«Врач сказала, что хочет меня помучить»: люди о насилии в психиатрических больницах

С 2016 года я наблюдаюсь в психиатрических больницах. Свой точный диагноз узнала не сразу. В первый раз лежала в НИИ психиатрии в Москве, тогда меня лечили от депрессии. В отделении было чисто, врачи вели себя прилично, ни на кого не ругались. Впечатления об этом месте остались только положительные. В 2017 году я попала уже в другую психбольницу, поскольку от лечения, назначенного в НИИ, мне не становилось лучше. Обстановка там была хуже, но ее тоже нельзя назвать критичной.

Диагноз шизотипическое расстройство врачи поставили мне в областной больнице в Подмосковье. В 16 лет я приехала туда на лечение в женское подростковое отделение. Первое, что удивило, — жесткий, почти тюремный режим. Утром мы вставали в 6.00–6.30. Затем нас заводили в тесную, душную комнату, где мы сидели до завтрака. Лавок на всех в помещении не хватало. Из‑за лекарств многие девочки засыпали на полу. После завтрака приходила женщина, с которой мы учили уроки. Она очень строго к нам относилась. Если кто‑то говорил, что у него болит голова или клонит в сон, воспитательница сильно ругалась и кричала, что мы обязаны учиться, несмотря на плохое самочувствие.

Дальше был тихий час, затем — полдник, в который нас, как правило, кормили гнилыми яблоками. Поев, мы возвращались в неприятную пустую комнату и сидели там, не занимаясь ничем. Нам разрешали читать, но не у всех девочек с собой были книги. Иногда медработники предлагали посмотреть телевизор, но в день моего приезда в палату зашел врач, показал на одну из соседок и сказал, что она провинилась. В итоге на две недели нас всех лишили единственного развлечения. Засыпали мы где‑то в 20.00–21.30.

Помню случаи физического насилия. Медсестры иногда били и сильно толкали мою соседку по отделению. Девочка не могла нормально разговаривать. Все, что она делала, — постоянно крутилась на месте, чем, видимо, раздражала персонал. Про эту больницу осталось не так много воспоминаний, потому что на протяжении почти двух месяцев мне давали сильные таблетки и большую часть времени я спала.

Последнее медицинское учреждение, где я проходила лечение, находится в поселке Медное-Власово. В первые дни после приезда мне казалось, что место в целом приличное по сравнению с прошлой больницей. Я попала во взрослое отделение, где у пациентов было больше самостоятельности: нам разрешали выходить из палаты по своему усмотрению, спать столько, сколько мы захотим.

Только через некоторое время я начала замечать странности. Например, нам выдавали сигареты три раза в день после еды, чего курящим категорически не хватало. Дополнительные сигареты можно было получить за мытье полов или уборку. Конечно, мы соглашались на эти условия добровольно, но фактически выбора у нас не было.

Однажды в отделение привезли женщину, которая чирикала, как птичка. Пациентке выдали вещи, но она начала их рвать и выбрасывать в мусорное ведро.

В другой раз медсестра замахнулась на нее из‑за проступка. Пациентка испугалась и упала на пол, за что сотрудница больницы ударила ее несколько раз ногой по спине.

Насилие применялось и еще к одной моей соседке по отделению. Девушку привезли в состоянии алкогольного опьянения. Попав в больницу, она начала возмущаться действиями персонала. Тогда другая пациентка, которая тоже лечилась от алкоголизма и была на хорошем счету у санитарок, подошла и со всей силы ударила новенькую. У нее остался синяк на лице. Пациентка, дружившая с персоналом, вообще вела себя нагло: ни за что кричала на меня и других людей в отделении, распускала руки. Несколько девушек и женщин, среди которых была и я, составили письмо к главврачу, чтобы он разобрался с зачинщицей конфликтов. В ответ на наше обращение главврач только посмеялся и сказал, чтобы мы не беспокоили его из‑за ерунды.

В какой‑то момент я рассказала о насилии в больнице матери. Она приехала и поговорила со старшей медсестрой. После их беседы ко мне в палату вбежала санитарка и начала кричать: «Разве конкретно я тебя била? Хоть кто‑то поднимал на тебя руку?» Я была в истерике, долго не могла успокоиться. Меня вызвали к старшей медсестре.

Для подтверждения инвалидности мне нужно раз в год ложиться в психбольницу. После всего увиденного мне, конечно, страшно. Я боюсь снова столкнуться с насилием. Сомневаюсь, что бить будут меня: во всех больницах, где я лежала, руку поднимали только на пациентов с тяжелыми диагнозами, за которых некому заступиться. Но смотреть на избиения — стресс для любого человека.

За свою жизнь я три раза попадала в психиатрическое отделение минской больницы. В первый раз меня положили туда в 2012 году на обследование. Мне было 12–13 лет. Врачи поставили мне диагноз параноидная шизофрения.

Именно тогда я пережила сексуализированное насилие. Совершали его врачи, которые даже не работали в больнице: внештатный невролог и невролог детского психдиспансера. Как эти медики заходили в отделение, я узнала только позже. Выяснилось, что они участвовали в конференциях, проходивших в медицинском учреждении. Кроме того, им помогали санитарки. Я не знаю, были ли в курсе все, уверена по крайней мере насчет двух-трех сотрудниц больницы, которые сопровождали меня до палаты после актов насилия.

Однажды ночью я проснулась в медицинском кабинете, а надо мной стоял голый мужчина. Тяжело вспоминать, что происходило дальше. Было больно и страшно.

Насилие надо мной совершалось неоднократно, но сопротивляться у меня не получалось из‑за транквилизаторов, которые мне кололи в больнице на протяжении месяца. На тот момент я настолько сильно испугалась, что не смогла рассказать о произошедшем ни близким друзьям, ни родителям.

Еще одна причина, по которой я молчала, — психологическое давление. Если человек, по мнению медработников, плохо себя вел (их раздражало, когда, например, больной плакал, жаловался на условия лечения), они угрожали, что привяжут его к кровати или запретят выходить на прогулки.

Физическое насилие тоже случалось. Били в основном маленьких детей. Больше всего от пинков, подзатыльников страдали сироты. Помню, как маленького мальчика с синдромом Дауна пнули ногой и ударили по голове за то, что тот медленно шел в столовую.

В первые же дни родители хотели забрать меня из больницы из‑за плохих условий содержания. Нас плохо кормили, помыться разрешали только раз в неделю, в ванной было окно без штор, которое выходило на соседний корпус. К сожалению, у мамы с папой ничего не получилось: администрация стала угрожать им звонком в полицию. Нам обещали зафиксировать, что самоповреждающее поведение развилось у меня из‑за плохих отношений с родителями — это было неправдой. На основании записи в карточке они обещали пожаловаться в полицию, что у меня неблагополучная семья, и пугали, что все может закончиться лишением родительских прав. В итоге я прошла полный курс терапии и только тогда вернулась домой.

Второй раз в больницу я легла в 2014 году, потому что прописанное лечение мне не помогло. Появились проблемы со сном, я начала слышать голоса. Правда, отправили меня в то же психиатрическое отделение не совсем законно, так как никто не взял согласия у моих родителей. Врач выдал направление и сказал ехать в больницу одной. В случае отказа он угрожал вызвать санитаров, чтобы «убедить» меня. Мне было безумно страшно возвращаться. После пережитого насилия в 2012 году у меня развилось посттравматическое расстройство. В первый же день моего пребывания в больнице у меня случилась истерика.

Воспоминания об этом периоде смазаны: медсестры давали много таблеток, постоянно вкалывали транквилизаторы. Однажды случилась передозировка, меня откачивали. Насколько я помню, тогда тоже были эпизоды сексуализированного насилия, которое совершали те же врачи, что и в первый раз, но в памяти все путается. Периодически я замечала очень характерные синяки и травмы на бедрах, груди и паховой области. Я обратилась к лечащему врачу и попросила отвезти меня к гинекологу, поскольку прописанный им препарат вызвал побочный эффект — у меня пошло молоко из груди. В итоге гинеколог отказался осмотреть меня на кресле, вероятно, потому, что тогда пришлось бы признать факт насилия.

Когда я решилась рассказать родителям, они не сразу мне поверили, но через какое‑то время мама захотела написать заявление в полицию. Я ей запретила, потому что на тот момент еще лежала в больнице и опасалась, что персонал может начать действовать жестче по отношению ко мне.

После выписки страх снова победил, я не пошла в полицию. Понимала, что у насильников есть деньги, связи и хорошая репутация, а у меня — диагноз, который может обесценить любые мои показания. Кроме того, боялась, что врачи сделают много лживых записей в моей медицинской карте, из‑за которых я буду еще более беззащитной во время лечения в больнице.

В третий раз я оказалась в той же минской больнице в 2016 году: пыталась снять диагноз, потому что фактически его использовали в карательных целях. До 18 лет это можно сделать, если в процессе обследования посетить невролога и психиатра, пройти тесты и доказать, что у тебя отсутствуют симптомы заболевания. После совершеннолетия процедура усложняется.

Никаких доказательств насилия у меня не было, а он уверенно объяснял мои слова обострением заболевания. К слову, нынешний психотерапевт поставил мне диссоциативное расстройство идентичности и посттравматическое стрессовое расстройство, а не шизофрению.

В 2018 году, когда я перешла во взрослый ПНД и перестала зависеть от врачей из детской минской больницы, я все же нашла в себе силы и решила обратиться в полицию, несмотря на риски. Примерно в это же время я начала активно развивать свой инстаграм. Выкладывала посты о том, что происходит в психиатрическом отделении минской больницы. Со мной связались две девушки, которых также изнасиловали в том же отделении, и мы вместе подали заявление. В больнице провели несколько серьезных проверок. Однако в возбуждении уголовного дела мне отказали (уведомление об отказе в возбуждении уголовного дела есть в распоряжении редакции). Следователи поставили мои показания под сомнение, так как я имею психическое заболевание, и поверили врачам.

Я публично рассказала в инстаграме о насилии, только когда подала заявление. История быстро разлетелась по интернету, ее опубликовали и на форуме «Двач», где существуют отдельные обсуждения для травли людей. Мне стали угрожать. Злоумышленники присылали мой минский адрес, фото окон моей комнаты, угрожали убийством. Один раз ко мне подошли на улице и сказали, что я «конченая шизичка».

Государство почти никак не контролирует работу психиатрических больниц. Проверки проводятся крайне редко, в мою больницу государственные органы приехали только после того, как я написала заявление. Спустя год подростки, которые там лежали, писали, что условия стали лучше. Но надолго ли? Мне кажется, рано или поздно все вернется к прежнему состоянию. После пережитого я сторонюсь государственных психбольниц, как бы плохо мне ни было.

В первый раз я попал в чебоксарскую психбольницу в 2012 году, когда у меня была депрессия. В нее посоветовал лечь врач из психотерапевтического центра, после того как я рассказал о своих суицидальных мыслях.

Помню, однажды утром в диспансере мы стояли в очереди за таблетками. Я спокойно поинтересовался, какие медикаменты нам выдают. Медсестра отказалась объяснять, а я в свою очередь отказался принимать лекарства. В итоге меня скрутили, положили на вязки, размельчили таблетки в порошок, засыпали в рот и налили воды.

Спустя несколько лет после первого опыта пребывания в психбольнице врачи скорректировали мой диагноз и поставили псевдопсихопатическую шизофрению. В 2016 году мне снова посоветовали пройти лечение в том же месте.

В остром отделении шел ремонт, поэтому временно рядом с нами поселили пациентов подследственной палаты. Туда попадают люди, которые ждут заключение психиатра. В зависимости от решения врача одни отправляются в тюрьму, другие — на принудительное лечение. У меня случился конфликт с человеком, совершившим убийство, поскольку он вел себя агрессивно и распускал руки. Медицинские работники даже не попытались разобраться в конфликте и наказали меня уколами. От них были неприятные побочные эффекты: я не мог уснуть, долго испытывал беспричинный страх и тревогу.

Когда пациент не слушался, санитарки обращались к физически крепким мужчинам, в том числе и ко мне, чтобы мы заломили ему руки за спину, ударили и положили на вязки.

На мой взгляд, причин насилия несколько. Во-первых, медицинский персонал получает копейки. Мало того что у них непростая профессия, заработная плата едва достигает прожиточного минимума. Во-вторых, они работают с людьми, имеющими серьезные психические отклонения, и в этой атмосфере их психика тоже находится под давлением. Я видел, как пациент взял нарды и со всей силы ударил по голове медсестру. Ситуация в психиатрических больницах складывается так, что персонал озлоблен на пациентов, а пациенты озлоблены на персонал.

Я лежала в психиатрическом корпусе саратовской больницы два раза. Впервые попала туда в 16 лет с потерей адаптации и навязчивыми суицидальными мыслями. Условия в больнице были ужасные. За две недели моего лечения я ни разу не попала в душ, потому что медработники водили туда не больше шести человек в день. В туалете были две кабинки, которые не закрывались. Санитарки и дежурные медсестры периодически выпивали. Мы с подругами часто находили бутылки из‑под алкоголя в общем мусорном ведре. Кроме того, в отделении не было разделения пациентов ни по возрастам, ни, что еще хуже, по диагнозам. Я боялась смерти, хотя меня и мучили суицидальные мысли, а рядом со мной лежала девочка, которая подходила и говорила, что у нее навязчивое желание кого‑нибудь убить.

В больнице у меня возникли проблемы со сном. Вместо того чтобы их решать, врачи начали давать тяжелый препарат, от которого я иногда теряла сознание. Утром я могла выйти покурить (подросткам выдавали сигареты каждые 2 часа на общих условиях), упасть и на пару минут отключиться. Медсестры никак на это не реагировали.

В нашем отделении лежала пожилая женщина Наталья. Она часто просила у медсестер разрешения позвонить матери по стационарному телефону. Персоналу это надоело. Однажды после полдника Наталья подошла к медсестре с просьбой, та развернула женщину и толкнула в копчик. Пациентка упала на колени. Я подбежала, начала выяснять, что происходит, но медработники закрылись в своей комнате.

Пациентов постоянно пугали вязками за любое действие, которое не нравилось персоналу. Например, бабушку, которая в бреду бродила по коридорам корпуса, привязывали к кровати, чтобы за ней не следить. Пожилая женщина лежала так сутками.

Насилие совершали не только санитарки и медсестры, но и некоторые пациенты. Со мной лечение проходила женщина, которая была дочерью заведующего одной из саратовских больниц. Ольга постоянно проявляла агрессию: кричала на других больных, пинала их, кидала тяжелые вещи. На все ее проступки персонал абсолютно никак не реагировал.

Спустя две недели, когда я выходила из больницы, я радовалась, потому что прощалась с этим кошмаром. Внезапно подошла санитарка и сказала: «Ну и почему ты улыбаешься? Ты сюда еще вернешься, не переживай».

К сожалению, я действительно вернулась в 19 лет. Во второй раз меня лечили от депрессии и опять же от суицидальных мыслей. Психиатр сказала, что я несу угрозу для своей жизни, и предложила вернуться в ту же больницу. Мне было безумно страшно, но врач убедила, что знает специалиста в психиатрическом корпусе, который действительно поможет добиться устойчивой ремиссии и избавиться от мыслей о суициде.

Когда я легла в больницу, пришла на прием к лечащему врачу и рассказала ей о своем психическом состоянии, в ответ услышала: «Почему у тебя депрессия? У тебя же есть жилье, молодой человек». Я впала в ступор, потому что, на мой взгляд, такие слова говорят о непрофессионализме.

Во время моего второго пребывания в больнице я столкнулась с психологическим насилием. Обычно телефоны для связи с родными разрешают брать, начиная со второй недели. Я заметила, что необходимое время уже прошло, но возможности поговорить с матерью я так и не получила. Когда я обратилась к психиатру с вопросом о том, почему мне не дают телефон, она повернулась и с усмешкой ответила, что хочет меня помучить. Я попыталась что‑то возразить, но женщина начала мне грубить и сказала, что, если я не прекращу себя плохо вести, через пару лет я вернусь и буду лежать в палате для буйных. Я заплакала, убежала из кабинета в свою палату. Буквально через несколько минут зашла психиатр и, смеясь, сказала: «Смотрите, я девочку до слез довела».

Психотерапию со мной проводил мужчина. На сеансах мы обсуждали, почему я боюсь людей противоположного пола. Во время разговора я сказала, что мне страшно быть изнасилованной. В ответ я услышала: «Если не провоцировать мужчин, то все будет хорошо». Затем он стал мне доказывать, что женщина может быть сама виновата в изнасиловании, и утверждать, что «нет» у девушки не всегда значит «нет».

Терапия и прописанные таблетки мне не помогали. В какой‑то момент у меня повысилось давление и начались проблемы с менструацией от антидепрессантов. Я сказала лечащему врачу, что мой организм плохо реагирует на препараты. В ответ женщина лишь закатила глаза, но ничего не сделала.

Спустя месяц я вышла из больницы. Мне не стало лучше, мысли о суициде никуда не исчезли. С психиатром, которая предложила мне туда лечь, я договаривалась созвониться после окончания курса лечения и продолжить терапию. Когда я набрала номер, оказалось, что и я, и моя мама у нее в черном списке.

Сейчас у меня нет психиатра, я занимаюсь с обычным психологом. К сожалению, у меня нет возможности оплачивать сразу несколько врачей и покупать таблетки. В то же время я боюсь попасть обратно в больницу, но мое состояние не улучшается. Складывается ощущение, что помощи ждать неоткуда.

В законе «О психиатрической помощи и гарантиях прав граждан при ее оказании» фигурирует понятие «меры физического стеснения и изоляции». Термин подразумевает под собой различные способы, позволяющие на определенный промежуток времени сделать пациента неподвижным, чтобы справиться с его агрессией. Условно: санитар связывает буйного пациента, делает укол и затем развязывает его. В законе меры физического стеснения предусмотрены для препятствия причинения вреда собственному здоровью или здоровью окружающих. Если пациент в психозе крушит отделение, сложно остановить его без применения силы. Как правило, санитары используют вязки — широкие полоски ткани, которые позволяют надежно зафиксировать пациента. С точки зрения закона это не насилие, а одна из трудовых функций медицинского персонала. Кроме того, при применении мер физического стеснения нужно обязательно делать запись в медицинской документации. Если ее нет, то тогда действия незаконны.

Безусловно, если у пациента выбиты зубы, а в истории болезни указано, что он был связан, то заметно очевидное несоответствие. Однако дела о насилии в психиатрических больницах сложно расследовать. Медработники всегда могут сказать, что пациенты подрались между собой. Сложно доказать обратное: камер, как правило, в психиатрических больницах нет. А в условиях пандемии доступ в отделение закрыт.

В 46-й статье закона «О психиатрической помощи» описывается, как должен осуществляться общественный контроль за деятельностью психиатрических больниц. Но в действительности если контроль и есть, то он формальный. Представители общественных организаций, которые хотят посмотреть на условия проживания пациентов в медицинском учреждении, должны согласовать свое посещение и подписать обязательство о неразглашении медицинской тайны. Увидеть в больнице можно что угодно, но рассказывать об этом публично запрещено. Даже наличие физических повреждений у пациентов в данном контексте входит в понятие «врачебная тайна». В этой части закон написан плохо. К сожалению, психиатрические больницы остаются крайне закрытыми, а насилие можно предупредить только открытостью.

Если над пациентом было совершено насилие, его дело рассматривается в порядке обычного уголовного судопроизводства. Меры временного стеснения, оформленные по закону, скорее всего, оспорить не получится, можно попробовать доказать незаконность действий медицинских работников. Однако при расследовании уголовного дела обязательно проводится судебно-психиатрическая экспертиза, результаты которой показывают, способен ли потерпевший давать показания. Это еще одно препятствие, которое сильно усложняет человеку с психиатрическим диагнозом путь к справедливости.

На мой взгляд, чтобы снизить уровень насилия в психиатрических больницах, нужно нормализовать общественный контроль. В таком случае у НКО появится возможность зайти в довольно закрытые учреждения и на легальных основаниях рассказать о том, что там происходит. Также необходимо разработать детальный регламент применения мер временного стеснения. В настоящий момент его нет.