«Я была раздавлена и опозорена»: как в России травят жертв сексуального насилия

В конце января в эфире передачи «Пусть говорят» обсуждали историю Дианы Шурыгиной — 17-летней девушки, которую изнасиловали на вечеринке. Вина насильника была доказана, его приговорили к 8 годам колонии строгого режима. Уже в анонсе передачи ставился вопрос о личности жертвы: «Почему его (осужденного) родители считают, что их сын стал жертвой меркантильной, расчетливой девушки». История получила огромный резонанс: выпуск, в котором эксперты и зрители порицают Шурыгину за ее поведение, за неделю набрал 9 миллионов просмотров на ютьюбе. Сразу после выпуска в интернете развернулась настоящая травля Дианы: блогеры стали снимать видео, в которых подробно разбиралось, как вела себя героиня передачи, а кадр, где она показывает количество выпитой водки, превратился в мем — его даже разместили на рекламных баннерах издание Life и ресторан быстрого питания Burger King. Позднее «Пусть говорят» выпустили еще четыре эфира об истории Дианы Шурыгиной, и в каждом из них по-прежнему ставился вопрос о том, как вела себя жертва изнасилования. «Афиша Daily» собрала похожие истории травли жертв сексуального насилия и попыталась разобраться в том, как работает механизм обвинения жертвы и что с этим делать. Мы не рекомендуем читать материал впечатлительным людям — некоторые эпизоды могут вас травмировать.

Моя история случилась 5 лет назад, когда я была в летнем лагере на море. Иногда по вечерам мы собирались небольшой компанией и выпивали, но я никогда не пила много. В один вечер с нами был работник лагеря — кто-то вроде охранника, ему было 23 года. Он отвел меня в сторону, где никто не мог этого видеть, и изнасиловал. Это был мой первый сексуальный опыт. Я надеялась, что об этом никто не узнает, и никому не стала рассказывать — но вскоре после этого я услышала, как он делился этим со своим другом. Это было ночью, они сидели недалеко от окна моей комнаты, и я слышала их разговор и смех.

По лагерю пошли слухи, я стала слышать шутки про изнасилования — многим казалось, что это смешно. Я рассказала мою историю нескольким друзьям в лагере, но они мне не поверили, и потом я слышала, как они шутили о том же. Наконец мне стало казаться, что я сама виновата во всем. Две девочки из этого лагеря учились рядом со мной, и я боялась, что через них об этом узнают в моей школе. В итоге, чтобы прекратить слухи, я стала говорить, что на самом деле все произошло по обоюдному согласию. Всего я провела полтора месяца в лагере.

К счастью, слух не пошел дальше. Вернувшись домой, я не стала рассказывать родственникам о том, что случилось, и попыталась просто забыть. Я не чувствовала поддержки от своих друзей — когда я рассказала эту историю лучшей подруге, она сказала только, что мне «надо было быть осторожней». Через год у меня началась серьезная депрессия, хотя я не уверена, что виной этому стало только изнасилование. Но мне действительно было очень плохо.

Сочувствие я находила только в интернете — мне всегда была интересна феминистская тематика, и тут я стала читать об этом еще больше. Понадобилось несколько лет, чтобы я наконец окончательно осознала, что я не виновата в том, что со мной случилось. Прекрасное ощущение — избавиться от этого груза вины.

Когда мне было 15 лет, я попала в компанию людей, где было много ребят старше меня. У меня всегда была высокая толерантность к алкоголю, и тогда я этим очень гордилась. Меня брали с собой на все вечеринки, где все напивались, а я долго оставалась трезвой. В той же компании у меня были отношения с парнем около 20 лет — он был очень красивый, но отношения у нас были странные. Например, он все время просил дать ему эротические фотографии, а потом шантажировал меня ими. Говорил, что записал на видео наш секс, и часто шутил, что покажет это всем, когда я не буду этого ждать.

Тогда мы с мамой и отчимом жили в одной из ближневосточных стран — отчим работал инженером, поэтому мы много переезжали. Я ходила в русскую школу, очень хорошо училась, но это была маленькая школа, и все друг друга знали. Про меня директор всегда говорил, что от меня надо держаться подальше, потому что я пила с 12 лет.

Один раз в нашу компанию пришли незнакомые люди, которые принесли с собой наркотики — какую-то курительную смесь. В той стране достать наркотики трудно, там даже алкоголь запрещен — его заказывали на черном рынке. Я выкурила очень большую дозу — из-за этого я плохо помню, что случилось. Воспоминания стали возвращаться только через 4 года, когда мне было 19 и я стала лечиться от алкоголизма и наркомании с «Анонимными алкоголиками». Это происходило очень неожиданно: я могла идти по улице и вдруг в моей голове возникала такая картинка — как вспышка.

Сейчас я не помню, что происходило ночью. Но утром, когда я проснулась, один из парней, который прежде называл меня сестрой, показал мне видео, на котором меня насиловали, и сказал, что если я прямо сейчас не займусь с ним сексом так, как он хочет, то есть без презерватива, он покажет это видео другим.

Я кричала на него, пыталась отобрать телефон, мы подрались. Кажется, я даже не была одета. Потом я закрылась в комнате и позвонила девушке, которая привела меня в ту компанию, и она сказала, чтобы я спокойно выходила оттуда. Потом мы говорили с ней, когда я была уже на улице, она пыталась меня рассмешить, а еще посоветовала вернуться и много-много плакать — пока они не удалят это видео. Вскоре после этого она стала встречаться с тем самым парнем, который снял меня на видео.

Мне удалось сбежать из той компании — я сказала им, что мы переехали и меня посадили под домашний арест, а сама стала ездить в школу на другом автобусе. Я полностью погрузилась в учебу, нагоняя все, что я пропустила за то время, пока я общалась с ними. Долгое время я жила в страхе. Помню, как я услышала сплетню о том, что случилось со мной. А если я ехала в школьном автобусе и видела, как кто-то смотрит в экран телефона и смеется, мне казалось, что это точно видео со мной.

Мои родители не знали ни о чем из того, что происходило в моей жизни. Мама тогда сильно пила и напивалась в любой трудной ситуации, быстро теряя адекватность. Она могла выставить меня на улицу, могла просто не пустить домой. Я не стала ничего ей рассказывать — это не имело смысла, она не смогла бы меня защитить. Мой отчим не был настоящим алкоголиком, но тоже часто и много выпивал. Однажды он стал ко мне приставать — попытался обнять, поцеловать и толкнуть на кровать, но я смогла это остановить. Моя мама об этом тоже не знала.

Мне до сих пор трудно общаться с мужчинами старше меня — мне становится страшно в их присутствии. На связке ключей у меня висит складной ножик, который я сжимаю в руке, если, например, сажусь в машину к взрослому мужчине.

Сейчас у меня очень хороший, любящий молодой человек, который по-настоящему меня поддерживает. Я учусь в Цюрихском университете на первом курсе факультета естественных наук — изучаю физику и математику. У меня новая прекрасная жизнь — я учусь, больше не употребляю алкоголь и наркотики, хожу к «Анонимным алкоголикам», каждый день занимаюсь с терапевтом. Мои воспоминания постепенно возвращаются, и однажды я могу вспомнить само изнасилование.

Много лет я думала, что сама виновата в том, что случилось, и что я такая одна на свете. Если бы я знала тогда, что другие люди оказывались в похожих ситуациях, мне бы это помогло. Я совсем не могу общаться с людьми, которые обвиняют жертв насилия в том, что с ними случилось.

Когда мне было 14 лет, меня изнасиловал мой знакомый, которому было 19. Тогда я жила в маленьком городе на Дальнем Востоке. Однажды днем я шла по улице, встретила его, он попросил меня помочь ему с чем-то по дому, и я согласилась. Когда мы поднялись к нему, он ударил меня по голове, я потеряла сознание, и он меня изнасиловал. А потом выкинул на лестничную клетку. Он растрепал об этом всем своим знакомым.

О том, что со мной случилось, я рассказала моим дядям и тетям через несколько дней — но не маме, у нее очень нервная работа, и я не хотела подвергать ее еще большему стрессу. Я также рассказала об этом своему лучшему другу, и он избил того парня так, что его положили в больницу. Я отказалась писать заявление в полицию, потому что я совсем не хотела участвовать в каком-то конфликте, да и снимать побои и прочее уже было поздно.

О моем изнасиловании узнали в школе, и про меня начали сплетничать. У меня стало меньше друзей, а две учительницы стали откровенно надо мной издеваться — говорили оскорбительные вещи, унижали. Не знаю, зачем они это делали. Я была толстым ребенком, весила под 80 кг, а после того как меня изнасиловали, надо мной стали смеяться еще больше. Я прогуливала школу, мне не хотелось туда ходить. Я пыталась покончить с собой, выпив огромную дозу таблеток. К счастью, другие учителя относились ко мне хорошо, пытались обращаться со мной помягче, а одна учительница почти заменила мне маму.

Сейчас я лечусь у психотерапевта — у меня биполярное расстройство. Я встречаюсь с очень хорошим молодым человеком, который меня поддерживает и помогает справляться с перепадами настроения. Я учусь. А тот эпизод остался в прошлом.

Я хочу сказать тем девушкам, с кем такое случилось, что самое важное — это поддержка ближних. Без нее можно наложить на себя руки, тогда как жить надо здесь и сейчас, а не собирать старое.

До того как все случилось, папа часто избивал меня и младшего брата. Но маму он не трогал — она была выше по статусу, а такие как он отыгрываются на слабых. Еще он на тот момент 5 или 6 лет не работал. Мама все это терпела, потому что ее родители были категорически против развода. К тому же она думала, что без отца нам будет плохо.

Когда мне исполнилось ровно 12, папа вдруг перестал меня бить, хотя брата бить продолжил. Он сказал, что я уже взрослая. Я обрадовалась, ведь это было так кошмарно, что мы с братом постоянно планировали побег из дома. Хотя нам даже не к кому было обратиться, потому что все родственники были за то, чтобы семья оставалась целой.

Летом, когда мне было 12 лет, было очень жарко, и я ходила по дому в шортах и в майке. У моего брата была классная высокая кровать, на которой я любила полежать, потому что сама спала на продавленных пружинах. Как-то раз, когда мама была на работе, а брат убежал гулять, отец прилег на эту кровать, и я после обеда решила лечь рядом.

Вдруг он начал приставать ко мне, а я сделала вид, что сплю, поэтому лежала и не шевелилась. Потом он начал заниматься со мной сексом — и, пожалуй, самое ужасное в этой ситуации для меня то, что я почему-то начала делать вид, будто мне это нравится. Впоследствии это стало одной из главных причин, по которой я себя еще долго винила в том, что произошло.

Это продолжалось еще недели две — брата отец выгонял из дома погулять. Все это происходило под предлогом того, что мне самой так будет лучше, потому что я ничего не умею. Я несколько раз слышала фразы: «Лучше ты научишься этому со мной, чем потом с кем-нибудь облажаешься и залетишь». Я не знаю, как он смог это выстроить у себя в голове: звучало так, будто он сам в это верил. В какой-то момент у меня даже возникла мысль, что это какая-то проверка — что-то вроде традиции в нашей семье, согласно которой всем все и так известно, а я должна молчать.

А потом как отрубило: у меня началась истерика, я стала кричать, чтобы он ко мне больше не подходил, иначе я всем расскажу и вообще себя зарежу. Он перестал ко мне приставать и начал вести себя так, будто ничего не произошло. Другие члены семьи тоже вели себя как обычно. Я много думала об этом и даже начала приходить к мысли, что это, наверное, действительно мне во благо.

Спустя полгода произошла счастливая случайность: мы сильно поссорились с мамой — и дошло даже до оскорблений, хотя мы никогда друг друга не обзываем. Она сказала мне что-то про нормальных девочек, а я ей в ответ крикнула что-то вроде: «А нормальные девочки занимаются сексом со своим папой?»

Она мне не поверила, и это стало для меня одним из многих факторов, которые надолго испортили мою жизнь. Хотя через неделю мы съехали на съемную квартиру — потом она сказала, что даже если изнасилования не было, она уже достаточно натерпелась от отца.

Мама записала меня к детскому психологу в социальном центре. На тот момент мне казалось, что я виновата во всем сама, ведь я ходила в шортах и майке дома, легла рядом с папой поспать, сделала вид, что мне все нравится, и так далее. Я проходила анкетирование, мне задавали разные вопросы. Когда мама пришла за мной, я случайно подслушала их разговор с психологом. Мама спросила, могло ли это все мне присниться, и психолог сказала ей, что я не выгляжу слишком травмированной: спокойно разговариваю о сексе и не считаю, что это ужасно. Психолог решила, что это может стать причиной для сомнений, и сказала об этом маме. Потом мы ходили к другим психологам. Одна вообще отказалась с моей мамой разговаривать, а другая просто сказала, что изнасилование маловероятно.

Через какое-то время я сказала маме: «Давай подадим на отца в суд». Мама ответила, что мы этого делать не будем, ведь я занимаюсь музыкой и могу прославиться, и вдруг кто-то начнет под меня копать, и это всплывет — будто это разрушит мою жизнь и репутацию, будто это я виновата в изнасиловании. Ее второй аргумент — она не хотела, чтобы наши родственники об этом узнали, потому что они будут косо на меня смотреть, не поверят мне и будут сами травмированы, — надо беречь их психику.

Через год моя мама уехала в Москву, потому что ей приходилось платить за квартиру, и денег не хватало. Я стала жить с бабушкой и дедушкой. Были ситуации, когда мой папа приезжал к ним на дачу, и я его избегала, также я избегала самих поездок. Однажды меня спросили, почему так происходит, и я ответила, что не очень-то мне хочется с ним видеться. И в какой-то момент они стали говорить, что я не люблю своего папу, что, видимо, я и развалила всю семью. С ними стало очень сложно, и я переехала в общежитие при моей школе. Когда я приходила в гости к бабушке и дедушке, мне, например, бабушка заворачивала вкусную еду, а дедушка говорил, что я отца ненавижу, поэтому пока обломаюсь. Это было отвратительно, потому что я молчала, чтобы их не травмировать, пока сама держалась изо всех сил, а они постоянно твердили мне, что я разрушила семью.

Мама еще долго об этом не разговаривала, хотя я пыталась с ней это обсудить. Со временем в ее речи стали появляться фразы «Ну, может быть, наш папа больной» — она даже вспомнила случай, когда папу ударили по голове и отобрали кошелек. Она решила, что тогда у него случилось сотрясение мозга, и он не поехал к врачу, поэтому стал таким. Она постоянно пыталась его оправдать.

Когда я немного повзрослела, я стала ходить к нему в гости. Мне очень хотелось, чтобы произошла та же ситуация, но я смогла бы дать отпор, чтобы доказать и себе и всем, что это было и что я не виновата. Какое-то время я жила прокручиванием этих фантазий в голове. А мама меня однажды спросила: «Если это с тобой действительно произошло, зачем ты ходишь к нему в гости?»

Сейчас я с отцом вообще не общаюсь. Год назад я написала ему сообщение, где сказала, что все прекрасно помню, и попросила его объяснить, что это вообще было. Он мне ответил: «Ты, что, пьяная?» Я ответила, что я не пьяная и что не собираюсь с ним общаться никогда. Я заблокировала его в социальных сетях. Сейчас я могу сказать, что воспоминания об изнасиловании не так травмируют меня, как реакция мамы и неведение других родственников.

У меня был сосед по имени Виктор, старше меня примерно на 5 лет. Когда мне было лет 7–8, он, пьяный, завалил меня на ступеньки, я вырвалась и убежала — думала, он меня хочет побить. Лет в 14 его посадили в тюрьму, а когда он вернулся, начался мой личный ад. Он ловил меня во дворе и несколько раз избивал. Я вышла замуж за взрослого дяденьку, чтобы получить от него защиту. Правда, прожили мы всего три месяца, и когда развелись, все началось сначала.

Мне исполнилось 22 года. Я жила одна, но у меня был постоянный молодой человек. 1 Мая, в праздник, Виктор взломал дверь в мою квартиру топором, и его никто не стал останавливать — видимо, бабушки на лавочке ожидали комедию. Я попыталась его успокоить. Он рыдал, жаловался, что его никто не любит, потом начинал вести себя агрессивно, а потом снова рыдал. Я не допускала мысли, что все может закончиться ужасно. В какой-то момент он начал меня валить, выламывать руки, раздвигать мне ноги. Я стала сопротивляться, и он озверел, схватил стул и начал об меня его разбивать. Я поняла, что он меня может убить. Стулом он разбил люстру, я схватила крупный осколок и полоснула его по спине. Это последнее, что я помню, потому что он стал разбивать об меня все, что было под рукой: будильник, чайник. Я вырубилась и очнулась, оттого что он самозабвенно меня, лежащую без сознания, трахал. Потом он поднял меня, очень старательно помыл в душе, достал йод и помазал мне все ранки. В этот момент он был со мной очень мягок, предупредителен. А я была раздавлена полностью. Когда он уходил уже утром, он напоследок сказал: «Я на тебе женюсь, теперь ты кому нужна».

Я вся была сине-желтая, исцарапанная и изрезанная. Я пошла к своему молодому человеку. Мы зашли в туалет, стали курить, и я ему все рассказала. Он отправил меня домой, пряча глаза, и сказал, что скоро придет. Я сразу все поняла, что там есть свои пацанские понятия, что защиты от него не будет, что мне надо как-то разруливать это самой.

После этого разговора мир для меня рухнул окончательно. Я пришла домой, наглоталась таблеток, открыла духовку и включила газ. В этот момент моя сестра с мужем решили пойти погулять, а по пути зайти ко мне. Зять залетел в квартиру, начал открывать окна, а сестру отправил вызывать милицию и скорую. В скорую меня почему-то не взяли и в таком состоянии повезли в милицию.

В милиции у меня стали брать показания. Я ничего не понимала — меня встряхивали, сажали и снова допрашивали. Сейчас я думаю об этом и все больше удивляюсь тому, что мне не оказали медицинскую помощь: я же была совсем плохенькая. Меня держали часа два. По версии милиционеров, априори я была виновата с самого начала — никто даже не рассматривал вариант, что меня изнасиловал садист и извращенец. Они решили, что я почему-то в этот раз не дала и получила по заслугам.

Дальше у меня идет пробел в воспоминаниях — я знаю, что его искали, его взяли. С этого момента началась моя новая, какая-то непонятная, жизнь. Я оказалась в полной изоляции. Пришла мама, и первое, что она сказала, было: «Я же тебе говорила! Я же тебе говорила, чтобы ты подальше от него держалась! Я же говорила!» По ее словам, я была полностью виновата, потому что носила короткую юбку.

Ко мне стали приходить пацаны со двора, его друзья, и давить: «Ты что делаешь? Забирай заявление, иначе ты здесь жить не останешься». Прессинг был жуткий. Бабушки на скамейке постоянно интересовались, что же там случилось. Но самое интересное, как повел себя мой молодой человек. Он меня жалел, но ходил ко мне исключительно по ночам, когда никто не видел. Меня это страшно унижало, потому что я понимала, что я опозорена и ему стыдно. Но это был единственный человек, к которому я могла прижаться.

Мне надо было ходить на работу, и там тоже знали об изнасиловании. Я приходила, уходила — меня никто не трогал. Тогда время застыло для меня. У меня была одна мысль: я хотела его посадить — и все. И я себе сказала: я жить не буду. Это было очень четкое, обдуманное, выстраданное решение.

Подруга, чтобы меня расшевелить, предложила ходить в бассейн, и анализы, которые я делала для справки, показали, что у меня трихомоноз — насильник меня заразил. Я  почувствовала себя просто сгнившей. Я пропила таблетки, вылечилась, но ощущение грязи невозможно из себя вытравить. Я, взрослая уже женщина, до сих пор нюхаю свое белье. Ощущение гнили внутри — очень мерзкое и стойкое, справиться с ним невозможно.

Вскоре возобновились сексуальные контакты с моим молодым человеком. На тот момент я вообще не думала о предохранении — это ужасное ощущение нечистоты внутри заполняло меня и во время секса. И спустя два месяца после изнасилования я забеременела — узнала об этом, когда был срок восемь недель. Я возненавидела свой живот, ведь все, что могло происходить у меня внутри, тоже было грязным. Мое отупение привело к тому, что я пропустила сроки аборта. Тогда я стала искать человека, который мог бы сделать нелегальный аборт.

А пока все это происходило, у меня постоянно шли очные ставки — это когда мы сидели лицом к лицу с насильником. Он прямо при следователе мне говорил: «Ты лучше уезжай из этого города, я же вернусь». На первой очной ставке я наполовину съела свой носовой платок — я даже этого не заметила, просто сидела и кусочками его отгрызала. Я была мокрая как мышь. Я так боялась Виктора, что у меня схватило живот, потом меня тошнило, рвало.

Первый суд я перенесла плохо, второй, заключительный, тоже. На суде со мной не было вообще никого, но потом подошли сестра с мужем, потому что их обязали прийти как свидетелей. Зато в зале суда была куча дворовых пацанов, которые кричали: «Витек, держись!» Мой молодой человек не явился в суд, и его привезли в наручниках — тоже обязали давать показания, так как оказалось, что он приходил ко мне во время изнасилования, услышал крики и просто убежал. Он открещивался от этого, но его таскали как главного свидетеля. Это было отвратительно: он со мной не разговаривал, да и вообще меня игнорировал, потому что я была опущенной женщиной в его представлении.

Судьей была женщина — какая-то вся отвратительная, неприятная. Я сидела на первом ряду в зале одна, и мне было очень тяжело там находиться. В какой-то момент судья повернулась ко мне и сказала очень пренебрежительным тоном: «Ну ты же замужем была?» На ты причем. Я промолчала. И тут она продолжила: «Господи, ну дала бы — и все. Тебе трудно, что ли, было ноги раздвинуть?» И все заржали — секретарь, зрители, да и все, кто находился в зале суда. Эта фраза — такое скотство. Мне как будто грязной тряпкой по морде провели.

Я добилась своего — его посадили. Здание суда находилось в двухстах метрах от большого озера. После суда я  подошла к чугунным ограждениям и подумала: «Господи, спасибо, что я дожила до этого момента, но больше я жить не хочу». Я оперлась животом о перила, и в этот момент постучался ребенок — и я так ясно это услышала. Это как будто птичка клювиком постучала — тук-тук. Я с таким ужасом представила этого маленького ребенка и подумала: «Что я творю, о чем я думаю?» И в этот момент я стала другим человеком — с этого момента я свихнулась на своем животе. Если до этого я жила только одной идеей — посадить насильника, то после суда стала жить только ребенком. В этот же день я бросила курить, стала много ходить пешком, есть фрукты. Я каждый день стала просить прощения у своего живота.

Город у нас маленький, тогда было всего 100 тысяч человек, поэтому история была на слуху. Помнили долго, говорили об этом долго и, видя меня, вспоминали, но сейчас я уже не ощущаю этого давления, тем более что я прервала общение почти со всеми людьми, которых знала тогда.

Когда у меня начал расти живот, все стали думать, что он от насильника. И мне стали прямо в глаза задавать этот вопрос. Беременной ходить было очень тяжело — все постоянно высчитывали месяцы. В итоге я родила через 11 месяцев после изнасилования, и все перестали считать.

А потом все увидели, что я хорошая мама. Я постоянно стирала: ставила коляску во двор, выносила тазик, заносила все обратно. Все видели, что я не пьющая, не курящая, не гулящая: я все время с ребенком. И все, судачить перестали. Тем более Сашенька у меня была ребенком невероятной красоты — просто ангелок. Все стали высматривать, на кого она похожа, и оказалось, что на мою маму. Я осталась со своим молодым человеком, потому что очень хотела, чтобы у моего ребенка был отец. Я всегда завидовала парам, которые в праздники идут куда-то с шариками. Но это была плохая жизнь, и мы расстались через 6 лет. Я построила себе в голове образ мужчины-садиста и думала, что так нормально.

Насильнику дали 8 лет, но в тюрьме что-то случилось, и он остался там еще на 5 лет. Он вышел из тюрьмы и пытался мне угрожать, но мои приятели помогли убедить его не делать этого. Примерно через полгода у него что-то случилось с легкими, и буквально за три месяца он сгорел. С этого момента я стала свободна — это было такое удивительное чувство, ведь я простила сама себя. Мне же постоянно все вокруг твердили, что я виновата во всем сама: мой бывший муж, мама, сестра, соседи, свекровь. С тех пор как я сама себя простила, изменилось все — моя жизнь, мое мироощущение и даже тип мужчин, которые меня окружают.

Я знаю, что сегодня очень много женщин страдают от насилия, и я очень хочу обратиться к этим женщинам: пожалуйста, не молчите. Вы будете жить с этим всю свою жизнь. Если бы в свое время меня хоть кто-то утешал и поддерживал, наверное, в моей жизни было меньше такой ужасной боли. Пожалуйста, говорите об этом, трезвоньте, кричите.

В момент насилия психика человека не способна понять и принять, что происходит. Акт изнасилования — это овеществление человека, лишение его человеческой природы. Первая реакция психики пострадавшего — это отрицание, как бы отделение себя и тела от происходящего. Может появиться дереализация, а позднее — поиск причинно-следственных связей. Поэтому пострадавшие в первую очередь винят себя в том, что с ними случилось, несмотря на то что, как мы знаем, в изнасиловании виноват всегда только насильник.

Реакция близких людей, которые переживают шок, оттого что с их подругой или дочерью случилось что-то ужасное, может быть не самой поддерживающей. Осознавать, что нечто подобное вообще может случиться, и тем более с близким тебе человеком, очень трудно, и естественная реакция психики в такой ситуации — закрыться, отрицать произошедшее. Поэтому нередко даже близкие люди начинают задавать вопросы вроде: «Зачем же ты сама?»
Люди, которые присоединяются к травле, часто делают это, пытаясь оградить себя от жестокой истины — от насилия нет настоящей защиты. Среди тех, кто травит, бывает много женщин — они делают это из страха и из желания доказать себе, что они не такие, как жертва насилия, что они все делают правильно, придерживаются всех нужных магических и социальных ритуалов, и поэтому с ними этого не случится. Хотя на самом деле ни возраст, ни внешний вид, ни поведение жертвы, ни надпись на лбу «Я не хочу насилия» не спасут от изнасилования.

Другие травят, потому что, возможно, им самим хотелось бы насиловать — но пока такой возможности у них нет, и они реализуют свои инстинкты, тыкая пальцами в жертв изнасилования. Анонимность в интернете, чувство безнаказанности, «не пойман — не вор» только добавляют им рвения.

Нашему обществу нужен массовый ликбез на тему того, что виноват всегда только насильник и что жертвам нужна максимальная поддержка. Сексуальное насилие чаще всего совершается знакомыми людьми вне зависимости от их социального уровня, образования и дохода. Очень многие люди не знают, что генитальный ответ — например, увлажнение влагалища и другие признаки возбуждения у женщин — может не совпадать с тем, что чувствует в этот момент женщина, с тем, что никакого влечения к насильнику она на самом деле не испытывает. Насильники часто используют этот факт как аргумент в свою пользу, говорят, что «она хотела», а не знающие об этом пострадавшие перестают верить собственному телу и ощущениям.

Жертва изнасилования может забыть то, что с ней случилось. То же самое могут рассказать люди, пережившие, например, болезненную хирургическую операцию или любой другой стресс. Это еще один защитный механизм человеческой психики — когда наш мозг временно забывает страшный момент и как бы прячет его в дальний чулан. Это помогает нам не сойти с ума от боли и осознания происходящего в момент насилия.

Также в момент изнасилования человек может испытать деперсонализацию — ему будет казаться, что это все происходит как бы не с ним, он как будто наблюдает за этим со стороны и ловит себя на совершенно посторонних мыслях. Так задумано природой: организм, поняв, что ни отбиться, ни убежать не выйдет, включает реакцию замирания — она эволюционно призвана подготовить нас к неминуемой смерти. В этом состоянии все когнитивные процессы искажаются, замедляется сердцебиение, кровь отливает от конечностей, меняется восприятие. После изнасилования человек находится в шоке, который может выражаться и в оцепенении, как бы спокойствии, и в ажитации — смехе, повышенной мобильности, активности. Память после изнасилования тоже дает сбои. Обо всем этом обязательно надо знать людям, которые работают с жертвами насилия, особенно сотрудникам полиции, которые их допрашивают. То, что человек не может связно описать, что с ним произошло, забывает многие важные детали — это признак не вранья, а, наоборот, пережитого потрясения. Кроме того, у человека, рассказывающего о пережитой сильной травме, могут быть странные, с нашей точки зрения, интонации и мимика. Например, истерический смех или странная улыбка там, где мы ожидаем выражение боли.

Спустя некоторое время воспоминания могут начать возвращаться — часто спустя десятилетия. Как правило, это происходит, когда человек понимает, что в его жизни наступил хороший период, появилось ощущение безопасности — и тогда психика может начать постепенно возвращаться к забытой травме. Либо, наоборот, человек вновь попал в ситуацию, которая в деталях воспроизводит произошедшее, срабатывает триггер.

Изоляция, отсутствие помощи со стороны тех, кто окружает пострадавшего, часто оказывается хуже, чем само изнасилование. Это может полностью разрушить внутренний мир человека — ведь когда он видит, что все вокруг ведут себя по-прежнему и говорят всем своим видом и поведением, что ты все придумал, то и правда легко подумать, что ты сошел с ума, что ты — какой-то неправильный. Такие травмы могут долго лежать за амнестическим барьером, в том самом «чулане», и всплывать через много лет. В моей практике были клиенты, которые приходили ко мне залечивать такие травмы спустя десятилетия.

Жертвам нельзя обвинять себя в том, что с ними случилось, — им надо в первую очередь искать тех, кто может их поддержать и не будет обвинять в том, что с ними случилось. Если таких людей рядом не оказалось, звоните в Психологическую службу помощи населению, идите к тем, кто поймет и поддержит. Конечно, нам не хватает масштабных действий против насилия, но есть хотя разные общественные группы, в том числе феминистские, которые занимаются помощью пострадавшим: «Насилию.Нет», центр «Сестры» и другие, которые помогают найти помощь или распространяют информацию, нужную и важную тем, кто пострадал, и тем, кто работает с пострадавшими.

Если в случае изнасилования защитить жертву можно, потому что соответствующие статьи есть в Уголовном кодексе, то от травли защититься нельзя. Каких-то юридических механизмов защиты, к сожалению, нет, и именно поэтому травли так много.

Для нашего общества характерно обвинять жертву — это происходит всегда, даже во время допросов в полиции. Самый первый вопрос следователя: «Что вы сделали такого, что это произошло? Почему вы туда пошли, почему вы там были?» Дальше начинаются вопросы про одежду и количество сексуальных партнеров у пострадавшей.

Противодействовать этому можно, только напоминая следователю, что подобное поведение унижает пострадавшую. Поэтому когда жертва изнасилования идет в полицию, с ней рядом должен находиться кто-то, а лучше всего адвокат, кто сможет ее защитить и пресечь подобные вопросы, напомнив следователю, что эти обстоятельства не относятся к сути дела. По закону преступник должен понести наказание вне зависимости от длины юбки потерпевшей, а если она была пьяна, это становится отягчающим обстоятельством — «беспомощное состояние».

Я уже много лет занимаюсь такими делами, и я до сих пор не знаю, почему у нас принято оправдывать насильников. Возможно, дело в попытках оградить себя от осознания, что случилось нечто страшное. Наших полицейских не обучают специально работать с пострадавшими от сексуального и партнерского насилия. Лучше всего это поставлено в Швеции: у них есть специальный отдел полиции, который занимается партнерским насилием и изнасилованием, и их специально обучают общаться с теми, кто пострадал от насилия. В России же жертва оказывается одна против всей системы и общества, которому ей надо доказать свою невиновность.