«Я травмировала себя намеренно»: откуда берется тяга к самоповреждениям

Я начала резать руки примерно с 13 лет, но тогда серьезных повреждений не было — так, царапины. Более глубокие раны появились позже, лет в 15. Сначала это было связано со смертью отца и плохим отношением ко мне в школе, позднее — из-за любви и чувства безысходности. Не могу сказать, что я наказывала себя, скорее я пыталась куда-то деть свою агрессию.

В школе я прятала порезы за длинными рукавами, а выпускной отмечала в свадебных перчатках по локоть. Никто ничего не знал, кроме мамы — она была в курсе с самого начала. Мама расстраивалась, злилась, потом жалела, но насильно к врачам не тащила, пока я сама этого не захотела.

Часто я резала себя бессознательно — например, в состоянии алкогольного опьянения. Но даже когда я не пила и наносила себе повреждения, не могу сказать, что это было здравым решением. Когда мне было совсем плохо и вообще не хотелось жить, к алкоголю прибавлялись наркотики. Попытки суицида тоже были. Я не пыталась заместить одно другим — это было тотальное саморазрушение.

До какого-то момента все это мне казалось абсолютно нормальным. Даже протрезвев и обнаружив порезы, я не испытывала никакого шока или удивления. Скорее было разочарование: «Вот же, блин, я опять не смогла себя контролировать».

После окончания школы жизнь не наладилась. Я поступила в институт, но бросила учебу. Я сидела дома, и мои проблемы никуда не уходили — это продолжалось до того момента, пока я не легла поперек проезжей части в надежде, что меня собьют. Но меня заметили. А потом, в тот же день, меня как будто переклинило, и я решила, что мне срочно нужно лечение. Так я оказалась в психиатрической клинике с депрессивным синдромом.

Я легла в больницу, куда регулярно приходила мама и поддерживала меня. Потом я выписалась, но через месяц-два все вернулось — мне стало даже хуже. Возможно, это произошло потому, что дома я перестала принимать таблетки, которые мне прописали. Позже я ходила к психотерапевту: она мне назначила 20 сеансов, но я отходила только половину.

Потом я вновь поступила в институт на другую, более близкую мне специальность. Лет в 20 в моей жизни появилась стабильность — учеба, а потом работа. Я отвлеклась от своих проблем, и жизнь постепенно наладилась. Когда неделями лежишь дома в четырех стенах, как я делала раньше, тогда крышу и сносит.

Раньше, когда кто-то видел шрамы, я врала, что попала в аварию и порезалась осколками. Потом я перестала скрывать шрамы и перекрыла их татуировками. Сейчас их почти не замечают. Кто видит порезы — молчит, но некоторые могут сказать: «А, так ты суицидница». Главное, что я сама их вижу, поэтому напоминание о прошлом осталось, но сейчас меня это не сильно беспокоит.

Когда все наладилось, заменять душевную боль физической стало не нужно. Хотя иногда бывает, что под воздействием спиртного или триггеров хочется затушить о себя сигарету или ударить кулаком о стену. Но ничем серьезным это не заканчивается.

Первый порез был в 16 лет. Началось все так: мне было плохо из-за проблем со сверстниками, и тут меня случайно оцарапал кот. Я заметила, что мои мысли переключились с проблем на физические ощущения. После я начала делать это сама, совершенно осознанно. Резала сначала в районе пальцев, а потом — с внешней стороны руки. Мыслей о порезе вен у меня не было вообще.

Однажды я немного не рассчитала силы и порезала себя очень глубоко. Пришлось идти в больницу: я была вся в крови, мне зашивали этот порез. Недалеко от больницы у нас есть очень скользкая железная лестница с какими-то штырями. Я сказала, что упала и напоролась на них. Порез был не со стороны вен, так что мне поверили и ничего не сказали, но именно во время зашивания раны я поняла, что это ненормально.

Сначала об этом узнали в школе, когда увидели меня с перебинтованной рукой. В итоге меня стали гнобить еще сильнее. Когда однажды порезы обнаружили родители, они меня побили. Парадоксально, но уже на следующий день их отношение к проблеме резко изменилось — после этого случая они постарались стать для меня не строгими авторитетами, а друзьями. Сейчас у нас наладились отношения.

Я никак не пыталась решить эту проблему: просто ждала момента, когда прекращу это делать. К психологу по этому поводу не обращалась, но начала замещать порезы алкоголем и сигаретами, а в итоге стала злоупотреблять этим очень часто и при любой возможности. К специалистам я пошла спустя несколько лет после того, как перестала себя резать, но уже из-за постоянной тревоги и проблем с алкоголем.

Я прекратила заниматься селфхармом много лет назад, и только когда я нашла этому замену и мне перестали нравиться мои ужасные шрамы. К тому же моя специальность и порезы — это что-то крайне несовместимое. Ведь я клинический психолог. Кстати, выбор профессии не был связан с тем, что я на тот момент делала с собой. Я поступала в медицинский, потому что любила предметы, связанные с медициной, и всегда хотела быть врачом.

К сожалению, многие люди воспринимают проблемы, которые я пережила, как что-то ужасное и к тому же думают, что это влияет на профессиональные качества. Я до сих пор мучаюсь из-за шрамов и думаю, как их можно убрать. Зимой закрываю, летом это сделать не получается, но я стараюсь придать руке такое положение, чтобы не было заметно. Шрамы у меня очень тонкие и не выпуклые, поэтому лазером их не убрать. Жду, что, может, в скором времени появится какая-нибудь технология, которая поможет убрать этот позор.

От алкоголя я так и не смогла избавиться. Единственное, что меня останавливает от ежедневного распития, — отсутствие лишних денег. Все средства уходят на содержание квартиры, учебу и работу. Но при любой возможности, когда у меня появляются свободные деньги или приходят знакомые, я пью. И жду этих дней как манны небесной.

Это ужасно. Жутко осознавать себя настолько зависимой и слабой. Но ни сеансы у психотерапевта, ни лечение у психиатра мне ничем, к сожалению, не помогли. Единственное, что мне помогает, — это спокойствие в жизни. Но моя жизнь такова, что оно наступает редко.

Наносить себе повреждения я начала в 15 лет. Первый раз это случилось из-за конфликта с родителями, потом — из-за диссонанса между собственными идеалами и тем, что принято, и невзаимной влюбленности. Я травмировала себя в состоянии некоторого эмоционального аффекта, но абсолютно намеренно. Я не считала это чем-то неправильным. Напротив, выразив недовольство происходящим через ненависть к себе, я испытывала облегчение.

Основной мотив — стремление как-то наказать себя, хотя моя вина в неприятных ситуациях на самом деле была мнимой. Еще хотелось перевести душевную боль в физическую — и это доставляло некоторый кайф от самого процесса. Мне кажется, что во время повреждений в кровь выбрасываются эндорфины.

Прошлой весной я попыталась привести в порядок свои мысли на этот счет и стала записывать стадии, которые проходила. Я поняла, что все начинается с недовольства собой, а повседневные занятия не приносят облегчения. Затем идет «последняя капля»: ситуация, которая задевает настолько, что запускает процесс высвобождения ненависти. Далее — предельная, до дрожи, ясность рассудка и безумно холодная голова, то есть стадия принятия импульсивных решений. Это похоже на состояние, когда ты решаешься кардинально что-то изменить или разрушить: проколоть ухо, коротко постричься, уйти из дома или сжечь свои работы. Потом идет стадия реализации этих импульсивных решений, за которой следует облегчение и легкая эйфория. Это похоже на ощущение вытащенной из раны занозы.

Тогда я жила не дома, а в общежитии при СУНЦ МГУ, поэтому могла носить скрывающие порезы длинные рукава. В общежитии был основной круг моего общения и молодой человек, но за полгода до выпуска мне пришлось переехать домой — так сложились обстоятельства. И я оказалась фактически в изоляции. В то время я посещала обычную школу: новый класс, ребята, хоть и дружелюбные, но совершенно незнакомые. Порезы помогали мне заглушить болезненную тоску, от которой не спасали ни музыка, ни прогулки в лесу, которые лишь на короткое время глушили печаль.

Когда мы встречались с молодым человеком уже после моего отъезда, он замечал свежие шрамы и просил так больше не делать, так как это причиняло боль и ему. Зная, что мне непросто сдерживаться, он писал, звонил, поддерживал и действительно вытаскивал меня из когтей подбирающейся дисфории и депрессии.

Родители заметили раны, когда я закатала рукава, чтобы вымыть посуду. Мама была в ужасе: она записала меня к психологу, а та порекомендовала сходить к психиатру и быть готовой к медикаментозному лечению, которое, правда, в итоге не понадобилось. Все же я несколько раз общалась с этим психологом — она оказалась очень тактичной женщиной.

Я не пыталась избавиться от этого, пока мама не заметила шрамы. Исключительно ради ее спокойствия я изо всех сил старалась не резать предплечья, поэтому резала плечи, ребра, бедра, чтобы она не видела шрамов и не расстраивалась. Я хотела просто пережить эти полгода одиночества и неимоверной тоски.

Кроме порезов были и другие способы истязания. Я лишала себя пищи, сна, воды, изнуряла свое тело тренировками, которые были тяжелее, чем нужно, а в холодную погоду выстужала комнату, держа окна открытыми целыми днями.

Я стала реже ранить себя, когда начала работать над самооценкой и заниматься деятельностью, которая приносила видимый результат: учеба, физические упражнения, исследования по палеонтологии, обучение игре на гитаре и другие навыки наконец подарили мне ощущение, что я чего-то стою.

От селфхарма я до конца не избавилась. Осталась привычка, инстинкт душить грусть, повреждая себя, лишая себя чего-то, делая себе еще хуже: голодом, холодом или бессонницей.

Любые случаи самоповреждения должны стать предметом серьезного внимания родителей и поводом для обращения за психологической или психиатрической помощью. Если вы заметили повреждения на теле своего ребенка, спокойно поинтересуйтесь, в какой ситуации он их получил. Ваш гнев или страх могут напугать подростка, заставив его в дальнейшем скрывать самоповреждения от взрослых. Скажите, что вы всегда готовы поговорить с ним, постараться понять его переживания или просто побыть рядом, если ему это нужно. Не бойтесь обратиться за помощью к специалисту сами — вам так же, как и вашему ребенку, необходима поддержка и профессиональная помощь в этой сложной ситуации. Психолог может направить вас на консультацию к психиатру, потому что это необходимо сделать для уточнения диагноза. В некоторых случаях психолог и психиатр параллельно ведут работу с подростком и его семьей.

Визит к психиатру становится обязательным, если подросток нанес себе повреждения не первый раз. Консультация врача необходима для решения вопроса о том, есть ли у ребенка психическое заболевание или это иное нарушения поведения. В зависимости от того, что обнаружит психиатр, будет понятно, какая именно помощь понадобится. Это может быть медикаментозное лечение в сочетании с психологической помощью или работа с психологом при участии родителей.

Сама собой эта проблема не может разрешиться, потому что она переходит в хроническую форму. Это уже сформировавшаяся модель саморазрушающего поведения, которая может проявляться в построении эмоционально зависимых отношений, тяге к алкоголю, наркотикам, в выборе экстремальных видов спорта, подвергающих жизнь опасности.