В прошлый четверг художницу-акционистку Катрин Ненашеву задержали у стен Кремля во время ее акции «Между здесь и там». Сотрудники полиции сопроводили Катрин в ОВД района Китай-город, обвинив в нахождении в общественном месте в виртуальной реальности. В отделении ей сказали, что она будет ждать приезда сотрудников ФСБ, однако вскоре прибыли психиатры, которые допросили художницу.
Цель акции — привлечь внимание общества к жителям психоневрологических интернатов (ПНИ), многие из которых находятся в изоляции и не могут даже ненадолго покинуть стен учреждения. Обращаясь к этой проблеме, Катрин Ненашева гуляет по Москве в очках виртуальной реальности: ее местоположение и характер передвижения выбирают жители ПНИ, а в очках в это время транслируются видео и фотографии с видами интернатов.
— Что все-таки случилось в четверг? В какой момент у полиции возник вопрос? Все-таки это был не первый день акции.
— Мужчина и женщина в интернате направляют меня в разные точки города, и одной из них была Красная площадь. Я начала свое движение от Кремлевской стены.
Когда идешь в VR-очках, ничего не видно, ты все время ищешь опору в пространстве. Это должно быть похоже на состояние человека, который находится в изоляции: из стен интерната люди не выходят по 10–20 лет. И так или иначе ищут метафорическую опору, когда оказываются в городе.
Как только я спустилась со стены и лужайки, ко мне подбежали полицейские и начали спрашивать, что происходит, что я здесь делаю. Я сказала, что нахожусь в очках виртуальной реальности и просто иду через Красную площадь. Потом начались проблемы у документаторов (люди, которые снимали видео с Катрин и фотографировали ее. — Прим. ред.): пришли сотрудники ФСО и запретили снимать дальше, а потом и удалили все материалы. Полиция сказала, что очки нужно немедленно снять, потому что находиться в виртуальной реальности здесь запрещено, я пугаю людей и создаю помехи для передвижения. Через пару минут они взяли меня под руки и посадили в полицейскую машину.
— В чем заключалась суть претензии: находиться в очках виртуальной реальности в общественном пространстве запрещено?
— Да. До этого мы уже сталкивались с такими прецедентами: в один из дней акции ходили в Манеж и там вызвали охрану, потому что в инструкции не прописано, что люди в Манеже могут передвигаться таким образом. Минимальная логика в этом есть: человек просто может случайно повредить объекты искусства, потому что в очках совершенно не видно, что происходит в реальности.
В случае Красной площади полиция написала в рапорте, что я бегала в очках виртуальной реальности, натыкалась на людей, трогала сотрудников ФСО и создавала опасность для себя и для них. Это совершенный абсурд: бегать в очках виртуальной реальности точно невозможно. Один из них сказал мне, что реальность — это здесь, поэтому находиться в очках виртуальной реальности здесь нельзя.
— Сотрудники полиции были знакомы с тем, что из себя представляют очки виртуальной реальности?
— Некоторые сотрудники просили меня посмотреть в эти очки. Насколько я понимаю, именно какие-то их вопросы к происходящему и заставили их вызвать психиатров. Психиатры появились очень неожиданно — все это время мне говорили, что ожидают приезда ФСБ. Долгое время со мной сидел участковый, и я рассказывала про интернаты, про то, что в них происходит. Сотрудники полиции не знали об этом, в их мире в психбольницах лежат только сумасшедшие. Я постоянно спрашивала, что происходит, и они объясняли, что ждут какого-то приказа. Через полчаса приехали психиатры, у меня отняли вещи и завели в допросную комнату ОВД.
— Пока вы планировали свою акцию, вы были готовы к тому, что реакция полиции будет такой?
— Я очень растерялась, когда меня завели в эту комнату и стали задавать вопросы о том, какой сегодня год, кто сегодня президент, что я вчера покупала в супермаркете, какая цель моей жизни.
— Не знаю, кто мог бы с уверенностью ответить на последний вопрос.
— Да, я сказала, что это странный вопрос и я не буду на него отвечать. Я пыталась объяснить, что исследую пространство и реальность, но это было записано как показание к госпитализации. А я очень переживала и не знала, как правильно себя вести. Я совершенно не была готова к такому опыту — тем более в рамках проекта про психиатрию, пограничное состояние и идентичность.
Особенно остро я стала осознавать пограничность собственного состояния, когда меня отвели в туалет. Обычно сотрудники ОВД дают тебе возможность закрыть за собой дверь — пусть и не на замок. Но тут в кабинку со мной вошел мужчина-психиатр. В ПНИ ты постоянно проходишь комиссию, где сидят несколько врачей. Для людей, которые живут в ПНИ, это большой стресс: врачи задают провокационные вопросы — и даже если человек нашел себе сопровождающего, чтобы выйти в город, он просто не сможет этого сделать, если не был в городе давно. В одном из интернатов есть дееспособная девочка из детского коррекционного дома, она может выйти в город, но психиатры убеждают ее, что пойти ей некуда и как только она покинет ПНИ, ее тут же заберет полиция. Так вырабатывается выученная беспомощность — и у людей нет никаких сил бороться с этой системой.
— В вашем случае можно вспомнить опыты советской карательной психиатрии, в поле внимания которой попадало всякое поведение, отличающееся от среднего.
— Мне кажется, для арт-активистских уличных практик это будет тенденция ближайшего времени. Просто арестовать и оштрафовать человека — это уже было, этим никого не удивить. А сейчас появляются новые люди, новые формы коммуникации и технологии, и это один из возможных путей развития событий — в любой непонятной ситуации полиция станет вызывать психиатров.
— Давайте как раз про новые технологии поговорим. Почему вы стали использовать очки виртуальной реальности — для вас это был просто инструмент, адекватный задаче, или вы думаете, что это станет новым языком искусства в дальнейшем? Вот Марина Абрамович и Джефф Кунс, как известно, недавно открыли VR-галерею.
— С точки зрения задачи — да, конечно. Но здесь есть также большое поле для размышления о коммуникации вообще. Люди не ходят по улицам в шлемах виртуальной реальности, и мне было интересно попробовать этот новый формат в живом пространстве, на улице, где я обычно и делаю свои проекты. Как выстраивать общение здесь? У людей очки виртуальной реальности вызывают оживление и стимулируют разговор. В VR-очках ты не можешь управлять своим восприятием, учишься двигаться заново, переживаешь пространство по-другому. Все это очень интересно, но меня больше волнует виртуальная реальность именно с точки зрения разговора, живого языка — для людей, которые долгое время пробыли в изоляции, тоже необходимо изобрести новый язык, чтобы с ними разговаривать.
— Давайте вспомним вашу акцию в 2015 году. Что больше вызвало вопросов у людей: когда вы брились налысо на Красной площади или когда вы прошлись в VR-очках?
— Психиатры, как оказалось, знают все мои акции по долгу службы. Хотя они не очень поняли, зачем ходить в очках или бриться. Что касается внешней реакции людей, тут мне сложно судить. А с точки зрения концепции были существенные различия: тогда я долго перемещалась по городу в тюремной робе и бритье на Красной площади стало финальным высказыванием — я показала, что даже когда освобождаюсь от этой формы, все равно остаюсь несвободной. Здесь же Красная площадь была проходной локацией, пусть и реальная жизнь все повернула несколько иначе.
— Вы думаете, Красная площадь войдет в учебники перформанса как знаковое место? 25 лет назад там была эпохальная акция движения «Э.Т.И.», Бренер вызывал Лужкова на поединок…
— Конечно, уже вошла. И намного интереснее пытаться исследовать другие пространства. Но с точки зрения перформанса важно, как власть реагирует на появление художника именно там, хотя в Москве так много знаковых мест, и простые люди из Зюзино и Выхино реагируют не менее интересно, чем сотрудники ОМОНа и полиции. Хочется новых форм и реакций.
— Вы согласитесь, если я скажу, что все ваши работы — про противостояние художника и власти?
— У меня этого нет: если у Павленского действие — абсолютно прямое сообщение, он все время разговаривает с властью, то я в этом не вижу смысла. Меня больше интересует коммуникация с людьми в самых разных пространствах. То, что в этом всем появляется власть, я думаю, это реальность и российские условия, еще один контекст, который становится в любой акции более явным, — как это случилось со мной. Хорошо, что это получается случайно: если бы это было нарочно, это было бы более просто.
— Где для вас проходит граница между перформансом и театром?
— Все мои акции длительные, и среди них нет ни одной, которая была бы направлена исключительно на медиа. Реакция ФСБ и полицейских — это не моя цель. Понятно, что об акции все узнают только тогда, когда это происходит, но длительный акционистский подход для меня очень важен. Каждая моя акция — это живое исследование с темой и ситуацией, которая начинает диктовать тебе поведение. Свои акции я воспринимаю скорее как фильм или цельный литературный текст — у них всех есть сюжет, рассчитанный по количеству дней и локаций.
— У меня есть вопрос о вашем участии в Триеннале в «Гараже». Многие из художниц, чьи работы висели рядом с вами, активно критиковали существующие институции, но, тем не менее, решили показать свои проекты в «Гараже». Почему вы стали участвовать в этом событии?
— Забавно, что с моей акцией с кроватью меня уже выгоняли из «Гаража». В какой-то момент у меня тоже было много вопросов к музею, но моя цель — обратить внимание на определенные явления в обществе. На наказательные практики, на то, как проходит жизнь в детских домах. «Гараж», в конце концов, — это негосударственная институция, где меня не цензурировали, а моя главная цель — донести до разных аудиторий суть того, что происходит вокруг. Поэтому я решила, что участвовать в Триеннале будет нормально.
— Несколько лет назад в «Гараже» прошла выставка про историю отечественного перформанса, которая заканчивалась мрачно: темнотой, пустотой и Pussy Riot за решеткой. Вы настроены так же пессимистично или считаете, что в нашем акционизме жизнь продолжается?
— Не буду отвечать за акционистов, но арт-активистская сцена вполне себе существует. В Петербурге, например, есть замечательная арт-группа {родина}, они делают много акций, абсолютно разных по форме. C карнавальной эстетикой, экспериментами с коммуникациями. Андрей Ишонин, молодой художник из института «База», в течение последнего полугода постоянно делает перформансы в открытом пространстве. Многое происходит, но оно больше не в поле внимания — да, сообщество вокруг фестиваля «Медиаудар» не так активно, как раньше, но появляется большое количество людей, которые выходят за пределы активистских рамок. Я думаю, что все закончилось, но все начинается.
В 2012 году то, что делали Pussy Riot и Павленский, абсолютно соответствовало духу времени. Но сейчас другие обстоятельства, правила игры, другие задачи в том числе. Появляется все больше проектов, которые направлены не на власть, а на людей вокруг.
— Все говорят о новом поколении протеста — тех молодых людях, которые вышли на Тверскую протестовать против коррупции. Вам 23 года, вы чувствуете себя частью этого яростного поколения?
— Еще несколько лет назад, когда я брилась на Красной площади и столкнулась с полицейским произволом, я поняла, что тебя могут забрать в любой момент. Все мелькает и меняется: завтра сидишь в спецприемнике, послезавтра выходишь. А так — да, я абсолютно путинский ребенок в том смысле, что весь мой сознательный возраст прошел при одном президенте.
— Вас раздражает инертность моего поколения — тех, кому около тридцати?
— На самом деле меня больше бесит инертность моего поколения: те, кто сегодня реагирует, — это совсем молодые люди, которым исполнилось 18–20 лет. Им кажется, что в реальности уровень повседневного сюрреализма вышел за пределы допустимого, они совершенно по-другому мыслят и двигаются. А мое поколение старше их года на три-четыре, и мы как раз попали в непонятную временную разницу между Pussy Riot и вот этой яростной молодежью. Инертность тех, кому сегодня 24, — вот, что меня действительно расстраивает.
—Думаете ли вы эмигрировать после одного из перформансов?
— Я не очень представляю, что буду делать в другой стране. Фокус моих работ направлен на социальные проблемы именно потому, что я люблю Россию. Я только что закончила Литературный институт, где меня все обвиняли в нелюбви к России в связи с моими акциями. Это очень обидная риторика: почему люди, которые полемизируют с властью, — русофобы? Ребята, так сильно, как я, Россию никто не любит. Да, Россия всегда не казалась мне страной в пределах адекватности, но все мы здесь любим безумие и привыкли в нем находиться. Я бы сказала, что Россия — это страна восходящего безумия новой формы.
— Наверное, у меня остался только один практический вопрос. Что делать, когда страшно?
— Не бояться говорить, что тебе страшно.