«Первое, чему я научилась, — уворачиваться»: сотрудницы психбольниц о своей работе

Медсестрой я хотела быть со школы, меня всегда привлекала работа с пациентами. Врач назначает лечение, а медсестра его выполняет. И именно от ее действий человеку становится легче — не важно, ставишь ты катетер или клизму. Мама была против, чтобы я шла в «сраное» медучилище, поэтому по первому образованию я филолог. Работала по специальности, добивалась успехов, а потом в 42 года ушла в медицину, потому что не чувствовала кайфа и реализованности в жизни. Муж посоветовал идти в медучилище, и я из кресла выпускающего редактора пошла мыть жопы.

Я никогда не думала, что буду работать именно в психиатрии, хотя наша заведующая шутит, что здесь случайных людей не бывает. Когда решилась работать в больнице, то пришла в службу занятости, и меня направили санитаркой в местный ПНИ (психоневрологический интернат). Моя подруга тогда работала в психиатрии и сказала: «Зачем тебе в ПНИ, если можно пойти в психиатрическую больницу? Я тебе помогу». Меня приняли младшей медсестрой в женское отделение. Год я санитарила, прислушиваясь к себе: «Мое ли это? Действительно ли я „осуществляю свою мечту“? Правда ли, что я на своем месте?» И после каждой смены ответы на эти вопросы были положительными. Отработав год, я окончательно решила поступать в медицинский колледж, чтобы стать уже средней палатной медсестрой, и четыре года совмещала работу и учебу. Так и работаю уже почти шесть лет и не собираюсь уходить.

В нашей психбольнице пациенты почти не меняются. Выписываешь утром человека, а вечером он приходит снова. Кто‑то так лежит годами, по многим причинам. Так и получается, что через какое‑то время ты начинаешь рассматривать этих больных как часть своей жизни, семьи. Выходишь на работу и видишь знакомых пациентов, понимаешь, слушаешь их рассказы, переживаешь.

Нужны стальные нервы, чтобы выдерживать эту работу. Тут много говна, даже буквально: больные им кидаются, могут его есть. Я пять лет работала в женском отделении и сталкивалась со многими диагнозами, не только ментальными. Мне этим и нравится психиатрия, что ты тут делаешь все. Условно — привезли тебе пациента, который себе половину ноги отпилил, ты будешь делать перевязки, это хирургия. Привезли со вшами — будешь обрабатывать кожу, это дерматология. Однажды поступила женщина, я пошла ее обрабатывать и мыть в душ, а у нее опарыши под грудью. Так всему и учишься.

Каждый пациент — это личность со своим миром, а бывает и не одним. Есть больные, которых нужно брать лаской: «Заинька, ну пойдем», с другими строго: «Я сказала, пойдем, значит пойдем», есть те, которым надо польстить: «Ну, кроме тебя, некому, пойдем, ты мне поможешь». Некоторым лучше подыграть, например, у меня была пациентка, которая считала, что украла золото Орды. Подбежала ко мне и говорит: «Машенька, ко мне сейчас приедут карлики на такси, и мы поедем золото тратить». Ну и что мне остается, кроме как сказать: «Ты ляг полежи, а я встану у окна, если карлики приедут, я тебе скажу». Мне так гораздо легче найти контакт и компромисс, чем какими‑то драконовскими методами. Но есть сотрудники, которым проще схватить за шиворот и добиться своего, они свои ментальные силы не тратят.

Когда мы что‑то запрещаем пациентам, мы это делаем не потому что плохие, а потому что есть правила, которые в психиатрии писаны кровью. Например, нельзя давать карандаши без присмотра. Был случай, когда пациент уговорил медсестру дать ему карандаш порисовать — это хорошо, трудотерапия, но должно все происходить в отдельном помещении под присмотром. А она дала просто так, потому что человек был в адеквате и уже готовился к выписке. Подбежала другая больная, выхватила этот карандаш и воткнула медсестре в глаз. Глаз ей косметически восстановили, но зрение она потеряла полностью, а следом и работу. Еще нельзя выносить еду из столовой — ее могут попытаться отнять другие больные, тогда пациент начнет быстро запихивать все в себя и давиться. В мою смену больная подавилась и чуть не умерла, но мы смогли ее реанимировать. Другая подавилась, у нее перекрыло голосовые связки, и она не смогла позвать на помощь. Еще одна была зафиксирована на вязках на кровати по назначению врача, а какая‑то «добрая душа» из пациентов сунула ей голубец в рот. Даже не успели с вязок снять, сразу задохнулась.

В конечном итоге мне пришлось уйти в психиатрическое коронавирусное отделение, где лежат с подозрением на ковид или подтвержденным диагнозом.

Часто в больницу попадают люди с психическим заболеванием, но не в обострении. Например, больной с инвалидностью — он просто надоел дома, потому что его нужно кормить, за ним нужно следить, его нужно мыть. Родня привозит и говорит, что у него нарушение сна, и этот человек будет у нас, пока его не заберут. А могут никогда не забрать, и он лежит годами. Звонишь родственникам, а они говорят: «Я не могу» — и бросают трубку, зато получают за него пенсию и все пособия. К сожалению, у нас нет рычагов давления на родственников, мы не имеем права им сказать: «Ты ***** [офигел], что ли, вконец?» А таких людей очень жалко.

Первое, чему я научилась в психиатрии, — уворачиваться. А пока не научилась, приходила домой в синяках, муж спрашивал: «Тебя колотят там, что ли?» Есть мнение, что в психбольницах много жесткости от медперсонала, но нужно понимать специфику мест, в которых мы работаем. Бывают больные, которые из‑за своего заболевания понимают только позицию силы. Ты можешь хоть образговариваться с ним, это бесполезно. А еще все мы хотим прийти домой живыми, поэтому, если сложится ситуация, когда либо ты, либо тебя, — выбор очевиден. Безусловно, никто не имеет права применять физическое воздействие на пациента, но, если в тебя летит кулак, тяжело контролировать свой адреналин. Я просто прыгаю и сбиваю с ног пациента — это как в подворотне, белый халат ничего не меняет — если меня бьют, я буду защищаться. В моем отделении работаю я и санитарка — нас двое женщин, я 48 кг, и она такая же, и на помощь нам никто не придет. У нас нет дверей в отделении, некуда спрятаться.

Не надо упускать и человеческий фактор — мы живые люди, устаем, срываемся. Вот моешь ты пациента, а он тебе плюет в лицо и орет ужасные вещи. Одна поняла, что дети — мое слабое место. И орала мне, что украдет моего ребенка и жестоко изнасилует. А смена 24 часа, и что, сутки это слушать? Разве не ударишь? Подойдешь и ударишь. Да, это непрофессионально, за это надо наказывать — можно уволить меня, а за воротами очередь, что ли, на мое место за 20 тысяч в месяц? Нет, очередь только одна — из пациентов. Я всегда стараюсь уйти из места конфликта хоть на пять минут. Физическое воздействие я применяла только при нападениях, когда вяжем, ну и вот в таких случаях. А пользы, я считаю, приношу много и в основном нахожу контакт с больными. Конечно, если сотрудник творит жестокость ради жестокости, мы от таких людей избавляемся и пресекаем.

В декабре прошлого года Минтруд выпустил постановление, которое регламентирует работу всех отделений, в том числе психиатрических. Необходимо, чтобы была сигнализация, тревожная кнопка — у нас ее нет, ты просто орешь, что тебя убивают, но только в том случае, когда тебя не душат. Меня однажды душила пациентка, и я не могла позвать на помощь. По трагическому стечению обстоятельств это увидела только глухонемая больная, которая тоже не могла крикнуть. Меня отбили, я даже не помню как, была уже почти без сознания. Позвонила мужу и сказала, что он чуть не овдовел. Он, кстати, научный сотрудник в музее, и у них у всех смотрителей в кармане есть тревожные кнопки. А у меня в кармане фига.

Еще одна огромная проблема — колоссальный кадровый голод в младшем медперсонале. Санитарка оказывается на смене одна, ей надо перемыть двенадцать жоп, а больные не понимают ничего — лежит пациентка, у нее немцы за окном, а тут какая‑то тетка приходит ее мыть. Она начинает кричать, отбиваться, бывает, шмякнешь по жопе, чтобы она замерла на пять секунд хотя бы, и в этот момент быстро ее моешь. Жестокость ли это? Кто‑то скажет, что да, а кто‑то — что работа такая. Можно ли без этого обойтись? Можно, если санитарок три, и у них не один час в запасе, а десять.

У нас в отделении лежит до 75 человек. По норме должна быть одна медсестра на 20 человек и одна санитарка на 15 человек, а у нас всего одна медсестра и две санитарки. А каждого пациента надо поднять, сопроводить в туалет, помочь помыться, покормить, дать лекарства. Я ухожу работать на 36 часов — сначала день, потом ночь дома и выхожу еще на сутки. Средняя зарплата при этом — 20 тысяч. Работать некому. Мной движет только идея, если бы муж не зарабатывал достаточно, я не уверена, что оставалась бы здесь.

Но и плюсов много: кроме того что это правда интересно и хорошая практика, у нас много плюшек, два отпуска, по 28 и 35 дней; график сутки через четверо, то есть ты сутки работаешь и четыре дня отдыхаешь; выход на пенсию в 50 лет, если в живых останешься. Сейчас к нам новые работники приходят, потому что им больше некуда податься: у человека может быть судимость или алкогольная зависимость, и он идет к нам санитаром, и мы его возьмем, потому что больше брать некого. Если бы были достойные зарплаты, мы бы взяли адекватных людей, которые идут в больницу по призванию.

Мой общий стаж — пять лет, учитывая ординатуру. Уже третий год я лечащий врач-психиатр в отделении дневного пребывания. Это значит, что мои пациенты приходят ко мне сами по графику, который подбирается индивидуально, в зависимости от тяжести заболевания. Вообще, в структуре государственной больницы есть диспансерное отделение, как поликлиника; есть отделение дневного пребывания, куда люди приходят, общаются с врачами, посещают мероприятия по психосоциальной реабилитации, получают лекарства и уходят домой; и есть стационар, где больные находятся круглосуточно.

Мои пациенты абсолютно разные, возрастом от 15 до 99 лет. Работающие, безработные, студенты, много талантливых творческих людей, есть простые работяги. У психиатров анамнез самый широкий, я знаю истории почти всех их жизней. Были ли проблемы во внутриутробном развитии, когда заговорил, во сколько начал ходить, как в садике обстояли дела, когда в школу пошел, какие предметы нравились, как протекали первая любовь и отношения, какие колледжи и институты окончил, какие есть предпочтения и хобби. Нередко бывает их жалко, иногда и злюсь — что скрывать. Можно испытывать многие чувства к пациентам, главное не ругать себя за это, а прорабатывать эмоции, чтобы они не вредили моей работе.

По моим ощущениям, многие врачи уходят в частную практику, потому что не выдерживают в государственной. У нас всегда острая нехватка среднего и младшего персонала, не понимаю даже почему. У медсестер хорошие зарплаты, большой отпуск, стаж считается по-другому — год за два. Тем не менее никто не идет работать, в больницах нет достаточной укомплектованности. Нет ощущения, что государство с этим что‑то пытается делать. Но это старая песня о финансировании медицины. Были бы возможности, за места бы конкурировали классные специалисты и оставались лучшие, которые хорошо работают и у которых есть сердца. А сейчас отрицательный отбор — остаются три с половиной землекопа, которые тянут все на себе, а остальные сотрудники — пенсионеры или люди, которых не берут в другие места.

Сейчас из‑за ковида с врачами тоже начались проблемы: очень большая нагрузка на наше звено, сотрудников не хватает. При этом увеличилось количество людей с тревожными или депрессивными расстройствами, поэтому возрастает и ответственность, так как это красный риск по суициду и самоповреждениям. Много людей с признаками эмоциональной дизрегуляции, требующих терапевтического лечения, заботы, внимания, реабилитации. А еще приходят с постковидным синдромом, который вызывает проблемы со сном, аппетитом, запахами, тревогу, панические состояния. По сравнению с 2019 годом продажи антидепрессанта «Золофта» увеличились на 40%. Это кое о чем тоже говорит.

С некоторыми пациентами чувствуешь себя так, будто ходишь по яичной скорлупе. Люди с красным риском — это всегда очень ранящиеся обо все личности, которые простые рекомендации могут воспринимать как отвержение или негативное высказывание. И когда таких людей много, это отнимает все силы. Нужно аккуратно подбирать слова, быть мягким, пластичным, но всегда последовательным. Это сложно. С другой стороны, на врачей тоже давит неизвестность, непонятно, что будет завтра, чего ожидать, вокруг умирают люди, страдают и болеют близкие — очень нагнетающая обстановка. И ты еще на работу приходишь, где надо себя отдавать и всем помогать. Иногда бывают мысли, что я так больше не могу, что это уже за гранью.

Периодически, конечно, я размышляю о том, как хочу уволиться. Но понимаю, что это от усталости, и когда переключаешься, становится легче. Посидишь, отдохнешь и вроде ничего. Опять превращаешься в супергероя и идешь работать. Это в целом врачебная история. Если это в себе не проработать, то такой режим может привести к мощному выгоранию. Нужна терапия, поведенческая активация, борьба с дурацким перфекционизмом, упор на отдых и заботу о себе. Очень хочется, конечно, погрузиться в работу и всех вылечить, но так никогда не бывает и не будет. В психиатрии заболевания хронические, за вылеченным пациентом придет новый, и все начнется сначала. Поэтому как в самолете: маску сначала на себя, потом на ребенка.

Пару раз в неделю я подрабатываю в частной клинике, но не хочу туда уходить полностью. Люди, которые обычно обращаются ко мне в стационар, нередко дезадаптированны. Настолько тяжела их болезнь, что они не в состоянии работать. А люди, которые могут оплачивать дорогую психотерапию, чаще нуждаются просто в поддержке, там больше направляющих моментов. Пациентам, которым выписывают лекарства, всегда нужна психотерапия, индивидуальная и групповая. И где они будут это брать в частной клинике? Консультация стоит четыре тысячи, лекарства около двух тысяч в месяц, групповые сессии еще три тысячи, и всего десять тысяч в месяц, просто чтобы подлечиться. А если это пенсионер или подросток? Сейчас мне хочется помогать людям, которые не могут оплачивать лечение.

Думаю, мой пример — типичная ошибка выжившего, потому что наша больница считается хорошей. Но я знаю, как персонал может обходиться с пациентами и беспомощными людьми, как некоторые врачи губят жизни диагнозами, и мне очень больно от этого. Не очень люблю об этом говорить, потому что коллегами это может восприниматься, будто я считаю, что лучше всех знаю, но мне, что называется, за державу обидно. Все идет от врачей: если он неграмотный, бестолковый, иногда, скажу прямо, сам по себе неуравновешенный, то у него и в отделении будет творится черт-те что. И пациенты будут насилие учинять, потому что они хоть и на лечении, но у них все равно есть желание отвоевать свою самость, свои границы.

У нас в стране колоссальный уровень стигматизации психиатрической помощи — психиатрия не ценится людьми. Люди боятся идти к врачам, потому что вспоминают карательную психиатрию в истории Советского Союза. К тому же я регулярно наблюдаю, как в комментариях под новостями о, допустим, женщине в послеродовой депрессии, совершившей расширенный суицид вместе со своим ребенком, пишут «она психичка, чокнутая, такие должны сидеть в дурке».

Психиатрия очень населена разными мифами, страхами, предрассудками даже среди персонала. Когда про это думаешь, наваливается такая тщетность бытия. Есть люди, которые умеют и хотят работать хорошо, но эту систему не сдвинуть.

У меня среднее профессиональное образование по специальностям «сестринское дело», «сестринское дело в наркологии» и «сестринское дело в психиатрии». Изначально поступление в медколледж было чистой случайностью. Я совсем не хотела идти в медицину, но начала ей обучаться, просто потому что пропустила сроки поступления в другое учебное заведение.

В психиатрию (наркологию) я пришла сразу после окончания учебы, в 2015 году. Учитывая все возможные варианты работы в моем городе и уровень оплаты труда в медицине, у меня было только два варианта: реанимация или психиатрия, куда меня пригласили раньше, и я согласилась. У нас в больнице два корпуса, три этажа занимает отделение психиатрии в одном здании, два этажа наркологии в другом. Я работаю сразу на два отделения: в наркологии и мужском психиатрическом. Из‑за коронавируса все пациенты, поступающие к нам без отрицательного ПЦР, отправляются на двухнедельный карантин. После чего их распределяют по профилю: мужское или женское отделение. Поэтому по факту эти два года я работаю со всеми пациентами. В основном большинство пациентов старше 30 лет, много бабушек, дедушек.

Когда я только пришла работать, мне было интересно, ведь не каждый день видишь ту же белую горячку, обострение шизофрении, людей с галлюцинациями. Сначала было любопытно, что у пациентов вообще в голове, как они сами комментируют свое состояние после стабилизации. Но интерес длился от силы один-два года, со временем все слилось в одну массу: пациенты все одинаковые, галлюцинируют, бредят, им ставятся одни и те же диагнозы.

Рабочее утро начинается с передачи смены, выкладки и выдачи препаратов пациентам, завтрака, процедур: инъекции, инфузии, работа с документами. И так четыре раза в день, ночью опять работа с документами — мы дежурим сутками. Все это параллельно с приемом поступающих пациентов. У нас в смене четыре человека: лечащий или дежурный врач, медсестра, санитар, санитарка. Врач делает назначения, медсестра их выполняет, контролирует состояние пациентов. Санитар сопровождает медсестру, перекладывает и перестилает тяжелых, ослабленных больных, производит фиксацию при необходимости, помогает выполнять манипуляции медсестре. Санитарка отвечает за текущие и генеральные уборки, помогает медсестре и санитару.

Иногда бывают моменты, когда хочется уволится. В последний раз — после так называемой реорганизации психиатрических больниц, когда резко снизили зарплату почти в два раза.

Работа все время одинаковая, в ней не используется и трети навыков, полученных при обучении, ведь, кроме базовых манипуляций вроде капельниц и инъекций, ты ничего не делаешь.

Пациенты бывают разные, отношения с ними тоже. Бывают пациенты, ввиду своего характера и заболевания, закрытые, общающиеся односложно, бывают, в силу тех же факторов, разговорчивые, которые сами рассказывают все-все-все, даже когда их просишь остановиться. В психиатрии важна этика и деонтология (медицинская деонтология — совокупность этических норм и принципов поведения медицинских работников. — Прим. ред.). Конечно, бывает их жалко. Иногда задумываешься: как же они бедные вот так живут? Но, как и везде у нас, есть профдеформация, выгорание, и работаем мы не как с живыми людьми, а как с пациентами. Каждому сочувствовать никаких нервов не хватит, но все равно бывает проскакивает. Не скажу, что я вообще по жизни сильно сочувствующий человек, особенность характера наверное.

Как и со всеми людьми, с пациентами важно вежливое обращение, где‑то пошутить, где‑то поругать, найти свой подход. Всегда пытаюсь объяснить, что я делаю и зачем, например: «Сейчас я буду делать капельницу, чтобы ты выздоровел, не бойся, больно не будет, двадцать минуток нужно полежать». Я стараюсь так разговаривать даже с самыми неадекватными, и они отзываются и позволяют выполнить манипуляции.

Другой больной взял зубную щетку, думал, что это нож, и с криком «Зарежу!» побежал на меня, санитар успел выхватить у него щетку. Был случай, когда санитар уснул и пациент, сняв вязку, начал его душить, у него почти получилось. Еще один пациент, также по невнимательности санитара, выхватил у медсестры шприц с препаратом и пытался воткнуть его ей в шею. Много этого всего у нас, без таких пациентов не бывает нашей работы.

Если люди проявляют вербальную агрессию, то можно договориться разговорами, но обязательно нужно звать санитара для подстраховки. Такая агрессия самая выраженная, буквально каждый второй в остром состоянии обещает нас убить, зарезать, сжечь. Матом покрыть — это самое безобидное, и мы на такое уже не реагируем, да и на угрозы тоже. Если агрессия физическая, а за мою работу у нас было всякое: бросали мебель в персонал, разбивали окна, били санитарок головой об стену, душили, пинали медсестер, в таком случае немедленно сообщаем лечащему врачу, с его назначения фиксируем пациента, делаем инъекции, корректируем лечение.

За такую агрессию пациентам нельзя ничего сделать, они же болеют, у них состояние такое, даже если убьют, ну что ж… Единственное возможное — фиксация. Кто‑то понимает, что с ним что‑то не то и сам соглашается, кто‑то матерится и дерется, поэтому иногда необходимо даже четверо санитаров, чтобы зафиксировать одного пациента. Бить, наносить им травмы недопустимо: если врач при осмотре заметит что‑то сомнительное в этом плане, будет беда. У нас немало младшего персонала уволили за подобное. Я считаю, что это люди, которые самоутверждаются за счет слабых, они никогда ничего не сделают агрессивным пациентам, а вот фиксированным или умственно отсталым — запросто. У нас была санитарка, которая прямо говорила: «Алкаши — это не люди, я их ненавижу, я бы их всех уничтожила» — вот такая позиция.

В целом я люблю свою работу, коллектив, пациентов. Я не испытываю какого‑то дискомфорта, не иду туда через силу. Не нравится, как уже говорила, рутинность. Вообще я хочу перейти в реанимацию, но у нас дикая нехватка кадров, и медсестры чуть ли не живут на работе, не могу их бросить. Да и прикипела к коллективу, достойная зарплата, отпуска и всякое такое. В обществе, конечно, недооценена наша работа. Люди считают, что мы кому‑то чем‑то обязаны, кричат: «Вы знали, куда шли, сами выбирали» — и это применимо к любой профессии, связанной с людьми. Я ровно к этому отношусь, главное, что я выполнила работу в полном объеме и оказала всю возможную и невозможную помощь пациентам.