«Теракт в прямом эфире»: воспоминания редакции о событиях 11 сентября

Очень хорошо помню, что пришел домой из школы в 16.30, ну или около того: два самолета уже врезались в Северную и Южную башни ВТЦ, и в прямом эфире Первого канала (тогда это было вполне представимо) можно было увидеть, как на фоне кристально чистого нью-йоркского неба медленно поднимается дым. Еще через 20 с небольшим минут я в оцепенении наблюдал за падением сперва одной, затем другой башни ВТЦ: помню, как тогда открыв рот сидел на старом кресле прямо напротив экрана. Это было чем‑то совершенно невообразимым. Схожее удивление было разве что 31 декабря 1999 года, когда Борис Ельцин внезапно ушел, но это событие было для многих праздником, а тут — ужас. Башни упали, над Манхэттеном поднялась пыль, все это снимали с вертолета — теракт в прямом эфире, видимо, оттого и стал таким близким.

Если подумать, это мое первое настоящее воспоминание: все, что происходило в моем детстве до этого момента (и многое — после), скорее, известно мне по рассказам родителей, фотографиям и прочим артефактам. Мне кажется, что я помню детский сад или школу, пирамиды и выборы 1996 года (я ходил на них с родителями и получил наклейку «Я голосовал»), дефолт и «Я ухожу», но память обманчива. А это воспоминание настоящее: я помню, что чувствовал в эти часы.

Новости должны были рассказывать нам, что случилось в мире, — оказалось, что они не способны это сделать. Помню, что вскоре после первого столкновения по одному из каналов уверенно говорили, что в башне взорвалась бомба: то ли на доступных тогда видеосвидетельствах не было видно самолета, то ли просто журналистам сложно было представить, что кто‑то мог направить его в здание. А затем был второй самолет, вторая башня — и отчетливое осознание того, что мир очень большой, в нем происходят страшные вещи и никто на самом деле точно не знает, какая из этих страшных вещей случится завтра.

Потом были «Норд-Ост», Беслан и другие теракты, которые я, как и 11 сентября, наблюдал через безопасное стекло телевизора или компьютера. Но именно тот день стал первым, особенным, тревожным и важным. Только сейчас, дописывая эти строки, понял, что примерно в эти же месяцы (может, чуть раньше или позже) у меня появились первые седые волосы. Скорее всего, совпадение, но, может быть, кадры с падающими башнями и прыгающими из них людьми впечатлили меня куда сильнее, чем я могу себе признаться даже двадцать лет спустя.

В детстве ты не следишь за новостями и узнаешь об ужасных событиях чаще всего интуитивно. Тебя все время пытаются уберечь от трагедий, страшных подробностей, но так или иначе ты все узнаешь. Детский пытливый ум и еще недеформированная эмпатия к людям как‑то выводят всех на чистую воду.

Если мне не изменяет память, из‑за разницы во времени я узнал о трагедии на следующий день. Утром 12-го дома все было как обычно, но как‑то слишком тихо — это было несколько подозрительным. Я быстро ушел в школу, где и узнал о произошедшем. Каких‑то специальных разговоров по этому поводу не было, чувства были странными, но усложняло их и то, что никто не мог толком обозначить причину произошедшего. Кто‑то говорил, что самолет потерпел крушение, кто‑то толковал о теракте. Классная руководительница явно была заплаканной, но держалась и ничего с нами не обсуждала. Все-таки иногда не стоит делать над собой такие усилия и мужаться из последнего ресурса, так я теперь бы сказал этой учительнице. Да и дети куда умнее и эмоционально устойчивее, чем о них принято думать. Если от тебя что‑то активно скрывают и ты не знаешь всех фактов, можно напридумывать себе всякого куда более ужасного и травмирующего — так я бы сказал сейчас условным взрослым.

Впрочем, все подробности я узнаю уже совсем скоро, когда вернусь домой из школы. Там я встречу не только маму, но и подругу нашей семьи — тогда сотрудницу американского информационного канала. Кажется, они сидели и пили коньяк, свое они уже отплакали, я видел это по их глазам. Они мне все рассказали, и сама трагедия произвела на меня какое‑то абсолютно объемное впечатление и навсегда осталась в памяти. Кажется, это первое гражданское трагическое событие, которое я запомнил навсегда. Еще на меня произвел впечатление рассказ маминой подруги, которая сказала, что они сидели в ньюсруме московского офиса канала и вдруг все экраны начали показывать взрывы высоток.

А потом они поняли, что это не игра, а реальность. Реальность, которой было суждено навсегда изменить политическую, экономическую и силовую повестку как в США, так и на Ближнем Востоке.

Хорошо помню этот день, потому что мы с отцом чем‑то отравились: я не пошел в школу, он — на работу. Короче говоря, сидели дома, страдали и смотрели телевизор: кажется, была «Своя игра» или что‑то в таком духе. Вдруг передача прервалась, и начался экстренный выпуск новостей.

Живая картинка из фильмов-катастроф, где две башни горят и падают. Страшнее всего было смотреть на то, как они рушатся: не валятся на бок, а падают буквально по прямой — будто башня из дженги на глазах не рассыпается, а превращается в пепел и равномерно оседает.

Уже с годами понял, как нелегко было работать ведущим в тот момент: тебе не подобрать нужную эмоцию и глагол, чтобы отразить то, что происходит первый раз в истории человечества, но подбирать надо здесь и сейчас — настолько растерянных голосов из телевизора я не слышал ни до, ни после.

Я смутно помню события того дня. Пришел домой из школы, телевизор включен, там ужас. Думаю, 9/11 не выделено у меня в памяти потому, что это не первое и не последнее сообщение о теракте, что я видел; взрывы российских домов и захват заложников отзывались больнее.

А вот что я почему‑то не могу забыть, так это статью в какой‑то газете, кажется, 2002 года, посвященную анекдотам про 11 сентября. Предварялась она словами о цинизме и падении моральных нравов, о том, что, несмотря на трагедию, всякие мерзавцы не стесняются на этот счет шутить, а дальше, собственно, и была подборка отвратительных шуточек.

До этого момента все, что я читал в новостной газете, практически не подвергалось сомнению, а в тот день я отчетливо ощутил, что это всего лишь кусок бумаги, на котором опубликованы мысли не самых талантливых и порядочных людей.

Так получилось, что теракт 11 сентября стал одним из самых серьезных потрясений в моей тогдашней жизни. Он случился за два дня до моего девятнадцатилетия. Я тогда ждала ребенка и в тот вечер ходила по магазинам, покупая свои первые «беременные» вещи. Бродя между полками в наушниках, я обратила внимание, что люди вокруг меня ведут себя странно — буквально задирают головы к репродукторам, как в кино, и что‑то обсуждают. Я выключила плеер; оказалось, что в магазине работает радио и музыкальные передачи прервали на экстренный выпуск новостей.

Передавали, что в Америке теракт, что жертвы исчисляются тысячами, их то ли пять, то ли десять, никто не знает, что разрушены башни-близнецы, что нанесен удар по Пентагону, что Капитолий эвакуируют, что Штаты ждут новых ударов. Было полное ощущение апокалипсиса — будто находишься в фильме-катастрофе или в уэллсовской «Войне миров»: абсолютная нереальность происходящего, замешанная на бесконечном кошмаре.

Через полчаса я должна была встретиться с мамой в модном тогда кафе «Москва-Берлин», но вместо того, чтобы мило поужинать, мы, разумеется, весь вечер обсуждали происходящее.

Помню, что в следующие дни консервативные российские газеты выходили с какими‑то чудовищными уничижительными текстами, которые сочились упоением произошедшей трагедией и эксплуатировали конспирологические теории, что Америка сама себя высекла. А я еще долго везде искала информацию — не могла перестать читать про погибших людей, представляя их себе, выстраивая в воображении их биографии. Этот эмоциональный контраст между спокойным, счастливым биением жизни внутри меня и несправедливой жестокостью мира вокруг был очень ярким — и, возможно, именно поэтому 9/11 потрясло меня настолько сильно.