Сила и слабость «поколения перемен»: кто такие дети 90-х и чем они отличаются от других

В западной классификации дети 90-х попадают в разряд миллениалов, то есть людей, родившихся в период с 1980 по 2000 год. В целом это поколение характеризуют как спокойное, неконфликтное, индивидуалистическое, привыкшее к комфорту и благополучию. Они обласканы родителями, поэтому не видят смысла конфликтовать с ними и бунтовать; неагрессивны и осторожны, поскольку с детства были защищены от любых видов опасности; привыкли к одобрению и удобствам; эгоистичные и непривыкшие к ответственности.

Однако россиянам очевидно, что это описание подходит скорее для тех, кто рос в нулевые годы и позже, но явно не для людей, чье детство пришлось на последнее десятилетие прошлого века. К слову, в российских источниках прямо отмечается, что «потрясения конца 80-х — начала 90-х внесли свои коррективы в воспитание рожденных тогда детей, поэтому многие социологи полагают, что наши „миллениумы“ начинаются примерно с 1989 года рождения».

Согласно другой классификации, ориентированной на Россию, к поколению Х относятся дети, рожденные в 1965–1985 годы, а к поколению Y (миллениалам) — рожденные в 1985–2000 годы. При этом первые характеризуются как индивидуалистичные, ориентированные на материализм и карьеру и разочаровавшиеся в советских ценностях, а вторые — как еще более индивидуалистическое, но вместе с тем толерантное поколение, стремящиеся к путешествиям, саморазвитию и свободе. Это поколение называют непуганым, выросшим в условиях стабильности, то есть близким к западному представлению о миллениалах.

Очевидно, что даже такая классификация не выделяет детей 90-х в отдельную категорию, более того, довольно схематично «рассортировывает» их по разным возрастным группам. Дети 90-х тоже очень разные, и сходство между ними наблюдается скорее не в жизненных приоритетах, а в бессознательных установках. Попробуем описать некоторые черты тех, чье детство попало на «лихое десятилетие», и объяснить, почему поколение next не оправдало надежды Запада.

В отличие от позднесоветской молодежи, люди, вошедшие в 90-е годы детьми, не испытывали разочарования в советских ценностях просто потому, что уже их не застали. Смутные воспоминания о последних годах СССР чаще всего были связаны с картинами длинных очередей и редкими радостями в виде долгожданных угощений и игрушек, но никак не с идеологическим баталиями [коммунистов и демократов]. А западные ценности вроде свободы, уважения закона и достоинства личности, активно провозглашаемые в новой России, для большинства детей, в силу их возраста, прошли незамеченными.

Взрослые нырнули в водоворот свободы с неуемной жадностью вырвавшегося на волю раба, в глубине души боящегося, что завтра все может закончиться, поэтому нужно успевать жить здесь и сейчас, забыв о нормах и ограничениях, а дети 90-х последовали их примеру. За исключением детей из хорошо обеспеченных семей, основная масса школьников того времени неплохо научилась выживать, проявляя недюжинную смелость, самостоятельность и инициативность. Однако именно эти качества привели к тому, что во взрослом возрасте многие из этих людей, боясь потерять стабильность, стали конформистами: в конце концов, это была всего лишь самая удобная стратегия выживания.

Да, детей 90-х не заставляли притворяться, говорить «правильные» вещи и произносить формальные клятвы. Их не гоняли строем, не отчитывали на общих собраниях, не вмешивались в личную жизнь, не интересовались взглядами родителей. Поколение next, росшее без прижившихся идей и явных авторитетов, привыкло принимать решения самостоятельно, не полагаясь на старших и не доверяя рухнувшему прошлому. Для многих детей главной ценностью новой эпохи стал вполне примитивный лозунг «Бери от жизни все!»

При этом дети 90-х действительно привыкли справляться с трудностями поодиночке, они хорошо усвоили, что в этом мире каждый отвечает за себя сам. Часто эту печальную истину выносили прямо из семьи. В те годы родители еще не знали правил бережного отношения к ребенку и важности его безусловного принятия, известных в современном обществе. Многие из росших в 90-е детей унаследовали все издержки сурового советского воспитания: унижения, побои, окрики, суровые наказания и фразы вроде «зря я тебя рожала» или «ты мне надоел». В постсоветское время этот набор дополнился сентенциями вроде «ты здесь никто», «ты еще ничего не заработал» и так далее.

Обесценивание реальных чувств ребенка и постоянное противопоставление того, что хочется, тому, «как надо», в принципе свойственно спартанской советской традиции. Как показали 90-е, установки, что «мужчины не плачут», а в случае любых проблем нужно «сжать зубы и терпеть», успешно пережили советскую эпоху и сохранились в обществе даже без налета идеологии.

Однако существенная разница с советским временем в том, что в СССР при всех издержках и негуманности подобного воспитания дети понимали, что их все-таки воспитывают. Родителям 90-х зачастую просто некогда было заниматься детьми, поскольку они вынуждены были зарабатывать деньги. В итоге чувство того, что ты действительно не нужен и тебе на самом деле никто не поможет, встречалось довольно часто.

Более того, дети из бедных семей быстро понимали, что суровые условия, в которые их ставят, носят не воспитательный, а реальный характер. Они знали, что следствием их ошибок может стать не только родительское наказание, а неспособность пробиться в жизни, заработать денег и содержать семью. «Суровость» и привычка не обращать внимания на собственные чувства для таких детей казалась реальной жизненной необходимостью — более того, единственным способом выжить.

Такие дети рано взрослели и еще раньше начинали чувствовать свою ответственность за родителей, зачастую не испытывая с ними настоящей близости. Многие с юных лет серьезно полагали, что «если я не поступлю в вуз, дома будет нечего есть», поскольку они по собственному опыту знали, что дома действительно может быть нечего есть. И в этом заключается основной парадокс поколения next: в то время когда некоторые его представители позволяли себе все что угодно, не обращая внимания на других, многие дети, напротив, относились к себе чрезмерно строго и чувствовали свою личную ответственность и вину и за взрослых родителей, и за будущих детей, и даже за собственную сиротскую обделенность.

Нестабильность меняющегося на глазах мира, войны и бандитизм, бедность и финансовые кризисы в сочетании с отсутствием родительской заботы и гиперответственностью неизбежно порождали тревогу. Иллюзия базовой безопасности рухнула рано, и дети 90-х спешили жить, ловя каждую минуту так, словно будущее не наступит никогда. Страх войны и разрухи вполз в них, когда на московских и тогда еще ленинградских улицах появились баррикады во время ГКЧП. Он укрепился, когда расстреливали парламент в 93-м. Дети еще не понимали, кто прав, а кто нет, и просто видели, что одни стреляют в других, и боялись, что затем будут стрелять и в них.

Дети 90-х слышали выстрелы не из телевизора, а под окнами, ночами, когда еще осуществлялся «передел собственности» и наутро можно было обнаружить сожженные киоски. И самую настоящую войну — первую чеченскую — они видели в основном не в фильмах, а в новостях.

Поколение 90-х оказалось слишком разобщенным, чтобы менять страну, и в массе своей не привыкло вынашивать какие‑то долгосрочные стратегии и образы будущего для целой нации. В отличие от перестроечного поколения, познавшего привлекательность идей, поколение next с детства привыкло к тому, что завтра все может рухнуть, поэтому жить нужно быстро, не загадывая надолго и стараясь добиться максимума, пока это еще возможно.

Люди первого постсоветского поколения менее склонны делать один выбор на всю жизнь, чем их советские предшественники. Дело не только в меньшем уровне самоотверженности (как ни парадоксально, гиперответственной части этого поколения порой свойственна избыточная самоотверженность), а в том, что дети 90-х не воспринимают будущее как свой актив — то, в чем они могут быть уверены и чем они могут распоряжаться. Они привыкли мыслить более конкретными вещами, которые можно выразить формулой из песни Александра Городницкого: «Только то, что возьмешь в пальто, только то, что снесешь в руках».

Эти люди прекрасно выдерживают краткосрочные и среднесрочные дистанции, но они не привыкли думать о глобальных судьбах страны и загадывать на слишком долгую перспективу. Это вполне логично, поскольку если будущее нестабильно и страшно, то и прогнозировать — а тем более менять его и распоряжаться им — попросту невозможно.

Как и их предшественники, разочаровавшиеся в советских идеалах, многие дети 90-х тоже порвали с ценностями своей ранней молодости — даже при том что далеко не все они понимали, о каких именно ценностях шла речь. Тем не менее сегодня у многих россиян, во многом под влиянием пропаганды, возникла устойчивая ассоциация разгула преступности, бандитизма, анекдотических «новых русских» и мафиозных разборок (которые были во многом специфическим феноменом СНГ пространства) исключительно с реформами, демократией и Западом.

Интересно, что даже формально отказываясь от свободы как ценности, дети 90-х подчеркивали, что они свободно совершают свой выбор и не плывут по течению. Им труднее всего вернуться к отвергнутым идеям, поскольку их разочарование воспринимается ими как нечто очень личное и выстраданное. Этому ощущению действительно сложно что‑либо противопоставить, ведь разочарование, в отличие от идеологии, — это чувство, апеллирующее к личному опыту, который для любого человека воспринимается острее и важнее, чем любая логическая система взглядов. К тому же с системой взглядов можно поспорить, а с опытом спорить невозможно в принципе.

Эти особенности помогают хоть немного понять парадоксальность российского поколения next: выросшего в условиях «дикой» свободы и в то же время склонного к конформизму — циничного и индивидуалистичного, но зачастую слишком сурового к себе, тревожного и неуверенного в завтрашнем дне. Люди этого поколения в большинстве своем действительно умеют выживать в экстремальных условиях, привыкли многого добиваться и самостоятельно решать свои и чужие проблемы, однако не слишком хорошо умеют расслабляться, радоваться жизни и верить в завтрашний день. Они оказались способны на каком‑то уровне изменить свою жизнь, но так и не нашли в себе сил изменить мир.