Парламент, окутанный дымом от танковых залпов, — один из главных символов 1990-х, который в популярной культуре остался лишь благодаря удачной шутке Виктора Пелевина. В его «Generation „П“» Вавилен Татарский придумывает идею рекламного плаката для бренда сигарет: вместо Белого дома на набережной Москвы-реки вмонтирована огромная пачка «Парламента», а вместо слогана — цитата из Грибоедова: «И дым Отечества нам сладок и приятен. Парламент». Роман вышел в 1999 году. После него — пустота.
Причем не только писатели не хотят или не могут осмыслить события «черного октября»: мы как общество вообще очень мало о нем знаем и плохо понимаем, как о нем говорить. За тридцать лет поставить расстрел Белого дома в центр повествования решились немногие авторы — в том числе Сергей Шаргунов с романом «1993»«1993» (2018)Это, по сути, семейная хроника, начавшаяся хрущевской оттепелью и закончившаяся Болотной площадью, на которую выходит сын двух главных героев. Кульминация хроники — 1993 год, когда муж и жена оказываются по разные стороны баррикад, и их выбор одновременно определен семейным прошлым и сам определяет семейное будущее. и Ольга Брейнингер с повестью «Visitation»«Visitation» (2018)Это повесть, в которой фантастическое переплетается с документальным. По сюжету после Болотной в России к власти пришла Партия Памяти, и один из ее главных проектов — исследовательский центр, где на протяжении трех лет социологи, антропологи и историки работают с коллективной памятью населения и пытаются выстроить единый нарратив о тех событиях..
Мы попросили писателей рассказать о том, почему им было важно взяться за эту тему, — и подумать, чему нас научил опыт 1993 года.
Писатель, главный редактор журнала «Юность», автор романа «1993»
Я думаю, что писать надо о том, что волнует тебя самого. 1993 год — это тема, которую я прокручиваю в голове постоянно. К сожалению, мы до сих пор в постскриптуме тех танковых залпов, и осмысленный разговор об октябрьских событиях и о том, что им предшествовало, подменяется штампами и мифами.
Все были одержимы нетерпимостью и желанием взаимного уничтожения. Раскол делил страну пополам, проходил по семьям. Множество юных людей, идеалистов и романтиков, погибло. Моральный климат фатально изменился, было подорвано доверие к любой власти и разговорам о демократии, ушел интерес к политике, она перестала восприниматься как возможность повлиять на жизнь страны.
Мне тогда было тринадцать, и лучше всего из тех дней я запомнил борщ. На «Краснопресненской» милиция схватила женщину, которая несла осажденным в Белым доме кастрюлю борща. Ярко-красный, он выплеснулся на гранитный пол. В этом словно было предвестие крови.
Я не верил, что начнут стрелять. Взрослые того времени тоже были как дети — прекраснодушные, доверчивые. Мне кажется, шанс на мирный исход сохранялся, и если бы страна прошла тот экзамен, это научило бы всех возможности компромисса, общество избежало бы тяжелой травмы. А в итоге главным уроком октября стало то, что расчеловечить другого, а следом и себя, до ужаса просто.
Писательница, авторка повести «Visitation»
Меня интересовал феномен памяти и того, как одни и те же события — причем события огромного масштаба и важности — закрепились в воспоминаниях самых разных людей. В итоге я собрала около 50 свидетельств очевидцев октябрьских событий, проанализировала их и использовала как документальную основу для книги.
В 1993 году мне было шесть лет, и я жила в Казахстане. Поэтому все, что сохранила моя собственная память, — это картинки и голоса: собравшуюся вокруг телевизора семью, Белый дом на экране, оживленный разговор, множество неуверенных, растерянных реплик с вопросительной интонацией. Чувство тревоги. Незнание.
Эти чужие тревога и незнание превратились в мои собственные, когда я писала повесть. У меня складывалось ощущение, будто я вижу панорамную картину событий путча: множество точек зрения, множество деталей, указаний точного времени, оценок, эмоций — и при этом ничто ни с чем не совпадало. Все свидетельства и собранные мной документы были полны противоречий и расхождений даже в тех деталях, которые, казалось бы, находились вне зоны субъективного.
Пока мы переживали 1991 год, 1993-й, пока мы проходили через все постсоветское — мы были полностью сосредоточены на выживании, а не на языке, которым можно описать новую реальность. Долгое время казалось, что русскоязычная литература, как и вся культура, застряла в позднесоветском времени и языке.
И все же, постепенно, мы ищем пути говорить по-новому. Стоит подождать еще несколько лет — уверена, что зона турбулентности, в которой мы находимся сейчас, многому нас научит. И заставит наконец найти слова и говорить.