Служба доверия, реанимация, хоспис. Как борются с выгоранием люди стрессовых профессий

В «Сестрах» работаю почти пять лет. Когда я впервые написала на почту центра, еще не знала, какие задачи мне поручат, мне просто было интересно заняться волонтерством. Консультантками кризисных сервисов — почты и телефона доверия — могут быть как люди с психологическим образованием, так и без него. Главное пройти специальное обучение в центре.

За пару лет до работы в «Сестрах» я вышла из отношений, в которых было насилие. После этого мне многое пришлось переосмыслить. Я росла в консервативной семье, в моем окружении было принято считать, что никаких особенных проблем у женщин нет, надо просто «нормально» себя вести, «нормально» одеваться, хотеть «нормальных» женских вещей. Через какое‑то время я стала видеть взаимосвязь между подобными установками в обществе, личным опытом отношений и насилием над женщинами в целом. Мне захотелось заниматься чем‑то, что могло бы это изменить.

Наши кризисные сервисы специализируются на проблеме сексуализированного насилия, поэтому нам звонят и пишут в основном пострадавшие от него и их близкие. Так что мне приходится сталкиваться с тем, о чем не снимают кино. Например, клиентки часто рассказывают о сексуализированном насилии со стороны ближайших родственников: отцов, братьев, дедушек. Некоторые звонят спустя 20–30 лет после произошедшего, потому что до сих пор испытывают психологические и физиологические последствия.

Многие люди не знают, что в некоторых квартирах это происходит регулярно. У меня такой иллюзии нет, и это формирует своеобразный взгляд на мир. Начинаешь чаще видеть потенциальную опасность, опасаться за себя и близких. Конечно, неизмеримо проще думать, что насилие — это что‑то далекое. К сожалению, мир не является безопасным местом, и подобное может случится с каждым и каждой.

Бывают такие звонки, после которых требуется время, чтобы прийти в себя. Они долгие и интенсивные, требуют большой эмоциональной включенности. Конечно, тебе хочется, чтобы с клиенткой все было хорошо. Однако между этим желанием и реальностью может быть огромная пропасть, нужно уметь ее выдерживать и сохранять профессионализм.

С опытом делать это стало гораздо легче. Можно подумать, что так работает привычка: когда часто сталкиваешься с чужим страданием, начинаешь меньше реагировать и сострадать. Как раз это сигнализирует о выгорании. Сопереживание — это навык. Это сродни работе мышц: после первой тренировки в спортзале они могут болеть несколько дней. Но со временем тело привыкает к нагрузкам и восстанавливается быстрее. Так и здесь.

Очень сложно работать во время личного кризиса. Со мной такое случалось, и для меня помогать кому‑то, когда у самой сил почти нет, — это как поддерживать утопающего в открытом море, когда сама едва держишься на плаву. Благо есть возможность в сложный момент попросить коллег подменить и знать, что тебя не осудят и поддержат.

Проявлялось это в сильном сопротивлении работе. Когда звонил телефон, первой реакцией был страх: и представить не могла, что меня ждет, когда я возьму трубку. А что, если я услышу что‑то ужасное? Что, если не придумаю, что сказать? В целом я работала не хуже, чем обычно, однако после разговора могла долго приходить в себя, а некоторые звонки болезненными флешбэками возникали в сознании спустя много дней после дежурства. Казалось, что смысла в моей работе очень мало, я брала все меньше смен, и, честно сказать, даже не знаю, почему не ушла совсем.

Со временем удалось восстановить нормальный режим и энтузиазм. Большой поддержкой стал переход от волонтерства к работе за зарплату. Я не завишу от «Сестер» финансово, моя основная деятельность не связана с НКО. Но любой труд дается гораздо легче, когда он оплачиваемый.

Мне тяжело даются звонки, которые мы классифицируем как «использование консультантки». В таких случаях человек звонит вроде как рассказать о произошедшем с ним насилии, но со временем консультантке становится очевидно, что он испытывает возбуждение, в красках пересказывая то, что с ним якобы случилось. Как правило, это делают мужчины. Мне бывает больно и сложно осознавать, что меня обманули и использовали. К сожалению, это нередкое явление.

Вне работы бывает сложно сталкиваться с непониманием проблемы насилия, это происходит как в интернете, так и в живом общении. На самом деле для меня источник эмоционального выгорания часто находится именно вне работы. Когда видишь, сколько мифов вокруг сексуализированного насилия, как часто обвиняют пострадавших и защищают насильников, становится очень горько, я сразу думаю про наших клиенток и клиентов, про то, каково им жить в таком обществе, читать эти комментарии.

Часто фразу «я работаю в „Сестрах“» люди воспринимают как повод поспорить со мной о том, кто виноват в насилии, или о том, кому в обществе живется хуже — мужчинам или женщинам. Меня это ужасно утомляет, особенно когда мне пытаются навязать ничем не подкрепленные стереотипные представления, хотя, казалось бы, экспертка тут я. Для меня это звучит, как если бы я пришла к экономисту и стала продвигать конспирологические теории об экономике.

После работы я восстанавливаюсь так же, как и все: отдыхаю, ем, переключаюсь, занимаюсь спортом. Но забота о своем эмоциональном балансе — это постоянный процесс. Я бы выделила три главных пункта: личная терапия, отпуск по необходимости и общение с близкими коллежанками. Мы не только делаем одно дело, но еще мы говорим на одном языке, и это невероятная поддержка.

Семь лет назад моя мама умирала от рака. Это было тяжелое время, мы с моим отцом помогали ей, опираясь на интуицию. Уже тогда было понятно, что самое главное — дать возможность жить достойно, не думая о том, сколько времени осталось на счетчике. Мама лежала в больнице в семиместной палате вместе с другими неизлечимо больными людьми. Получилось так, что я помогала и им. И когда мамы не стало, я поняла, что не боюсь смерти и знаю, как помочь тем, кого некому навещать.

Волонтером можно стать только через год-полтора после смерти близкого, поэтому мне пришлось подождать. После месяца волонтерства я полгода работала координатором паллиативного отделения в Центре паллиативной помощи, потом пять лет — координатором хосписа «Царицыно», а с июля 2023-го занимаю должность старшего координатора Дома сестринского ухода. Большинство моих коллег пришли к этой работе через подобный тяжелый опыт. Мне кажется, люди хотят направить свои сложные переживания во что‑то созидательное, а еще у них пропадают страхи и появляется эмпатия к тем, кто проходит через похожие ситуации.

В хосписе есть заповедь: «Пациент во главе всего». Мы уделяем особое внимание личности подопечного, стараемся помогать именно так, как это нужно ему. Кого‑то важно разбудить рано утром, а кто‑то любит читать книжки ночами и хочет спать до обеда. Значит, мы подстроим медицинские процедуры под его график, не надо пытаться давать таблетки такому человеку в шесть утра. Если пациент не хочет есть, мы не будем насильно его пичкать. Паллиативная помощь — это про человека и вокруг человека.

Одна из задач координатора — сделать так, чтобы у людей было все необходимое, а больше всего им, конечно, нужно общение. Мы либо сами проводим с ними время, либо обучаем и приводим новых волонтеров, которые гуляют с пациентами, читают книги, проводят мероприятия, концерты, мастер-классы. Координатор следит за тем, чтобы у пациента было то, что приносит ему радость. Если человек хочет селедки, значит она должна быть в холодильнике, если ему важно рисовать — принесем необходимые материалы. Если пациенту нужна духовная помощь, найдем батюшку, имама или раввина.

За время работы я прошла множество обучений, в том числе вместе с медиками. Несколько раз применяла свои знания — например, меняла памперсы. Мы учились общаться с пациентами и сложными родственниками, нам объясняли, как поддержать человека, если ему плохо, страшно или больно, как с ним правильно молчать, если он не готов говорить.

Выгорание — бич помогающих профессий. Я безумно уважаю фонд «Вера» за то, как он заботится о своих сотрудниках. Мне помогает групповая терапия с психологом и сотрудниками фонда. Очень важно относиться к себе экологично. Например, если я пережила смерть пациента, который был мне близок, то на следующий день выстраиваю работу вокруг других обязанностей, чтобы дать себе время восстановиться. Когда чувствуешь тревожные звоночки, лучше не перерабатывать, долго погулять, сходить на массаж — сделать что‑то, чтобы себя перезагрузить.

Я не замечаю профессионального выгорания среди координаторов, скорее всего, потому что мы друг друга поддерживаем. Оно чаще встречается у медиков, с которыми мы взаимодействуем. Бывает, что неопытная медсестра начинает слишком сильно болеть за пациентов и выходит из профессиональной позиции. Тогда столкновение со смертью дается гораздо тяжелее, и это первый предвестник выгорания. А второй сигнал — если сотрудник, наоборот, груб к пациентам. У пожилых людей нередко есть когнитивные нарушения, тяжелые диагнозы, интоксикация из‑за медикаментов. Иногда мы слышим от них не очень приятные вещи, но нужно понимать, что человек говорит это из‑за болезни. Нужно постараться услышать, что он хочет этим сказать.

У меня нет толстой загрубевшей шкуры, я продолжаю видеть людей, и общение с пациентами для меня значимо. Первая пациентка, с которой я была близка, — Оля. Я еще была волонтером. Ей становилось хуже с каждым днем, я старалась быть рядом как можно дольше. Если не могла приехать, чувствовала вину. Это было очень тяжело.

За годы работы я научилась выстраивать границы. Я все так же принимаю пациентов, пускаю их в свое сердце, но теперь следую внутренним правилам. Например, не даю сразу свой номер телефона, потому что не все понимают, когда звонить можно, а когда я отдыхаю. Не рассказываю подробностей своей личной жизни. Если человек спрашивает о сокровенном, считаю совершенно нормальным сказать: «Простите, я не готова это обсуждать». Когда пациент умирает, для нас важно выполнить его последнее желание. Но есть люди, например с опытом бездомности, которые могут потерять границы и начать просить много вещей, составлять список. Я объясняю, что нужно выбрать что‑то одно.

Мне по-прежнему больно, если умирает пациент. Я могу даже заплакать, но обычно это происходит, если смерть была внезапной. Я научилась уважать судьбу каждого человека. Ведь наша задача не спасать жизни, а сделать максимум, чтобы пациент прожил свои дни с радостью, насколько это возможно.

Чтобы избежать эмоционального и физического выгорания, нужно умело распределять нагрузку между сотрудниками, не работать по ночам, беречь свои силы и грамотно выстраивать баланс между личной жизнью и работой. И самое главное — это поддержка. Сейчас в нашем фонде есть профилактика профессионального выгорания, но она была не всегда. Когда я только пришла, ситуация была сложнее. Я работала нерационально, после первого месяца попала в больницу, потому что не жалела себя. А потом вместе с коллегами мы стали проговаривать проблему и договариваться. Есть теория достаточно хорошей матери: она делает все, что в ее силах, но признает, что может совершать ошибки. А мы договорились, что будем достаточно хорошими координаторами: теми, кто старается помогать по максимуму, но не гонится за недостижимым идеалом.

Я работаю анестезиологом-реаниматологом семь лет: около шести лет в Донецке, около года в Подмосковье и полгода в Москве. Свой путь я начал в акушерской анестезиологии, она считается самой сложной. Новорожденными занимаются другие специалисты, неонатологи, а я нес ответственность за рожениц. Материнская смертность переносится тяжело, поэтому эту специальность мало кто выбирает. Позже я перешел в другой профиль, и сейчас работаю анестезиологом.

Я уже не помню своего первого умершего пациента. Как и любой врач, со временем я начал спокойно относиться к смерти. Но то, что до сих пор вызывает у меня сильные эмоции, — это детские смерти. К сожалению, они случаются. Один случай произошел весной прошлого года в Донецке, когда были сильные обстрелы. Снаряд прилетел рядом с детской площадкой, и осколок попал в голову шестилетней девочке. Кажется, родственники сами привезли ее на машине. Коллектив был молодой, я оказался самым опытным, поэтому взял ответственность на себя и занялся этим ребенком. Сделав компьютерную томографию, я понял, что мы не сможем ей помочь, сквозное ранение было несовместимо с жизнью. Я провел интубацию трохеи, перевел на ИВЛ — впервые делал это с таким маленьким пациентом. Тяжело было говорить родителям, что шансов практически нет, но и обманывать их, давать ложную надежду я не мог. Мы сделали все, что могли, но девочка, к сожалению, скончалась.

Я бы лучше отработал самые тяжелые сутки с кучей пациентов и операций, чем пережил такое еще раз. После таких ситуаций желание работать убавляется: это настолько отрицательные эмоции, что их не хочется проживать больше никогда. Эта ситуация мотивировала меня переехать в Москву. В начале карьеры нередко появлялись мысли: «Вдруг я сделал что‑то не так? Вдруг недостаточно попытался вылечить?»

Со временем вырабатывается защитный механизм, ты адаптируешься. Очень многое зависит от коллектива. Когда я не получал достаточно обратной связи и понимания от коллег, было тяжело, я замечал признаки выгорания. А когда коллектив сплоченный, то и удовольствия приходить на работу больше. Сейчас мне с этим повезло.

Я не могу сказать, что меня посещали мысли бросить работу, разве что задумывался о смене больницы. Но в то же время я понимаю, что не хочу работать анестезиологом всю жизнь. Это вредно для здоровья. Бессонные ночи серьезно влияют на психическое и физическое здоровье человека. В будущем я бы хотел найти более спокойное место работы, если у меня будет финансовая возможность.

С большей долей вероятности врач со стажем двадцать лет выгорит, тогда он начнет причинять вред и себе, и пациентам. Я вижу докторов, которые работают 40–50 лет. Они безумно нервные, срываются и кричат на пациентов и их родственников матом. Они опытные и умные врачи, но их психическое здоровье уже не позволяет работать так, как раньше. Нужно уметь обращаться не только с больными, но и с их родными. Они иногда могут задать глупый вопрос, но ведь это люди не просто без медицинского образования, они в этот момент переживают за близкого человека.

Чтобы врачи не выгорали, необходим адекватный график. Практически все врачи работают на полторы ставки, многие анестезиологи-реаниматологи — на две. Это запрещено законодательством, но если они будут работать меньше, то им не будет хватать денег. Но эту норму придумали не просто так, людям нужно успевать отдыхать.

Чтобы не выгорать, нужно не приносить работу домой. После рабочего дня я стараюсь не говорить о делах, чтобы не грузить жену и себя самого. Раньше очень переживал, много анализировал происходящее в больнице дома, но сейчас научился разграничивать. Понял, что нервов, которые я трачу там, и так достаточно. Убедил себя, что есть другой доктор, который сейчас на смене, и он работает не хуже меня. Все под контролем, и я могу отдыхать.

С 2000 по 2019 год я работала в школе-интернате в Рязанской области — сначала социальным педагогом, потом заместителем директора по социально-правовой работе. Я мама подростков: у меня две свои дочери и два приемных ребенка.

Всегда мечтала быть учителем, горела этим. Я росла прямо напротив школы-интерната, в которой потом работала. Еще в детстве у меня появилось ощущение, что эти дети чем‑то отличаются от нас. Меня очень удивляло, с какой любовью они относятся к своим родителям, которые приезжали к ним, как правило, в состоянии алкогольного опьянения.

Я замечала за собой симптомы выгорания, особенно когда только начала работать в интернате, и относилась к этому неразумно. Дети обманывали, воровали, сбегали, а я вела себя наивно и не понимала их особенности. Мне было больно, я психовала, злилась, долго крутила в голове фразы: «Как так можно?» Первое время много переживала, если что‑то шло не так, как я хотела. Со временем я справилась с этим благодаря знаниям и общению с более опытными коллегами. Слышала их истории, например, про жуткие драки и насилие в интернатах, и понимала, что то, что происходит у меня, — это вообще не конец света.

Поначалу я грузила своих родных, приходила с работы и рассказывала о всем произошедшем мужу. Потом поняла, что лучше этого не делать. С такой работой дом должен оставаться безопасным местом.

Под конец учебного года от усталости у меня появлялось ощущение, что я видеть никого не хочу. Но я никогда не срывалась на детей: лучше сделаю глубокий вдох, но сдержусь и спокойно поговорю. Дети ведь не виноваты, что педагог устала или не успела сдать отчет.

Я поняла, что так нельзя и начала выстраивать границы. Включила профессиональную позицию, и это однозначно не понравилось моему руководителю. Я пять-десять лет работала, как белка в колесе: случился пожар — бегу, звонят среди ночи — отвечаю. А потом решила, что вечера хочу посвящать семье, а с проблемами разберусь наутро. Я всегда выбивалась из коллектива: куда‑то ездила, участвовала в конференциях, занималась самореализацией. И в итоге пришла к выводу, что мне там совсем не место.

В таких учреждениях не только подростки трудные, но и коллектив. В этой системе, наверное, как в тюрьме, очень тяжелая атмосфера. Люди, которые много лет работают в школах-интернатах, тоже травмированные. У меня даже была мысль, что это место притяжения раненых людей. Если у них низкий уровень осознанности, то они делают только хуже, потому что вымещают на детях свои проблемы.

Когда я уходила, у школы были планы по профилактике профессионального выгорания среди сотрудников. Другой вопрос — что такое выгорание в представлении руководства. Например, один начальник сказал, что организация проводит корпоративы. То есть выпить и поплясать — это и есть культура профилактики выгорания.

Большая часть коллег живет в состоянии выгорания. У людей из провинции особенно много рутины, однообразия, неудовлетворенности. Действительно, самое яркое мероприятие для них — это корпоратив раз в год. Усугубляют ситуацию низкий уровень заработной платы и переработки. Часто одному учителю нужно придумать несколько мероприятий, проработать курс, сделать внеурочные занятия — и все это за одну зарплату. Это ужасно.

Как правило, в детских домах годами работают одни и те же люди. Им комфортно, потому что родителей нет, жаловаться никто не придет. Кадров катастрофически не хватает. Одна из причин — отсутствие подготовки. Нет такой профессии, как «воспитатель сиротского учреждения», хотя это отдельная специфика. У педагогов дошкольного образования, физики, математики, которые тут работают, нет знаний об особенностях детей-сирот.

Когда я начала работать в детском доме, то увидела, что для ребят очень важно присутствие родителей или какого‑то другого значимого человека. Тогда я активно занялась пристраиванием детей в приемные семьи. А потом поняла, что делать это можно бесконечно. Нужно заниматься ранней профилактикой, изучить, с каких лет жизни появляется риск стать неблагополучными взрослыми. По моим наблюдениям, это именно подростковый возраст.

Я создала свою автономную некоммерческую организацию, которая занимается профилактикой сиротства, трудными подростками. При ее разработке мы надеялись на дополнительные возможности, предоставляемые государством. Я очень быстро выиграла президентский грант и начала раздражать всех коллег. Директор школы переживала, что я стану конкуренткой. Хотя я сразу проговаривала, что у меня никогда не было цели стать директором. Я просто поняла, что выросла и наши интересы не совпадают. Не было смысла оставаться в этом учреждении.

В рамках Ресурсного центра профилактики социального сиротства мы сделали несколько крупных проектов. Один из них — кризисный центр для беременных женщин и семей с детьми в трудной жизненной ситуации «Солнечный дом». Мы предоставляем временное убежище, чтобы обеспечить детям безопасность и развитие, пока их родители решают свои проблемы. С 2021 года мы оказали материальную и психологическую профилактическую помощь 25 одиноким родителям, воспитывающим 49 детей. Другой проект — территория подростков «Офлайн». Это место притяжения для детей, в котором мы создали условия для самовыражения, образования, профессионального самоопределения и развития подростков из социально уязвимых категорий. Финансирования от региона катастрофически мало, и сейчас мы единственные в Рязани и области, кто занимается подобными вещами.

Чаще всего эмоциональным выгоранием страдают те, кто работает с большим количеством людей. К таким профессиям можно отнести медсестер, учителей, педагогов, психологов, врачей. Усугубляет ситуацию то, что часто это тяжелая и низкооплачиваемая работа.

Чтобы выявить признаки выгорания на ранних этапах, важно опираться на свое эмоциональное состояние. Первые симптомы — это нарушение сна, изменение аппетита, причем как заедание, так и отказ от еды, тяга к психоактивным веществам, раздражительность, сопротивление работе. Человек начинает медленнее выполнять обычные задачи, снижается его производительность. Хроническая усталость, отсутствие энтузиазма и интереса к работе, увеличение количества ошибок — все это может говорить о выгорании.

Среди факторов, которые могут привести к выгоранию, в первую очередь стоит обратить внимание на перфекционизм. Это нередко присуще тем, кто только начинает свою карьеру. Эта черта, с одной стороны, приводит нас к высоким результатам, а с другой, порождает несбыточные мечты.

Завышенные ожидания от работы — еще один фактор. Из‑за этого часто возникает комплекс Бога, гиперответственность и гиперконтроль. Человек, желая получить все и сразу, в том числе показать себя с наилучшей стороны перед напарниками и начальством, может быстро разочароваться в реальности. Плохие отношения с коллегами также являются причиной выгорания. Если смысл жизни — это работа и человек проводит там большую часть времени, то недоброжелательная атмосфера приводит к физическому и психическому истощению.

Необходимо заботиться о своем здоровье, вовремя ложиться спать, сбалансированно питаться и вести активный образ жизни, не забывать про ежедневные прогулки на свежем воздухе. Даже 15–20 минут будет достаточно для перезагрузки. Не стоит задерживаться на рабочем месте допоздна. Постоянные переработки на самом деле не добавляют эффективности, хоть и кажется, что так вы выполняете больше задач. Качество профессиональной деятельности напрямую зависит от качества отдыха. Важно проводить выходные в комфорте и спокойствии, полностью отключаясь от того, что происходит на работе. В идеале — делать что‑то противоположное тому, чем вы занимаетесь в будни, завести хобби.

Работодателям стоит обращать внимание на сотрудников и следить за изменениями в их поведении. Опоздания, снижение продуктивности, большое количество больничных и внеплановых выходных могут говорить о выгорании. Также важно замечать эмоциональные перемены: например, появление более резких реакций или, наоборот, пассивности или молчаливости.