. Там была жара под 50 градусов. Мы сказали охранникам, что нам надо полчаса для охлаждения двигателя, после чего мы сделаем повторный запуск. С нами оставили трех охранников, а остальные и мулла ушли в здание аэропорта, потому что в кабине самолета было очень жарко. Как только они скрылись, я предложил инженеру попробовать запустить ВСУ еще раз, без охлаждения. Все получилось — это было везение.

Когда мы начали взлетать, мы увидели, что с левой стороны наперерез мчатся две машины, чтобы перекрыть полосу и воспрепятствовать нашему взлету. Одна — минивэн, который нас привез, другая — советский «урал». После взлета один из техников сообщил бортинженеру, что охранники занервничали. И мы сказали им, что просто сделаем круг и затем выполним посадку в Кандагаре. Мы набрали метров 70–80 высоты и взяли курс в направлении Ирана. Техник сказал, что охранник передернул затвор и предупредил, что откроет огонь. Тогда нам пришлось их разоружить: я связал одного, бортинженер — второго. 30–40 минут мы шли на предельно малой высоте, чтобы в случае, если вылетит истребитель, он нас не обнаружил: на предельно малой высоте на фоне земли нас было бы тяжело найти из-за помех. С нами пытался связаться диспетчер из Кандагара, но мы не отвечали, потому что они могли засечь нас. Они не знали, куда мы могли полететь: в Иран, Пакистан или Кабул. Когда мы набрали высоту, бортрадист связался с офисом, сказал, что мы летим. В офисе были в шоке — они не поняли, откуда мы летим, как летим. Они же не знали, что мы удрали. После посадки в аэропорту в Шардже (ОАЭ) нас встречал спецназ, который забрал пленных и оружие. Нас также встречали представители компании, на которую мы работали.

Потом к нам приезжали люди, которые вели переговоры с «Талибаном», а также приезжали врачи. Был также знаменитый психолог Зураб Кекелидзе — заместитель директора Государственного научного центра социальной и судебной психиатрии им. В.П.Сербского. Он беседовал с нами, проводил сеансы психотерапии. После отдыха все члены экипажа прошли специальную авиационную комиссию в Москве на допуск к полетам — и остались пригодны к дальнейшей службе.

В плену было тяжело чисто психологически, потому что была неопределенность в плане нашего положения — непонятно, отпустят или нет. Также влияло физическое ограничение свободы. Нам запрещали работать: говорили, что мы их гости, поэтому не должны трудиться. Там я себе каждый день давал физические нагрузки, чтобы отвлечься, — например, нашел диск от машины, поднимал тяжести. Еще мы сделали перекладину и подтягивались до изнеможения. Конечно, после плена было тяжело. Была бессонница. А фильмы про Афганистан до сих пор не могу смотреть.

У меня есть семья. С женой познакомились еще в школе, она на четыре года младше. В 1986-м поженились, а в 1987 году у нас родился сын. Когда я был в плену, у меня они уже были. Повлияло ли это на нас? А что — разлука только скрепляет отношения.

Я вырос в деревне, где помогал в колхозе, работал на посевной. Я закончил среднюю школу, потом получил среднее специальное образование — по профессии я водитель и сварщик. После я ушел в армию. Там полгода шла учебная подготовка, после которой нас сразу отправили в Чечню. Мне было 18 лет, и в тот момент я совсем не чувствовал страха — в этом возрасте кровь горячая, охота получить адреналин, показать себя. Можно было отказаться, но из ста человек это сделал только один — ребята, наоборот, туда рвались.

Я служил во внутренних войсках в зенитном взводе. Мы сопровождали колонны, которые везли грузы из Северной Осетии в Чечню. Каждое утро, с 5 до 7 часов, мы ездили с саперами, которые разминировали дороги, а потом встречали колонну на границе и въезжали с ней на чеченскую территорию. Колонны могли везти боеприпасы и продовольствие, и в случае, если на них напали, они должны ехать дальше, а мы — отражать нападение. Если первую машину подрывали, мы сопровождали колонну до безопасного места, а потом возвращались и забирали раненых — было важно, чтобы их не взяли в плен. А потом приезжали минометчики и очищали этот квадрат. За время моей службы такие ситуации были пару раз. Один раз в засаду попала просто боевая машина — мы были рядом, поэтому успели быстро приехать и отразить атаку. В том бою, слава богу, двухсотых (убитых. — Прим. ред.) не было.

В тот же год я получил ранение. Это было так: мы уже встретили колонну, сопроводили ее, ехали обратно — и вдруг нас подорвали, а сверху, с горы, стали добивать. Те, кто мог ходить, приняли удобное расположение для боя. А меня выкинуло на обочину — я лежал и не чувствовал ног, не мог встать и тем более стрелять. При этом я не терял сознание. Рядом были пацаны, они хотели утащить меня в укрытие, но я сказал: «Меня не трогайте, вместе все равно уйти не успеем». К нам быстро приехали на подмогу, и атаку отразили уже вместе.

Когда я лежал в овраге — на спине и боком — я щупал свои ноги и не чувствовал их. Сначала я думал, что меня оторвало по пояс, но товарищ сказал, что крови нет. И тогда я сразу понял, что сломан позвоночник. Всего нас было шесть человек. Двое — сразу двухсотые, в том числе командир полка, а двое — тяжело раненные, я и товарищ. На вертолете нас отправили в полевой госпиталь. Товарищ позднее, уже в госпитале, умер.

Я не хотел верить тому, что не смогу ходить. В госпитале я лежал больше года, занимался по 8–10 часов в сутки лечебной физкультурой, потому что хотел встать на ноги. Когда я приехал домой, тоже стал заниматься по восемь часов — не опускал руки и хотел хотя бы на костыли встать, боялся быть обузой. Но через два года понял: делать что-то уже бесполезно.

Я переехал к родной сестре в Уфу, потом через суд выбил квартиру — просто так мне ее не выдавали, хотя я ветеран боевых действий, инвалид. Многие быстро адаптируются к гражданской жизни, но мне почему-то было тяжело. Я долго не мог принять себя такого, но стало легче, когда мне выдали автомобиль «жигули». Я стал чувствовать себя свободнее и даже иногда забывал за рулем, что я инвалид. Потом, чтобы как-то отвлечься от этого, начал заниматься бизнесом: сперва сам, на улице, торговал на рынке, а потом арендовал помещение. Помимо аренды, я так же, как и все, платил налоги — получается, давал деньги тем, кто не хочет работать, потому что сам уже получал пенсию.

Сейчас я уже не занимаюсь бизнесом, но состою при Министерстве труда в общественной организации по доступной среде по Республике Башкортостан. Была такая программа, что на доступную среду регион выделяет 30%, а Москва — 70%. Я встретился с главой республики, объяснил, что эта программа необходима для Уфы, и выбил деньги. В итоге выделили сто миллионов. Многое изменилось: например, госучреждения, музеи и театры сделали пандусы. Когда я летел в Москву на фотосессию, я думал, что там более доступная среда, но оказалось, все тоже не очень. Я хотел на метро прокатиться, но там далеко не везде есть такая возможность. А инвалиду ведь неохота кого-то просить — он хочет быть самостоятельным.

Я первый в истории человек на коляске, который поднялся на гору Иремель (1589 метров над уровнем моря. — Прим. ред.). У нас была группа из пяти человек, на подъем ушло около восьми часов. Я сидел в надувных санях и с помощью веревок поднимался по снегу — цеплялся карабином и подтягивался. Были очень тяжелые, крутые участки. Но когда поднимаешься, забываешь, что ты инвалид, а потом стоишь на вершине и чувствуешь эйфорию. Внизу все такое маленькое, красивое, мир выглядит совсем по-другому. После меня другие люди с инвалидностью тоже стали подниматься. Еще я сплавлялся по речке Ай, которая начинается в Челябинской области. На это ушла где-то неделя. Нас было около 20 человек, но на коляске — я один. Также я один езжу на рыбалку: закидываю коляску в салон, подъезжаю к берегу, достаю коляску, расправляю удочку и рыбачу. Бывает сложно, берега не везде удобные, но это дает ощущение свободы. Я занимаюсь пауэрлифтингом, хожу в спортзал — накопил денег на абонемент. Я был в Москве на ралли третьей категории. Это когда тебе перед стартом дают карту, где отмечается каждый поворот. За штурвалом сидела жена — говорила, где повернуть направо, а где налево. Тогда я занял первое место по объему двигателя своей машины.

Я женился, живем с супругой вдвоем. Она на год младше, работает в стоматологии медсестрой. Родители жены не против наших отношений, хотя, мне кажется, любой родитель не одобрит зятя на коляске.

Не представляю, чем бы я занимался, если бы не получил ранение. Я долго не мог себя принять, но сейчас уже привык. Раньше я не задумывался, доступная среда или нет, но сейчас я понимаю, что маломобильным гражданам трудновато жить. Поэтому занимаюсь общественной работой — было бы желание. Многие люди на колясках все время дома сидят, потому что не могут спуститься. А я, например, научился сам по лестнице спускаться — даже однажды ребятам мастер-класс проводил.

Я жил в маленькой деревне в Забайкальском крае, там было дворов 50. Закончил среднюю школу в 1995 году без троек и поступил в Читинский медицинский колледж на зубного техника, который тоже благополучно закончил. Были 90-е, и считалось, что если ты не отмазался от армии, значит, с тобой что-то не так. А я сам пришел в военкомат и сказал, что до 1997 года буду получать профессию, а потом отслужу положенный срок. Меня два года не трогали, а буквально через пару дней после получения диплома призвали в пограничные войска.

Я служил в Республике Алтай на китайско-монгольской границе. Я любил службу, честно исполнял свой долг, никаких нареканий не было. Когда я вернулся в деревню, увидел, что люди пьянствуют, кругом разруха, работы нет. Решил попытать счастье в Чите — пробовал устроиться по специальности, а между делом разгружал вагоны, чтобы заработать. Я оббегал все больницы, но работу так и не нашел. Тогда я подумал: «Что я умею делать?» — и решил пойти снова в армию на контракт. Меня отправили в Таджикистан.

Гражданская война в Таджикистане была с 1992 по 1997 год, поэтому официально боевых действий там уже не велось. Но была большая проблема с наркотрафиком: если бы не наши пограничники, всю страну завалили бы наркотиками, а к власти пришел бы «Талибан». Там была очень серьезная террористическая сила, и сдерживать ее приходилось 201-й дивизии и пограничным войскам. Вся эта местная оппозиция была как пороховая бочка.

Я хотел попасть в пограничные войска, но тогда к этой службе мой допуск уже пропал. Мне предложили послужить в 201-й дивизии, пока будут проверять документы. Это был артиллерийский дивизион в Душанбе, и там я служил на должности командира отделения и вычислителя самоходно-артиллерийской батареи: с точек мне передавали данные, я их быстро обрабатывал и передавал координаты на орудия. Нас постоянно держали в боевом тонусе: проводили учения 2–3 раза в год, вызывали на прикрытие какого-нибудь участка границы. Чувствовалась напряженность, мы всегда ждали удара исподтишка, тем более что нашей главной задачей было не допустить боевые столкновения.

Я отслужил так год, в пограничной службе уже проверяли мои документы, и тут случился теракт в США — нападение на башни-близнецы. Нас отправили на учения, и я, отрабатывая нормативы, сильно ударился лопаткой. Ну поболело и перестало. И где-то через месяц после окончания учений у меня начались осложнения — была температура под 40 постоянно, никто ничего не мог понять. Меня перевели в Бурденко, когда уже отказали ноги. Там мне сделали срочную внеплановую операцию, еле спасли. Выяснилось, что из-за ушиба лопатки образовался гной, который оттуда ушел в позвоночник, и у меня начал гноиться спинной мозг. Это очень тяжелый диагноз, и все врачи сходились на том, что у меня со временем откажут и руки.

Мне было очень плохо, я был в ужасной истерике. Со мной в палате лежал офицер, участник афганской войны, который разбился на мотоцикле уже на гражданке. Он сказал такие слова: «Федор, ты русский солдат, а русские солдаты никогда не сдаются. Надо быть сильным духом, только ты сам сможешь себя поднять». И тогда я дал себе слово, что восстановлюсь. Когда приехала мама, я увидел, что она постарела лет на 20, и я решил никогда в жизни больше ее не расстраивать. Тогда мне было 23 года.

Целый год я лежал по госпиталям, а когда меня выписали, я не поехал обратно в Читинскую область. Там нет никакого лечения, а до областного центра — тысяча километров. Мы все продали и поселились в Тверской области — поближе к Москве, чтобы хотя бы раз в год приезжать на реабилитацию. Находясь в инвалидной коляске, я мотался по реабилитационным центрам и в одном из них познакомился с ребятами-паралимпийцами. Я подумал, надо что-то делать, — не сидеть же целыми днями в квартире, плакать и водку пить.

Спорт в маленьких городках и сейчас не развивается, а тогда это было вообще дико, что спортсмен-инвалид где-то выступает. Я находил деньги, за свой счет ездил на соревнования — не дальше Москвы, конечно. Потом потихоньку стал и в Белоруссию ездить. Когда в 2004 году паралимпийцы разорвали всех на Олимпиаде, а основная сборная опозорилась, все повернулись лицом к нам и стали помогать. В области тоже образовалась сборная. С тех пор я стал регулярно ездить на соревнования и достиг того, что по легкой атлетике выиграл в Сочи серебро на Летних всероссийских соревнованиях. Потом стал заниматься греблей у нас в Твери на Волге и через несколько месяцев завоевал серебряную медаль на Кубке страны в Казани. Был факелоносцем эстафеты паралимпийского огня Сочи-2014. Я очень стремился попасть в паралимпийскую сборную, но не получилось, так как регион не очень поддерживал наш маленький городок.

Когда секцию гребли закрыли, я начал заниматься танцами на колясках. В области у нас это направление не развито, но мы тоже начали ездить и выступать (чемпионат России, Кубок континентов). Фонд «Память поколений» помог мне приобрести танцевальную коляску. Огромное спасибо Екатерине, Надежде и Наталье — они золотые люди.

Я с детства мечтал о воздушно-десантных войсках, хотя служил в пограничных. Мечта о небе меня не покидала. У нас есть районная организация «Боевое братство», а также парашютный клуб, где ребята, которые прошли Афганскую войну, ежегодно первого августа совершают прыжки с парашютом. Среди них есть чемпионы мира, у многих по несколько тысяч прыжков. Ну я и сказал: «Ребят, возьмите меня». Я слышал, что в тандеме как-то можно прыгнуть, но ответственность на себя возьмет далеко не каждый. Мне дали добро. Я прошел медицинскую комиссию, мы отработали прыжок на земле. Знакомые, когда узнали о моих планах, разделились пополам: одни говорили, что я совсем дурак, потому что и так в инвалидной коляске; а другие сказали, что очень за меня рады, что я молодец. Мама перекрестила меня и сказала: «Удачи тебе, сынок».

Когда я был на земле, все было весело и задорно, но когда меня понесли в самолет, я начал сомневаться. Меня предупредили, что если я откажусь, это нормально, дело серьезное, смеяться никто не будет. Но я решил, что в меня верят ребята, мои родители — я же не могу их подвести. Чем меньше становилась земля с набором высоты, тем сильнее во мне росла паника. А потом мы с напарником просто шагнули в небо — представляете? Это очень страшно, но деваться было некуда. Я посмотрел вниз и увидел, что наша Тверь такая красивая! Было очень здорово — ветер в лицо, щеки раздуваются, птицы под тобой летают. Я приземлился и сразу попросил телефон, чтобы позвонить маме. Об этом написали в газете, и многие ребята в колясках потом тоже совершили прыжок. Они писали мне и говорили спасибо за мотивацию. Тогда у меня появилась задумка: к 70-летию Победы совершить массовый прыжок инвалидов-колясочников. Антону Федулову, руководителю тверского благотворительного фонда «Безграничные возможности», понравилась эта идея — они взяли финансирование на себя, а я нашел ребят. Мы втроем — я, Рома Щербатых, с которым мы вместе занимаемся танцами, и Дима Абрамов — совершили прыжок. В небе крикнули: «Спасибо деду за победу» — у меня, кстати, такой писклявый голос получился. Я потом смотрел — мы сняли это все на видео.

С 2010 года я член ТРО ООО «ИВА» — «Инвалиды войны». В организации мне помогают. В 2011 году я закончил автошколу, а ребята, которые служили в Афганистане, своими силами приобрели для меня автомобиль «ока» с ручным управлением, за что им огромное спасибо.

Три года назад я устроился на работу в МЧС. Я диспетчер: работаю на компьютере, делаю паспорта местности, населенных пунктов. Еще до того, как заняться спортом, я пробовал устроиться зубным техником, но под меня нужны пандусы, а они есть далеко не во всех больницах. Однажды меня хотели взять, но сама зуботехническая лаборатория была старенькая, коридоры там узкие, на коляске не проедешь.

Работая в МЧС, я параллельно учусь в Тверском государственном университете. Сейчас я на 5-м курсе, у меня заключительная сессия, подготовка к защите диплома. Сейчас я, сидя в инвалидной коляске, не ощущаю себя инвалидом, потому что душа у меня танцует и поет. Но дело в том, что люди не понимают, какое это счастье — просто передвигаться на своих ногах.

Я родился на Дальнем Востоке в семье военнослужащего, но всю молодость и детство прожил на Украине, в Тернопольской области. Там же после средней школы я поступил в Высшее военное инженерно-командное училище. После этого я распределился в Московский округ, а потом меня спросили: «Не желаете ли продолжить службу в Демократической Республике Афганистан?» Все знали, что там идут боевые действия, но я не отказался, как и мои коллеги. Это был 1983 год.

Мне не было страшно. Во-первых, это молодость, мне было 22 года. Во-вторых, раз ты посвятил себя военной карьере, значит, ты должен быть готов ко всему. Должен сказать, что нас очень хорошо учили. Я считал, что мы, профессионалы, сможем сделать так, что останемся в живых не только сами, но убережем и наших подчиненных, солдат. Конечно, ребята там погибали, но, как бы кощунственно это ни звучало, по статистике, потери были небольшими. Хотя, конечно, для каждой матери это трагедия. Еще каждый, кто едет, все равно считает, что его обойдет стороной. Также учитывалось, что в плане карьеры офицер с боевым опытом всегда получает лучший рост — тут скрывать нечего.

Служба у всех разная. Были ребята, которые участвовали непосредственно в боевых столкновениях, а были и те, кто выполняли другие функции, рисковали меньше. Я служил, считаю, в хорошем месте по меркам Афганистана. Это был город Кабул, столица, я охранял штаб 40-й армии. У меня в подчинении был электротехнический взвод, а параллельно я иногда заменял своего товарища, командира инженерно-саперного взвода, — занимался содержанием минных полей и минных ограждений. Территория штаба была большая, и участок минного поля проходил по яблоневому саду. Яблоко падает на пехотную мину — и она срабатывает. Бывало, что скот заходил, собаки забегали. Надо было каждый раз выезжать, выяснять причину и восстанавливать. Это происходило довольно часто.

Я получил ранение при восстановлении минных заграждений. Это была моя ошибка, а сапер ошибается один раз. Я делал проход в заграждениях и, видимо, не все учел. В одну сторону я прошел нормально, а когда возвращался, зацепил противопехотную мину и подорвался. За ошибки нам приходилось дорого платить, и я лишился голени.

В первые сутки после наркоза у меня было тяжелое состояние. Дело даже не в том, что я потерял много крови, а в осознании того, что ты уже не просто здоровый молодой человек. Рядом в госпитале лежали товарищи — у кого потяжелее ранение, у кого полегче, — и все они как-то держались. Этот настрой передался и мне. Я понял, что жизнь не заканчивается, надо продолжать.

Меня лечили сначала в Кабуле и Ташкенте — по три дня. Потом я пролежал шесть месяцев в Тбилиси, там мне сделали протез голени. Потом я написал письмо министру обороны, и тогда разрешением главнокомандующего сухопутных войск мне дали добро на продолжение службы, определили в нестроевую службу в военкомат Уфы. Еще полтора года я служил в военкомате и мог бы дальше продолжать. Мне делали какие-то поблажки как инвалиду, поэтому мою нагрузку приходилось перераспределять на других. Тогда я посчитал, что лучше будет совсем уйти на пенсию и попрощаться с армией. Мне было 24 года.

В первую очередь я поставил себе цель: буду ходить так, что никому не будет заметен мой протез. Тогда протезы были несовершенные, древние — у нас в этом плане были очень отсталые технологии. Культя стиралась в кровь, потому что приемник в протезе был деревянный. Протез и скрипел, и натирал. Я добивался, чтобы никакого щелчка и скрипа не слышно было, а хромоты — не было видно. Палку я выбросил сразу. Стопа в протезе была не активная, как сейчас, а пассивная, поэтому походка была немного проваливающейся. Меня регулярно задерживала милиция, так как думала, что я выпивший. Самыми тяжелыми были первые два года, когда раны на культе почти не заживали. Сейчас тот, кто сам носит, наверное, может понять, что я на протезе, другие люди — вряд ли.

Все, кто приехал из Афганистана, были максималистами. Мы очень болезненно реагировали на любую несправедливость. Если гражданский человек понимает, что это жизнь, так бывает, то мы почему-то хотели все исправить. После военкомата я не знал, чему посвятить жизнь, но потом поставил себе цель создать семью. Когда женился и пошли дети, меня затянул семейный круговорот. Потом начались дикие 90-е годы, приходилось выживать. Сначала я пошел работать инженером в автохозяйство, потом ушел на большой завод по линии гражданской обороны. Затем я устроился на госслужбу и там себя нашел. Сейчас я начальник отдела чрезвычайных ситуаций и мобилизационной работы в Министерстве сельского хозяйства Республики Башкортостан.

В 2000 году я начал создавать туристические команды среди своих друзей-афганцев — водил их на сплавы по речке. Потом я присоединился к Всероссийскому обществу инвалидов и стал участвовать в ежегодных спартакиадах — это и плавание, и лыжи, и другие виды спорта. После спартакиад я начал совершать весенние сплавы — это экстремальнее, чем летние. Потом увлекся спелеологией — мы ходили по пещерам в альпинистском снаряжении. Затем я начал ходить в зимние лыжные походы, а ребята оттуда познакомили меня с горными походами. В прошлом году я впервые пошел на Эльбрус и покорил вершину (5642 метра над уровнем моря. — Прим. ред.). Из 24 человек добрались только семь. Мне кажется, сложности — в подсознании. Мне интересно, чтобы была какая-то черта, интересно идти прямо по этой черте трудностей, на пределе. У меня нет специального протеза, какие есть у олимпийцев, но мой протез очень современный, хороший и качественный. Его изготовление оплатил фонд «Память поколений».

Думаю, у меня поменялись взгляды на жизнь после войны и ранения. В 2012 году я встречался с однокурсниками на Украине. Они высказали мысль, что, возможно, я всего этого добился, потому что был помещен в жесткие условия. Не знаю. Мне кажется, у человека изначально должен быть какой-то стержень. В туристической жизни сослуживцы от меня разбежались — все-таки в нашем возрасте многим такого не надо. Но у нас есть «Боевое братство» — там я активно общаюсь с сослуживцами. Мы даже выступаем в школах, организовываем концерты, походы в музеи. Со своими ребятами войну уже не вспоминаем, но когда знакомишься с новыми людьми, которые были на войне, немножко говоришь.

В профессии огромных высот я не достиг, но не жалуюсь — стараюсь сам создавать свою жизнь и радоваться ей. У меня две дочери — 26 и 23 года. Старшая уже отдельно живет, а младшая пока с нами. Обе закончили вузы, работают. Сейчас с супругой только сидим и ждем внучат, а так — все как у всех. Возможно, у меня такой активный период в жизни потому, что дети выросли и теперь надо себя чем-то увлекать — сказки читать пока некому.

Я родился в Якутии, в небольшой таежном поселке Пеледуй на реке Лене. Там прошло мое детство. После школы попытался поступить в институт, но не получилось. И, как все восемнадцатилетние пацаны, я ушел в ряды Советской армии. Служил во внутренних войсках особого назначения, 546-й полк.

В декабре 1994 года я закончил срочную службу. После армии приехал домой, а за время моей службы все поменялось: работы нет, жить стало тяжело. Знакомые позвали в Иркутск в милицию, и за время службы там я дважды выезжал в служебную командировку на Северный Кавказ в составе сводного отряда снайпером.

Осенью 1996 года я перевелся в региональное управление по борьбе с организованной преступностью (РУБОП), в специальный отряд быстрого реагирования (СОБР). Здесь я тоже работал по специальности. Задача у снайпера одна — прикрытие группы своих бойцов. В 2000-х годах РУБОП расформировали и меня перевели в местное ГУВД Иркутска, в отряд милиции специального назначения. За время службы в РУБОПе я неоднократно выезжал в служебные командировки на Северный Кавказ.

За время своей службы я был несколько раз контужен. Первую контузию получил летом 1995 года в первую чеченскую кампанию. Ночью боевики предприняли попытку уничтожить наш блокпост. Боевик выпустил подствольную гранату: товарищ рядом со мной принял все осколки на себя, а меня накрыло ударной волной. Я три дня потом плохо слышал.

В 2004 году я получил вторую группу инвалидности. Мы возвращались с учебных показательных занятий в Иркутске, ехали на броне БТР-80, а со встречной полосы в наш БТР въехал гражданский автомобиль. Наш водитель, чтобы избежать наезда на машину и не раздавить водителя, резко повернул, а я вылетел с транспортера и сложился почти пополам. Можно сказать, я остался жив благодаря тому, что на мне была экипировка — бронежилет и стальной шлем-маска. Без каски моя голова разбилась бы, как арбуз, об асфальт. Я получил травму: были сломаны ноги, поврежден позвоночник.

После травмы мне пришлось уйти на пенсию, забыть про военное дело. Главной задачей на тот момент было заново научиться ходить: к счастью, реабилитация прошла успешно.

Часто вспоминаю свою службу. На службе все проще: тебе поставлена задача, ты ее выполняешь, и это не обсуждается. В гражданской жизни нужно всегда подстраиваться под других людей, подавлять собственные амбиции или эмоции, чтобы никого вдруг не обидеть. У тебя вроде бы есть мнение о какой-то ситуации, но нужно учитывать, что своя правда есть и у сотни других вокруг тебя. Главная сложность в адаптации к гражданской жизни для меня была в том, что на поле боя ты видишь человека сразу — что он из себя представляет в конкретных ситуациях. А в обычной жизни этого нет, мало искренних людей, большинство ходят в масках.

После того как я ушел со службы, я начал пробовать заниматься бизнесом — строил деревянные дома. Раньше я все разрушал, а теперь камни собираю. Строю дом своими руками: девятый год уже идет — хоть и медленно, но мне это приносит удовольствие.

Шесть лет назад я основал при приходе храма Успения Божией Матери детский военно-патриотический клуб «Ратник». Здесь преподается не только военное дело, ребятишек также обучают прикладным навыкам: мы ходим вместе в горы, совершаем походы и сплавы по рекам. Часто мы работаем с «трудными детьми». Они, кстати, сами к нам приходят.

Я считаю, что если у ребенка не будет духовной составляющей, он будет просто мешком с костями — куда его направишь, он туда и побежит. Духовная составляющая — это то, на чем держится наша страна, наши корни. Я, вообще-то, раньше был от этого очень далек, но осознание значимости духовности ко мне пришло во время восстановления после ранения.

Занятия в «Ратнике» проводятся три раза в неделю. У нас есть помещение при храме, где проходят занятия, но чаще мы занимаемся на открытом воздухе. Учим детей ориентироваться на местности, занимаемся с ними историей своего края, допризывной подготовкой и многим другим. Например, с приходом зимы мы начали устраивать дворовый хоккей на валенках — турниры проходят каждую неделю в разных частях города Иркутска.

Я женился в 39 лет. Нашему ребенку полтора года — растет красавица Анастасия. Родные тоже принимают непосредственное участие в работе клуба «Ратник». Сейчас, правда, из-за морозов с собой на занятия я беру их реже, но жена помогает писать конспекты и составлять учебные программы. Летом стараемся быть все вместе.

После войны я стал ценить жизнь. Не свою жизнь, а жизнь близких мне людей. Раньше я думал, что жизнь у нас вечная и мы все бессмертные. Теперь понимаю, что в любой момент кто-то может уйти на тот свет. Нужно ценить совместные моменты.

Я рад каждому дню, что дает мне Господь. Вот я просыпаюсь, вижу своего ребенка, который улыбается, вижу своих близких, что они здоровые, живые, и мне сразу на душе становится тепло. Ощущение полного удовлетворения. Понятно, что вокруг нас очень много несправедливостей, но не нужно на этом зацикливаться.

Жизнь диктует свои условия. Чтобы разрушить тенденцию встреч на кладбище, когда людей собирает смерть, я стараюсь встречаться с товарищами по службе чаще. Я считаю, что пока мы помним — мы живем. Когда люди что-то забывают, все идет прахом. При таком раскладе будущего быть просто не может.