«Балет похож на эмиграцию»: русская танцовщица о переезде в Берлин

«В детстве я хотела стать продавщицей мяса. В 1990-е мы питались скудно, и работники мясной лавки казались мне небожителями. Они возвышались над красным изобилием и снисходительно отрезали нам с бабушкой кусочек мяса, который потом ела вся семья. Мне хотелось того же могущества, но жизнь распорядилась иначе.

Мой папа из Бенина (страна в Западной Африке. — Прим. ред.), и я всегда чувствовала африканское влияние на свою эмоциональность и темп. А мама — мудрая женщина — быстро подметила, что я люблю танцевать, особенно на публику, и привела меня в Большой театр на «Чиполлино». Спектакль меня не тронул. Через несколько недель мы пошли на «Лебединое озеро» в Кремль. Два с половиной часа я не дышала. Последней каплей стал «Дон Кихот». События разворачиваются в Испании: краски, эмоции, яркие пачки — все переливается и хрустит. На следующий день родители увидели, как я обернула ножки лентами, облачилась в красный платок и пыталась повторять движения Китри. Так мама согласилась записать меня на балет в Школу Балакирева.

Сначала не понравилось: мне, шестилетней, хотелось на сцену, а меня почему-то поставили к станку отрабатывать движения. Получалось неплохо, но было ужасно скучно. Когда мне исполнилось 10 лет, родители спросили, какие у меня планы на жизнь. Пришло время решать — стоит ли заниматься балетом профессионально. И я начала готовиться к поступлению в Московскую академию хореографии. Развивала выворотность, гибкость, координацию, балетный шаг, прыжок. Под руководством хореографа-постановщика репетировала двухминутное выступление — «Танец с саблями» Хачатуряна. Идеальных балетных данных у меня не было, но меня взяли.

Академия — школа не только с общеобразовательными, но и с балетными предметами. Занятия шесть раз в неделю. Расписание — жесткое, требования тоже. Школьный день длится до позднего вечера, после уроков бывают выступления — на сцене Большого или Театра им. Станиславского. Из 15 девочек, поступивших со мной в Академию, закончили ее только трое. Это огромный удар, когда в 12–13 лет девочке говорят, что она не подходит для балета: не справляется с программой или меняется физически — у нее появляется склонность к полноте или становится заметна тяжелая кость.

Несмотря на это, атмосфера в Академии была дружной: преподаватели относились к нам как к детям. У меня даже была балетная мама — педагог Ирина Сырова. Курсе на втором у меня появились сомнения в выборе: захотелось свободы, а в балетной среде жесткая дисциплина. Начались сложности: сработала психосоматика, и внутренние сомнения вылились в травмы и болезни. Ирина Юрьевна это заметила и стала уделять мне особое внимание: поддерживала, мотивировала. Почувствовав, что я перестала верить в свои силы, она сказала моей маме: «Наша Липа создана для сцены».

От учеников любой общеобразовательной школы мы отличались отсутствием жизни вне Академии. Особенно трудно это ощущается в подростковом возрасте, когда хочется социализироваться, а большую часть жизни занимает балет. По-другому в этой сфере никак. Этим балет похож на эмиграцию — ты будто бы уезжаешь в другую страну: там свои друзья, интересы, свой микрокосмос.

Я закончила Академию с красным дипломом, и меня пригласили в Михайловский театр в качестве артистки кордебалета. Вскоре после моего прихода в Михайловский его художественным руководителем стал испанский хореограф Начо Дуато. Между нами мгновенно установился контакт, и я приняла участие в его первой постановке на сцене Михайловского — «Duende».

Это было началом невероятного творческого экстаза длиною в три года. Начо — талантливейший современный хореограф: доля актерского мастерства в его постановках минимальна, актер балета создает образ сугубо с помощью пластики. Он феноменально чувствует музыку, поэтому тело артиста переливается как ртуть, без резких переходов. При этом он умеет создать вдохновляющую атмосферу в коллективе. Мы были его пластилином — я чувствовала его хореографию, пропускала через себя. Найти своего балетмейстера — большое счастье для артиста. Тогда балерина не только исполняет, но как бы рассказывает историю.

Начо создал в Михайловском атмосферу творческой мастерской, но потом его пригласили работать в Берлин, и у меня начался серьезный творческий кризис. Казалось, что я совсем не развиваюсь и даже деградирую. Без него я провела в Михайловском четыре года. Надеялась, что ситуация изменится, но этого не произошло. В июне я приехала на просмотр в Staatsballett Berlin — и мне предложили работу. Через полтора месяца я переехала в Германию и стала частью труппы под руководством Начо.

Моей главной целью было поменять что-то в жизни и поставить себя в экстремально некомфортные условия — и последнее мне точно удалось. Я ожидала, что мне будет тяжело, но не предполагала, что настолько.

Началось все с того, что меня обманули с жильем. За несколько недель до переезда я связалась с владельцами квартиры под сдачу на сайте Immobilien24. Мне пообещали ключи и попросили перевести 1500 евро в качестве депозита. Деньги я перевела, но ключей так никогда и не увидела — владельцы перестали отвечать, а счет закрыли. Деньги вернуть не удалось.

Сейчас я нашла другую квартиру и обустроилась. Но к работе приходится привыкать. Тут совсем другие классические уроки: большое внимание уделяется пальцевой технике. В российских театрах принято заниматься в мягкой обуви, а в Staatsballett Berlin урок начинается с пуантов — это очень непривычно и неудобно. Иногда чувствую себя как корова на льду.

В России совершенно по-другому построен балетный репертуар. За неделю может быть пять выступлений, при этом зал всегда полон. В Германии же выступлений значительно меньше — за месяц я выступила только четыре раза. Все остальное время — уроки и репетиции. Теперь, выходя на сцену, я чувствую себя чуть менее защищенно: новая сцена, незнакомый зритель и редкие выходы на сцену — ко всему этому нужно привыкнуть.

Я — новенькая в Staatsballett Berlin, поэтому чувствую к себе повышенное внимание. Преподаватели присматриваются: пытаются понять, на что способны я и мое тело. Двигаюсь я тоже по-другому. Видно влияние московской балетной школы: она славится своей танцевальностью, эмоциональностью, артистизмом. В Германии же в приоритете техническая чистота исполнения.

В Staatsballett Berlin работают артисты из всех уголков мира — от Мексики до Новой Зеландии. Но русских тут больше всего — это костяк труппы, — а вот немцев практически нет. Существует мнение, что балетная среда конкурентная. Меня это обошло стороной — возможно, в силу характера. Я считаю, что балет — это искусство. Каждый артист — индивидуален, а мнение публики, художественных руководителей и балетоманов всегда субъективно. Поэтому я никогда не понимала смысла балетных конкурсов — как жюри определяют победителя? Каждая балерина уникальна — ее манера исполнения не хуже и не лучше других артисток, она просто иная.

В целом балетная среда — безумная. Тело артиста настолько напряженно, что трудно найти способ это напряжение куда-то слить, расслабиться. Некоторые делают это посредством йоги, другие лечатся тусовками. Многие артисты балета в душе — дети. Мой друг однажды проспал премьерный спектакль, в объяснительной так и написал: «Не пришел на первый акт, потому что не услышал будильник».

Моя любимая публика — московская. Я выступала в Большом, когда училась в Академии, и там зрители действительно сумасшедшие. Они эмоциональны, пропускают действие через себя. В Москве много балетоманов, которые посещают каждый спектакль своих любимцев: выступления заканчиваются взрывом аплодисментов.

В США зрители тоже эмоциональные, но я бы сказала, что чересчур: американцы топают, смеются, свистят — это обескураживает. Японские зрители самые дисциплинированные: кажется, у них есть дублер, который показывает им, когда аплодировать, а когда вставать — организация на высшем уровне. Японцы, кстати, самые преданные поклонники русского балета. В Берлине же публика искушенная и сдержанная. Напоминает Петербург — ведет себя намного тише московской. Но я, конечно, обобщаю: многое зависит от того, как прошел спектакль. Если труппа устала и это повлияло на качество спектакля, то зритель это чувствует, его не обманешь.

Публика чутко реагирует на звезд. Когда на сцену выходит пустой человек, пусть и с прекрасно отработанной техникой, — это видно с галерки. Он неплохо двигается, но истории в его движениях нет. Майя Плисецкая, Галина Уланова, Пина Бауш, Сильви Гиллем — когда они выходили на сцену, зал не дышал. На сцене — таинство, перевоплощение в героиню. Когда одаренная балерина играет Жизель, она действительно становится маленькой, наивной, хрупкой девочкой, которая верит в любовь, а ее предают. Боль настолько сильна, что провоцирует сумасшествие: задача балерины сойти с ума вместе с Жизель».