«Мне сломали всю жизнь»: истории женщин, чьи сыновья погибли в армии

Артем Тетерин погиб 26 марта 2017 года. Его нашли повешенным на границе лесопосадки и поля. По версии следствия, Артем совершил самоубийство.

Артем был любознательным и умным ребенком, к 20 годам перечитал много литературы. Я говорила ему, что в интернете есть куча разной информации, а он отвечал: «Мама, мне интереснее и приятнее читать бумажные носители». Сын занимался спортом, играл на пианино, любил ходить в лес за грибами и ягодами. Всегда помогал семье по хозяйству, поддерживал нас. Любил компьютеры — мог и разобрать, и собрать.

Учеба всегда была у него на первом месте. Однажды меня вызвали в школу, потому что «мой сын общается с плохой компанией». Артем был спокойный, а эти ребята — шумные. Я ответила, что он самостоятельный и разберется, с кем дружить. 

Он с отличием окончил университет ЧГУ в Чите по специальности «Инженер по обогащению драгоценных металлов». Параллельно с отличием окончил компьютерный техникум. Несправедливо, что когда Артем поступил в ЧГУ, там отменили военные кафедры, которые заменяют службу, а когда выпустился — их вернули.

Артем получил повестку в армию, когда учился в магистратуре в МИСиСе. Я хотела прилететь и помочь, а он говорил: «Мам, да не надо». В итоге пошел к юристам при университете, которые сказали, что никакой ошибки нет и он должен идти в армию. В 2016 году у студентов было по две отсрочки. Первую сын использовал во время учебы в ЧГУ, а вторую не смог. Его забрали 16 июля без объяснения причин, а после он планировал продолжить учебу.

У нас с ним были очень близкие и доверительные отношения. Как‑то раз я разговорилась с мамой его одноклассника и сказала, что мы разговариваем каждый день утром и вечером. Она удивилась и ответила, что общается с сыном гораздо реже.

Артем служил в Переславле-Залесском в трех часах езды от Москвы. Изначально он спокойно отзывался о службе, но в сентябре, по его словам, атмосфера стала напряженная. Он просил деньги, чтобы ездить и забирать какие‑то посылки. Потом узнала, что почтовое отделение было в пяти минутах ходьбы от казармы. Хотела приехать к нему, но он отговаривал. Я привыкла, что Артем самостоятельный, и даже не думала, [что с сыном случится что‑то плохое]. 

В армии давали телефон только в определенное время. Никого не волновало, что у Артема с семьей разный часовой пояс, но мы все равно очень много общались. Перед тем, как произошла трагедия, он не выходил на связь несколько дней, и я начала переживать.

Мне стало очень плохо. Я отпросилась с работы и ушла домой. Первым, кому я сообщила о случившемся, был муж. Младший сын тоже почти сразу узнал о пропаже брата, потому что видел наше состояние. Он очень тяжело воспринял это — его рана до сих пор не затянулась. Мы всей семьей ждали, пока Артем найдется. Каждый день мне по пять раз названивали из части. Военные думали, что он поехал домой, но я чувствовала, что это не так.

Артем не вернулся, поэтому мы с мамой, которая только выписалась из больницы после операции, полетели на его поиски. В Москве офицеры-контрактники встретили нас и привезли в Переславль, где находилась рота. Мы пообщались с военными, ничего толком не узнали и поехали в часть — провели в пути около восьми часов.

Наше общение с офицерами тоже было странным: с их стороны почти не было инициативы. Но я верила, что сын жив и что с ним все в порядке. Была цель — найти Артема, и это придавало мне сил.

Через неделю у военных пропал к нам интерес. Они даже забрали машину, которую выдали для поисков. Периодически следователь приглашал нас в часть для дачи показаний. Я писала заявление о пропаже сына, но его приняли со скептицизмом и словами: «Вы знаете, сколько людей пропадает». Оно ничего не дало.

Мы искали Артема больше месяца. Помню снег по колено и ледяной дождь. Местные жители активно помогали нам: рассказывали, что видели, обходили окрестности. Несколько раз я ездила в его университет в Москву — думала, вдруг он там, но все было напрасно.

После нашего возвращения домой, мне начали звонить незнакомые люди, которые от лица Артема просили денег на еду, одежду и вернуть долги. Но у нас с сыном было кодовое слово, которое мы придумали после его отъезда на учебу, чтобы защититься от мошенников. Как только я просила его назвать, все кидали трубку. Было понятно, что кто‑то решил поживиться.

Еще пять месяцев прошли в ожидании. Офицеры говорили, что Артем просто убежал и где‑то ходит. Я верила, потому что в армии много стресса. После произошедшего к нам домой приходили и вежливые военные. Говорили, что если Артем найдется, то они сделают все возможное, чтобы он остался в Могоче и дослужил в местной части. Это успокаивало.

Я хорошо запомнила повара этой части. Она рассказала, что в роте Артема было несколько старших ребят, которые самоутверждались за счет других, а командование не обращало на это внимания. Они заставляли мальчиков ходить гуськом, били, вынуждали учить устав наизусть, оскорбляли. Все остальные, с кем удалось пообщаться, ничего не знали либо просто делали вид. На даче показаний повара уже не было, потому что «она отработала и уволилась». Я добивалась, чтобы эту женщину пригласили в суд в качестве свидетельницы, но этого не произошло.

В конце марта знакомые из Переславля позвонили и сказали: «Оля, нашли твоего сына. Срочно приезжай». На следующий день я связалась с офицером части и спросила: «Вы ничего не хотите сообщить?» Он ответил: «Нет, все в порядке». И только через несколько часов попросил приехать на опознание.

На опознании нам предоставили тело другого человека. Мы потребовали провести независимую платную экспертизу, но наш следователь пообещал сделать все бесплатно. Через пару недель оказалось, что для экспертизы не хватило материалов. Не знаю, кто был этот парень, но точно не мой сын.

Артема похоронили в апреле — тогда я увидела его первый раз. Не знаю, где и как его нашли, подробности никто не рассказал. Тело доставляли поездом люди, не связанные с воинской частью. 

Суд проходил только против одного парня, Усуба Аджояна. Возможно, он задел и других ребят или был агрессивнее остальных. Ему дали три года колонии-поселения за нарушение уставных правил взаимоотношений между военнослужащими, которые повлекли тяжкие последствия. Аджоян не признал вину.

Свидетелями выступали сослуживцы Артема и продавщица из магазина, куда ребята постоянно бегали. Она говорила, что видела моего сына в тот день. По версии суда, он ушел в магазин и не вернулся. Не представляю, как она определила, кто заходил. Мальчишки одинаковые, в одной форме. В их части пятеро носили очки, в том числе и Артем. Более того, продавщица ни разу не явилась в суд — ее показания зачитали из материалов дела.

Три года в колонии-поселении — это очень мало за убийство человека. Мне буквально сломали жизнь, я осталась без старшего сына, без помощи, без поддержки, без внуков. Считаю, что виновата армия. Мой ребенок пошел туда не добровольно, его забрали и должны были нести большую ответственность за его жизнь. И тем не менее никто не отвечает за такие трагедии.

Я не верю, что это было самоубийство. Мой сын — человек с образованием, хорошими перспективами. И его мировоззрение, восприятие… Мы с фондом «Право матери» пытаемся обжаловать приговор, но заниматься этим очень сложно.

Последние четыре года — очень тяжелые для нашей семьи. Моя мама умерла в 2017 году, не выдержав случившегося. Но мне много помогали и морально, и финансово: челябинская организация «Комитет солдатских матерей», родственники, знакомые. 

Когда все это произошло, я начала пить успокоительные и принимала их два года. Без них вообще не смогла бы двигаться дальше. Потом врачи сказали, что нужно отменить их, иначе возможно привыкание. Психологически мне было очень сложно сделать это, я даже уволилась, потому что началась страшная депрессия. В тот период со мной невозможно было общаться, я постоянно срывалась. Сейчас я гоню все мысли о том, что случилось с Артемом, потому что это приносит невыносимую боль.

Периодически я поддерживаю связь с фондом «Право матери». Раньше постоянно сидела на сайтах солдатских матерей, но сейчас стараюсь абстрагироваться. И здоровье, конечно, уже не то.

Ярослав Лихаузов погиб во время учений 13 марта 2020 года. Его тело нашли на полигоне. По версии следствия, это было самоубийство.

Ярослав был скромным, добрым и общительным ребенком. Он с пяти лет просился в школу, но в таком возрасте логопедическая комиссия не пустила его из‑за проблем с произношением. Всю программу первого класса мой сын прошел еще в садике, поэтому на занятиях ему было скучно. Учительница говорила про него: «Мальчик светлый, но ему неинтересно. Он уже все знает».

В школе Ярослав был тихий, никого не обижал и не давал отпор, ему было проще уйти от конфликта. Однажды одноклассники истоптали его одежду на физкультуре. Решила поговорить с учительницей, а она сделала вид, что ничего не заметила. Однажды Ярославу вырвали из дневника страницу с оценками за четверть и толкнули в лужу. В итоге отец отдал его на карате, но после нескольких занятий сын сказал: «Мне это не надо. Я не хочу драться».

После школы он хотел пойти на программирование, но папа сказал, что это несерьезно, а электрик — специальность на все времена. Ярослав послушал отца, отучился первый курс в колледже, а на втором сказал: «Я не понимаю эти предметы. Это не мое». Сын хотел перевестись на программиста, но под конец года это не получилось, и перед армией он уже не учился, а работал. К призыву Ярослав сам хотел служить, а я спокойно к этому относилась, ведь все более или менее тихо, горячих точек нет.

Мы с супругом регулярно созванивались с сыном и навещали его. Он ни на что не жаловался, но все время звонил с чужих номеров. Буквально через неделю после присяги он рассказал, что ротный порвал его зарядку, так как увидел телефон в неположенное время. Не знаю, как такое могло случиться, — их выдавали только в воскресенье. На следующие выходные Ярослав снова позвонил с другого номера. А через пару недель попросил перевести три тысячи рублей на берцы на чужую карту.

14 марта друг Ярослава позвонил и сказал мне, что у них объявили карантин. Сын со мной не связался, но у меня даже не екнуло, потому что уже был похожий случай. В тот раз Ярослав объяснил: «Мам, если я не позвонил, значит, я в наряде». На следующий день решила не дергать его и не поднимать на уши всю часть. Через два дня военные приехали домой к отцу Ярослава, так как он был прописан у него, и связались со мной.

Военные приехали ко мне вместе с моим бывшим мужем и вели себя неуверенно. У них было три версии случившегося на разные дни — субботу, воскресенье и понедельник. Ответила им: «Если врете, то хотя бы определитесь, что говорить». Они не могли четко ответить, что за оружие было, где все произошло. Родной отец Ярослава ехал с ними в машине и вообще услышал пять версий — даже не стеснялись обсуждать это при нем.

Военные сразу рассказали, что нам полагается денежная компенсация за смерть сына. Я слышала о ней, но никогда не интересовалась, а нас начали обвинять: «Вот вы позарились». Потом позвонил заместитель подполковника и первое, что я услышала: «Вы договорились о самоубийстве, у вас же кредиты». Обвиняли, что мы с сыном все подстроили. В материалы дела записали все так, будто я сама расспрашивала про деньги.

Перед тем, как поехать в морг, я приняла три таблетки успокоительного, а военным мое спокойное поведение показалось проявлением равнодушия. В тот день нам нужно было свидетельство о смерти, чтобы сделать разрешение на захоронение в семейной могиле. Командующий батальоном предложил поехать в определенный МФЦ, где справку выдают быстрее и требуют меньше документов. Сначала я не обратила на это внимание, а потом вспомнила, что он говорил: «Призывник погиб впервые за 17 лет моей карьеры». Тогда откуда он знает, куда лучше поехать?

По бумагам трагедия произошла в 10.30 утра, а следователь и криминалисты оказались на месте в 13.30. У военных было целых три часа, чтобы представить ситуацию выгоднее и удобнее для них. Все бумаги о произошедшем мы получили спустя только трое суток.

Сына мне показали в закрытом гробу. Причем сильно удивились, когда я попросила открыть крышку. На Ярославе была военная форма, а во лбу — дырка от пули.

Еще при первой даче показаний стало понятно, что следователь будет выгораживать часть. После третьего отказа в возбуждении уголовного дела я начала сама копаться в материалах. Там была только информация, что наша семья неблагополучная, хотя этому нет никаких доказательств. Военные, которые приезжали к нам домой сообщить о гибели сына, сказали, что у нас везде лежали пустые бутылки из‑под спиртного, а мы не переносим даже его запах. Следователь не привязал к делу чужие номера, с которых звонил Ярослав, переводы на карты, хотя я все это предоставила, в том числе и имена. Можно было узнать, кто причастен к смерти, но все хотели побыстрее закрыть дело.

Сослуживец сына дал показания, что один из ребят решил пошутить над Ярославом: направил на него автомат и нажал на курок, но не ожидал, что там есть патрон. Я полностью отрицаю версию про самоубийство. Знаю своего ребенка, и он не мог этого сделать.

Когда мы ехали с военными из морга, я уснула. Муж был рад, потому что я не спала двое суток. Просто не могла. Целыми днями я сидела и ревела. Мне было очень плохо, и я долго принимала успокоительные. Полгода температура была не ниже 37,3, начинало трясти от малейшего стресса. Были тяжелые моменты. Муж и ребенок хотят есть, надо что‑то делать, жить дальше. Пытаешься — а сил нет. Помню, как вышла на улицу в конце апреля, чтобы убрать листву, но физически не смогла даже поднять грабли.

9 апреля сотрудники психоневрологического диспансера по указанию следователя приехали в наш строящийся дом, где не было внутренней отделки. Тыкали, что у нас «неподобающие условия», но даже не зашли в квартиру, где мы жили. После их визита мой младший сын начал заикаться. Ярослав был для него как путеводная звезда и помощник.

Игорь Синявский пострадал в пожаре, который произошел в здании штаба военной части. Через неделю он умер в реанимации от полученных ожогов и отравления окисью углерода.

После школы Игорь с отличием окончил техникум по специальности электрик и пошел работать по профессии. Он любил ремонтировать машины и получил водительские права нескольких категорий. Игорь был добрый, при этом мог за себя постоять, но и не нарывался на скандалы. В сыне я воспитала честность, доброту и строгость. Мы с отцом поддержали его решение пойти в армию. Для меня это даже было честью, хотя мне тяжело переносить разлуку с сыном.

Он отслужил почти год, все было хорошо, даже собирался пойти в армию по контракту, но однажды перестал выходить на связь. Его девушка Татьяна — очень чувствительная, и сразу запереживала. Я успокаивала ее, что это строгая часть и там просто не выдают телефоны. На следующее утро на работе мужу рассказали, что в Тамбове второй день горит штаб. Супруг позвонил, попросил включить телевизор и позвал соседа зайти к нам, чтобы кто‑то был рядом. Он знал, что мне станет плохо. Когда я увидела новости, у меня началась истерика — почувствовала, что Игорь где‑то там.

Через полчаса муж подъехал к дому, и мы в панике помчались к сыну. Не взяли с собой ни вещей, ни денег, — поехали в Тамбов в чем были. С нами была Таня и ее брат. По дороге я пыталась дозвониться до части, но никто не брал трубку. Обычно мы доезжали туда за 11 часов, а в этот раз — за девять. Никто из воинской части не позвонил сообщить о пожаре.

Он никогда не оставлял товарищей в беде, и в этот раз тоже. Пожар случился в трехэтажном здании, но высотой примерно с пятиэтажный дом за счет крутых высоких лестниц. Он вывел товарищей, но сам спастись не смог — пожарные вытащили моего сына без сознания.

На следующий день после пожара мы пришли в больницу и стали спрашивать у ребят подробности произошедшего, но они отвечали, что ничего не знают или не помнят. Командиры молчали.

Шесть суток Игорь находился в реанимации. Нас пустили туда только один раз. Он не мог говорить, но когда я дотронулась до него, сын заплакал. Значит, чувствовал, что это я. Игорь умер через неделю после случившегося. Всего в пожаре погибли шестеро. Один доктор рассказал, что врачи не обращали внимания на моего сына, — в реанимацию его положили только в областной больнице, а в городской он просто лежал без сознания.

Никто так и не сказал, из‑за чего произошло возгорание. По документам — замыкание. Суд признал командира части виновным в халатности, повлекшей по неосторожности смерть двух и более лиц, и дал ему три года условно.

В день пожара на дежурстве должен был стоять офицер, а по документам он ушел за сигаретами, не дождавшись сменщика. Вот такое халатное отношение к штабу. Где‑то началось возгорание и произошло сильное задымление здания. Никто этого не заметил, а пожарная сигнализация сработала слишком поздно.

Нам предоставили машину, чтобы мы с Татьяной смогли уехать домой после прощания с Игорем. На плацу военной части организовали построение и торжественное слово в честь погибших в пожаре. Они сделали очень красивую церемонию, после которой привезли тело моего сына домой в Дзержинск.

После поминок мы сразу поехали в военкомат, где оформили документы на выплату 400 тысяч, — то, что положено родителям погибшего. Потом началось что‑то странное. Первые дни в военкомате нас уважали, сочувствовали, а потом начали выгонять и отказывать в выдаче компенсации.

Я обратилась в городскую администрацию, а потом знакомые дали номер фонда «Право матери», где меня очень сильно поддержали, — как юридически, так и психологически. Их представители очень спокойно и вежливо разговаривали со мной, объясняли все, что я не понимала. И в целом относились с душой. Сотрудники фонда помогли отсудить нам с отцом Игоря 3,5 миллиона рублей в качестве компенсации морального вреда за смерть сына.

Через полгода после исполнения судебного решения Министерство обороны потребовало вернуть 1,5 миллиона рублей, которые выплатили мужу в качестве компенсации. У нас был сильный удар. Муж попал в больницу: у него образовался тромб, и через несколько месяцев он умер. Я тоже потеряла много здоровья, но осталась жива. После неоднократных судебных процессов в 2018 году фонду удалось отсудить для нас эти деньги обратно в Верховном суде РФ.

После трагедии у меня появилось желание помогать другим родителям, потерявшим детей в армии. Всем давала телефон фонда «Право матери», помогала обратиться в управление социальной защиты населения и пенсионный фонд. Помогла пятерым получить денежные средства за сыновей и пенсию. Рассказывала, какие права они имеют. Например, на памятник и на льготы.

Хотелось бы, чтобы командиры военных частей знали, как правильно оформить документы при гибели военнослужащего. Это очень важно для родителей. И чтобы нам сообщали важную информацию, давали номер фонда «Право матери». Мы же матери — не юристы, не адвокаты, и не знаем, что нужно делать в таких ситуациях. Хотелось бы, чтобы к нам, к родителям, относились более человечно, особенно когда наши дети погибают в армии.

Я отрицательно оцениваю свое эмоциональное состояние. За последние годы я потеряла двух сыновей и мужа.

Был суд, и каждому дали около 19 лет лишения свободы. Но сына уже не вернуть. Поэтому, когда через три года погиб Игорь, мне было очень плохо. Я не знаю, как перенесла это. Сейчас у меня болит сердце, руки и ноги немеют, хромаю, чувствую сильную усталость. У меня постоянно повышенное давление и проблемы с желудком из‑за кучи таблеток, которые я регулярно принимаю.

Через Министерство обороны я добилась, чтобы на территории воинской части установили мемориальный памятник в честь погибших в пожаре и привезли нам медаль Игоря. Его стали именовать героем, потому что он спас жизни нескольким сослуживцам. В его школе администрация сделала музей в честь моего сына и установила на входе мемориальную доску.

Татьяна вышла замуж за другого человека и родила дочку Лизу. Мы до сих пор в очень теплых отношениях, регулярно ходим друг к другу в гости. Лиза постоянно около меня, называет меня «бабулькой». Они тоже меня поддерживают, сейчас мы как родня. Жаль, правда, что мужа нет рядом. Все эти годы мной двигало то, что я дала себе слово — отстоять честь сына. Он — боец Российской Федерации, спасший жизни нескольких солдат.

Ежегодно в общественный благотворительный фонд «Право матери» обращаются за бесплатной юридической помощью тысячи родителей погибших солдат. Вы можете поддержать работу юристов фонда, чтобы у каждой матери был шанс на справедливость.