«Арестанты пели Глинку»: как именитая пианистка села в тюрьму и создала там хор

Мой папа был скрипачом-любителем. Он должен был выступить в Доме офицеров со своей пианисткой, но та заболела. Ему сказали: «Тут есть очень талантливая девушка, она вам с листа сыграет». Это была моя мама, профессиональная пианистка. Они выступили, и папа проводил ее домой. Так появилась я. Тогда были в моде иностранные имена, и меня назвали Региной. Мамина беременная подружка тетя Фаня сказала: «Мы тоже не лыком шиты!» — и назвала дочку Ренатой. Так мы и ходили за руки — Регина и Рената.

Я была смелой и артистичной девочкой, дома меня называли артисткой погорелого театра. Однажды я стояла за кулисами и готовилась исполнять «Танец маленьких китаянок» в балете Глиэра «Красный мак». Мне было пять лет, и я была в гриме. Аккомпанировала мама, а бабушка сидела в зрительном зале. Я боялась, что бабушка меня не узнает, поэтому выбежала на сцену перед началом танца и сказала: «Сейчас выступит артистка погорелого театра Регина Краснянская!» Потом нашла глазами бабушку и крикнула: «Бабушка! Это я!» На сцену выскочил конферансье и, схватив меня в охапку, со словами «Извините, товарищи!» утащил за кулисы.

Я окончила пединститут и музучилище. В 25 лет пошла работать в детский сад в Советске (город в Калининградской области. — Прим. ред.), потом у меня были хор в Школе юнг, хор мальчиков в Калининграде, хор студентов педагогического института и хор военно-морского училища. Однажды я создала смешанный хор из будущих учительниц и моряков, а в итоге побывала на нескольких свадьбах курсантов и наших девочек.

У меня было больше пяти тысяч учеников, и некоторые из них удостоились «заслуженных» званий. Например, в Советске я преподавала у Светланы СветличнойСоветская и российская актриса театра и кино, заслуженная артистка РСФСР. У нее поставленный от природы голос и хорошая дикция, поэтому она читала стихи и всегда была на объявлялках: «Выступает хор школы номер 4!» Когда мы познакомились с Олегом Газмановым, ему было 6 лет, а мне 25. Его мама попросила меня послушать Олега, и он спел «Пусть бегут неуклюже…» Идеальные интонации, нормальный ритм, мелодика. Я сказала: «Срочно отправляйте его в музыкальную школу на скрипку!» У него были сложные отношения с музыкой, но в итоге он вернулся к ней, а потом я помогла ему устроиться в вечернюю школу и музыкальное училище. Однажды в местной газете написали: «Наш безголосый земляк позволяет себе выходить на сцену и петь». Я пришла в газету сказала: «Хочу дать опровержение». Редакция согласилась опубликовать, и я написала: «Согласна, голоса у него нет. А душа-то какая! А чувства какие! А талант какой: сочиняет поэтические тексты, их же перекладывает на музыку и играет на гитаре совершенно недурственно. Поет он сердцем». Я послала эту статью Олегу и подписала: «В обиду не дам ни под каким видом».

В начале 80-х я работала в музыкальном училище и давала частные уроки. Репетиторство не было запрещено, но относились к нему с презрением. Я занималась бесплатно, не брала ни копейки. На меня злились, обижались, оставляли подарки и цветы. Цветы — ладно, конфеты — еще потерплю, но больше — категорически нет. Как-то одна женщина положила мне под книжку 300 рублей за 10 месяцев занятий. Как только я заметила деньги, сразу позвонила ей: «Немедленно заберите!» Она об этом, видимо, кому-то рассказала. И за мной пришли. Мне было всего 52 года.

Позднее я узнала об истинной причине ареста. В обкоме партии был Ким Щекин, с которым мы вместе учились в пединституте. Когда он был студентом, его выбрали секретарем комсомольской организации, а я была против — у нас была серьезная оппозиция, но он все равно попал в райком. Оказалось, что всех своих противников он взял на карандаш и впоследствии мстил каждому. Обвинение высосали из пальца, но меня в итоге признали виновной как «посредника в передаче взятки». Следователь требовал семь лет, дали пять. У меня было трое детей: близнецам (мальчик и девочка) было 15 лет, а старшей дочери — 25. Она стала их опекуном, иначе у нас забрали бы квартиру, а детей отдали бы в детдом. После моего ареста в сторону близнецов постоянно показывали пальцем, а физичка с ними ужасно обращалась, ставила двойки: «Конечно, какие могут быть дети у преступницы!»

В колонию мы шли по этапу (путь к месту лишения свободы с остановками в пунктах, где меняется конвой. — Прим. ред.). На этапах нам давали хлеб, чай, сахар. Среди нас были женщины, которые делали из горелого сахара алкоголь. Однажды ко мне подошла матерая женщина, убийца, и сказала: «Мать, продай мне сахар, я тебе дам косынку или платье». Я сказала: «Не надо мне ничего, бери». Тут выступила другая: «Ты, что, смеешься? Как ты без сахара? У тебя голова не будет работать». Первая ее схватила, прижала к стенке и стала бить. Я упала на колени перед ней: «Умоляю, забери сахар, что угодно возьми, только не убивай». Первую ночь в камере я спала очень плохо. Утром встала, и одна женщина сказала: «Боже! У вас седая прядь!» От переживаний я за ночь поседела. На самом деле это было красиво.

В тюрьме была комиссия, которая знакомилась с новичками. У всех заключенных были тома: хищения, убийства. А мой приговор занимал две с половиной странички. Замполит Чукова посмотрела мое дело и удивилась: «Из-за этой чепухи вы здесь? Куда смотрят ваши органы правопорядка?» Я сказала: «Простите, гражданка начальница, я ответить вам на этот вопрос не могу. Не знаю, куда они смотрят». Больше всего я боялась шить — пальцы погибнут, не смогут играть. И для меня создали должность, которой не было ни до, ни после, — художественный руководитель колонии. В бараке меня называли по имени и отчеству и только на «вы», хотя там ко всем обращаются на «ты». В очередях мне уступали место, а как-то пришла новая девица и сказала мне: «Ты что тут встала?» К ней тут же подошли: «Ты знаешь, кто это? Это сама Регина Семеновна!»

В колонии было старое пианино. Я сразу сказала, что играть на нем не буду, потому что там не отвечали пять клавиш. Двухметровый молодой оперативник пригрозил, что посадит меня в ШИЗО (штрафной изолятор. — Прим. ред.), — не зря его называли «два метра глупости», он не понимал, что на таком инструменте просто невозможно играть. Я объяснила ситуацию Чуковой, и ради меня купили абсолютно новый инструмент. Она даже хотела отправить меня за пианино, но оперативники не разрешили. Клуб был заполнен кроватями, потому что там тоже спали заключенные: так много женщин сажал тогда Андропов. Для хора выделили узкую комнату перед столовой — холодную зимой и жаркую летом. Разрешили даже поставить обогреватель, иначе было невозможно играть — руки мерзли. Ко мне приходили группы: сначала первый отряд, через час — второй, третий, потом обед и отдых. Заключенные пели Чайковского, Глинку, исполняли дуэт Лизы и Полины. Там я научилась писать сценарии, хотя раньше не имела к этому отношения. Там я писала музыку, романсы. Там же поставила свои первые спектакли как режиссер.

В колонии надо было ходить только в косынках, но во время концертов мне разрешали косынку снимать. Меня измерили и сшили специальную форму. Это был красивый полушерстяной костюмчик: юбочка, пиджачок, жабо. Когда сделали форму, я попросила: «Вот в этих тапочках — это не концертно. Можно дочка мне привезет туфли?» Разрешили. Дочка привезла туфельки на каблуках. И у меня была эта седая прядь. Я шла к инструменту, и все говорили: «Какая красивая женщина!»

Ко мне приезжали дети. Деньги на дорогу собирали всем городом — мои друзья открыли неофициальный Фонд помощи детям Диденко. Они привозили курицу, овощи, фрукты, всякую вкуснятину — после перловки и щей это был пир. Три дня мы жили вместе в комнате свиданий: там было всего два спальных места, а нас — четверо. Девчонки спали на диване, а сыну дали матрас — он спал на полу возле меня и всю ночь держал мою руку.

Вместо пяти лет я провела в заключении 3 года и 4 месяца. Меня отпустили благодаря композитору Дмитрию КабалевскомуДмитрий Кабалевский — советский композитор, дирижер, пианист, педагог, публицист, общественный деятель. Народный артист СССР — я была его ученицей. Оказалось, он возмутился и послал ходатайство как депутат Верховного Совета. Если бы я была преступницей, Дмитрий Борисович никогда в жизни не поставил бы под удар свою репутацию. А другой депутат, посмотрев документы, спросил мою дочь: «Кому она перешла дорогу?»

Меня стали собирать домой. Замполит Чукова сказала: «Завтра от нас уходит Регина Семеновна, — она уже не говорила «осужденная Диденко», — у нее радость, а у нас горе. Маловероятно, что такой художественный руководитель к нам еще придет». Все зааплодировали. Пришла старшая дочь, и мы уехали. Когда все закончилось, следователь попросил у меня прощения. А еще через восемь лет мне позвонила судья. Она сказала, что была членом партии и ее заставили признать меня виновной: «Вы не только не совершили преступления, вы даже не совершили проступка!» Оказалось, ей позвонили из обкома и сказали дать на всю катушку.

Самым страшным после освобождения оказалось то, что я никуда не смогла устроиться. Это было время жуткого вакуума. До этого я была ведущим хормейстером, все со мной считались — и тут провал, никто не берет. В итоге я пошла на Главпочтамт сортировать письма. Проработала там месяц — думала, сойду с ума. Потом все вдруг очнулись и наперебой стали меня приглашать на работу. Я поехала в поселок Муромское и проработала там 11 лет. В этой деревне я создала три хора, театр, хоровую школу и оркестр народных инструментов. В 1994 году я создала детский музыкальный театр «Сюрприз», которым до сих пор руковожу. Мне было 64 года, захотелось смены декораций. Для своего театра я написала 6 мюзиклов. Свой первый — «Чукоккала» — написала в пять утра. Проснулась, будто меня кто-то ударил в бок. Принесла своему режиссеру, сыграла: «Это ты написала? Не может быть!»

Перед премьерами я не сплю — всю ночь прокручиваю в голове нюансы, а утром начинаю смотреть план: что сделать, кому позвонить, что уточнить. В день премьеры я рано встаю и, конечно, прихожу в театр первая. В 1999 году Ельцин присвоил мне звание заслуженного работника культуры, а в 2007 году Путин наградил медалью ордена «За заслуги перед Отечеством». Я понимаю, как это делается: область отправляет, а президент не глядя ставит факсимиле.

Я счастлива в своей семье. У меня трое детей, три внучки и одна правнучка. Я до сих пор танцую, и если мы бываем в ресторанах, все просят меня в центр круга. В такие моменты дочь начинает хвастаться: «А вы знаете, сколько ей лет? 87!» Я холерик. Энергия — это мое существо, природа. Не знаю, на каких весах проверить, сколько у меня энергии. Дома сидеть не могу — пустое кресло напротив мне осточертело. Все мои близкие подруги уже ушли. Очень тяжело без друзей: я бежала к ним после репетиции в воскресенье, мы накрывали стол, обедали, пили чай, разговаривали. Все ушли, а меня Бог держит на этой земле. Ну спасибо. Самое главное, чтобы ничего не болело.