«Подумала, судьба у меня такая — умереть в лесу»: истории трех потерявшихся людей

Пару лет назад я работал в торговом центре в спальном районе Петербурга. Домой ездил на трамвае и, чтобы добраться до ближайшей остановки, проходил мимо железнодорожной станции «Кушелевка», где всегда довольно пустынно. Там есть камеры, но они не работают, поэтому отследить несчастный случай невозможно. Однажды я встретил там женщину восточной внешности. Она стояла у автомобиля с открытым багажником. Рядом с ней я увидел две большие сумки, и, когда шел мимо, она попросила помочь загрузить их в машину. Последнее, что я помню, — как поднял ее вещи и очнулся спустя три дня в центре города. Из карманов исчезли вся наличка, телефон, часы и документы.

Это было так: я открыл глаза, обернулся, а сзади меня — Исаакиевский собор. Я был в той же одежде, в которой вышел с работы. Сначала я думал, что это сон, подошел к полицейским, спросил, какое сегодня число. Разумеется, они решили, что я наркоман, и вызвали скорую. Три дня я лежал в реанимации из‑за тяжелой степени обезвоживания, «на всякий случай» привязанный к постели, после чего меня перевели в общую палату. У меня взяли всевозможные анализы, а психиатр пытался понять, наркоман ли я. Когда я лежал в полусонном состоянии, ко мне регулярно приходили сотрудники полиции и заговаривали: «Слушай, давай ты по-хорошему признаешься, что все придумал». Они не могли понять, что со мной: анализы чистые, голова ясная. Вместо того чтобы разобраться, полицейские стали грубо намекать: «Курнул, да? Ну давай честно».

В течение нескольких дней, которые я не помню, прохожие несколько раз опознавали меня благодаря тому, что объявления о моей пропаже быстро разлетелись по интернету. Один раз меня видели спящим в метро, второй — залипающим в асфальт в центре города. Последнее, что осталось у меня в памяти, — то, как я поднимаю сумки, больше ничего, даже маленького фрагмента. Совершенно непонятно, что произошло: либо мне вкололи наркотические вещества, которые выводятся из организма в течение нескольких дней, либо это была кратковременная потеря памяти, либо гипноз.

Полиция проявила абсолютное безразличие и никак не помогла. Работа «Лизы Алерт» оказалась эффективнее. После того как меня нашли, я поехал написать заявление на возбуждение уголовного дела.

Я рассказал им про камеры, которые висят в месте, где все произошло, и на вопрос, почему они выключены, сотрудники полиции засмеялись и сказали: «Ты хоть понимаешь, сколько камер в городе работает?» После такого фидбэка стало очень мерзко, и иметь отношений с этими людьми мне категорически не хотелось. Вместо разбирательств я уехал на три недели на родину, на Сахалин, чтобы реабилитироваться и отдохнуть. По приезде я полностью отпустил ситуацию и просто продолжил жить дальше.

Теперь я всегда ношу с собой перцовку, а доверие к людям, разумеется, утратилось. Я больше не подойду помочь любому встречному. Возможно, это прозвучит ужасно, но своя жизнь дороже. Когда все произошло, было много запросов на интервью из СМИ, даже за деньги, но я всем отказывал: мне нужно было время, чтобы прийти в себя.

Семья рада, что я вообще остался на этом свете. У близких, которые занимались поисками, спустя время начали выявляться проблемы со здоровьем: болезни желудка, седина, бессонница, тревожность — это все последствия стресса. Нужно всегда быть начеку и помнить, что подобное может случиться с каждым.

Я потерялась три года назад, когда гостила у брата в поселке Струги Красные, под Петербургом. Я очень люблю ходить в лес за грибами и утром отправилась туда, взяв телефон, нож и корзину. Проходила несколько часов, а когда настало время возвращаться, не могла вспомнить, где выход. Никаких пометок на деревьях я не оставляла, потому что никогда не терялась. Родственники даже удивлялись моему умению ориентироваться на местности.

Когда я поняла, что потерялась, у меня началась паника: я бросила корзинку и ломанулась вперед. Бродила по чаще несколько часов, пока не полил дождь, и не оставалось ничего, кроме как устроить привал и передохнуть. Нашла мох, укрылась курткой от дождя и полночи пролежала в тишине, так и не уснув. Пару раз я слышала хруст веток и молилась от страха.

Как только начало светать, я встала и пошла дальше в надежде, что родные уже вовсю меня ищут. Снова провела несколько часов в пути, но пейзаж не менялся. В какой‑то момент я увидела валяющуюся корзинку с грибами. Подумала, что лесник ходит неподалеку, а потом заметила, что она выглядит знакомой, и меня охватил ужас. Была ли она моя, чья-то еще или вообще причудилась мне — бог его знает. Весь день ходила по лесу, останавливалась попить у родника, питалась ягодами, в основном малиной. До сих пор не понимаю, как не встретила медведя.

На второй день я вспомнила про телефон, но связи не было. К вечеру добралась до домика лесника — внутри оказалось пусто, зато были кровать, вода и черствый хлеб. Я не удержалась и воспользовалась этими благами.

Третьи сутки оказались самыми сложными. В голову лезли дурные мысли, я уже даже приняла участь, подумала, судьба у меня такая — умереть в лесу. Шла и не знала куда, один раз провалилась в болото по колено, меня буквально начало засасывать, но в последний момент удалось выбраться. Продолжила путь босиком, потому что галоши утонули, и в одной футболке — куртку потеряла днем ранее. Ближе к вечеру послышались автомобильные гудки. В полной уверенности, что схожу с ума, я пошла на звук. Он становился все ближе, я бросилась бежать и вскоре оказалась на трассе. Первое, что я увидела, — машину, а рядом с ней своего старшего сына. Это он сигналил в надежде, что я услышу.

Как мне потом рассказали, брат первым заметил мою пропажу и сообщил моим детям и внукам, что я не вернулась из леса. Они приехали в Струги Красные и самостоятельно искали меня двое суток, а на третьи присоединились добровольцы и МЧС. Я до сих пор благодарю Бога за то, что мне удалось выбраться. И, конечно, [благодарю] детей и внуков за то, что не растерялись.

В 16 лет я сбежала в другой город, потому что поссорилась с мамой из‑за плохой успеваемости. Она позвонила мне, пока я была в школе, и сказала, что вечером у нас будет серьезный разговор. На тот момент моя подруга как раз ушла от родителей и жила у приятеля. Я испугалась возвращаться домой и пошла к ребятам — отключила телефон, удалилась из соцсетей и три дня жила с ними. Потом мы пошутили, что было бы здорово уехать в Екатеринбург к знакомым, а на следующий день мы с подругой в четыре часа утра выдвинулись в путь — дошли до трассы, поймали попутку и поехали. Мы сменили четыре машины, проведя в пути почти сутки.

Первый автостопщик оказался дальнобойщиком, но нам с ним было немного не по пути. Спустя пару часов он высадил нас около придорожных кафешек, где мы ощутили себя героинями бунтарского фильма. Вскоре там остановилась машина, из которой вышли отец и сын, и мы напросились к ним. Еле согласившись, они довезли нас, докуда смогли, оставив на огромной автомагистрали. Вскоре нас подобрала третья машина и снова высадила в пустыре. Было раннее утро, фуры проезжали одна за другой, мы голосовали на трассе, но никто не останавливался. В итоге до Екатеринбурга нас довез дальнобойщик.

В день, когда я решила не возвращаться домой, мама все поняла и обратилась в полицию. В два часа ночи к однокласснице, с которой я близко дружила, пришли полицейские с вопросами о том, где я могу быть. Они также приходили в школу и опрашивали учителей. О моей пропаже знал почти весь город. Сестра мониторила мои соцсети и писала всем, чтобы понять, куда я делась. Это был мой первый и последний побег, я просто сделала это от фонаря и не осознавала последствия. Мне стало стыдно сразу, как только нам позвонили из полиции.

У меня с родителями всегда были доверительные отношения, и они не ожидали, что я могу сбежать в другой город на почве ссоры. Мой побег — это запретная тема для разговоров в семье, и если это припоминается, то в негативном ключе. Когда я вернулась домой, отношения с родителями стали напряженными. Я была в девятом классе, но при этом мама каждый день отводила меня в школу, забирала после уроков и лишила прогулок с друзьями. Меня даже вызывали к директору, чтобы прояснить ситуацию. Учителя говорили, что я связалась с плохой компанией, мои родители тоже так считали. В любом случае сейчас все хорошо, и я с улыбкой вспоминаю произошедшее.

Сложно выделить топ причин, по которым люди теряются, однако существует некая приоритетность: например, если мы говорим про лето, то в это время года много неподготовленных грибников по всей России бездумно уходят в леса. Это гигантский пласт — тысячи людей. В городах часто теряются пожилые с проблемами памяти — например, с начальной стадией деменции. С этим можно бороться, но, к сожалению, об этом мало говорят. Бабушка, вышедшая днем из дома в крупном городе, может запросто в нем погибнуть. Особенно если речь идет о холодном времени года, а Россия в целом — не самая теплая страна. При этом важно отметить, что теряются люди всех возрастов: есть и криминальные составляющие, и утрата родственных связей, и конфликты. Причин множество.

В наши дни похищения происходят редко, потому что сложно забрать человека с улицы, но этого добиваются обманными путями. Если кто‑то находится в тяжелом финансовом положении и без определенного места жительства, к нему могут подойти с предложением: «Давай ты поживешь и поработаешь у нас?»

В прошлом году у нас был случай, когда двухлетний ребенок заблудился в лесу, а на третьи сутки нашелся живым. Люди пропадают, начиная с первого года жизни. К нам поступали заявки на поиск людей старше 100 лет. Конечно, есть периоды жизни, в которые, по статистике, люди чаще убегают из дома — это, например, переходный возраст: амбиции, юношеский максимализм, нечеткая оценка рисков, конфликтность, эмоциональность. В таком случае сбегают ради собственных целей: иногда они шантажно-манипулятивные — достичь каких‑то преференций или доказать всем, что «я могу существовать самостоятельно и обеспечивать себя». Большая часть [пропавших] — это «найден, жив», и это здорово, но «найден, погиб» тоже случается.

С точки зрения добровольчества взаимодействие общества с государством в России только зарождается. Довольно долго это была тема из разряда «ребята чем‑то там занимаются, ну и пусть». Есть опыт других стран, где волонтерство давно развито, а власти соприкасаются с этой структурой, и у них выходит очень эффективный тандем. Например, в маленьких городах США вместо государственных пожарных служб работают добровольческие подразделения, которые оснащены необходимым оборудованием. Там работают аттестованные спасатели, однако они не получают зарплату. Есть питерский «Экстремум» (объединение добровольных спасателей. — Прим. ред.) или московский «СпасРезерв» (поисково-спасательный отряд. — Прим. ред.), но это личностные инициативы, и структурно взаимодействовать с государством им пока что сложновато.

У государства не хватает ресурсов искать всех. В Москве и других крупных городах система «Безопасный город» косвенно помогает отслеживать пропавших, особенно дезориентированных. Но в стране много где нет волонтерских спасательных отрядов, и это грустно. Там у людей намного меньше шансов быть найденными.

Вечером мы [волонтеры] возвращаемся домой, и перед нами встает выбор: провести время с семьей, встретиться с друзьями или отправиться на поиски пропавшего человека. Хочется, чтобы он чаще делался в пользу третьего варианта.

Мы пытаемся максимально быстро реагировать на поступающие заявки, но приходится выставлять некие приоритеты. Однако мы стараемся отрабатывать все быстро, особенно если на улице зима, человек был в сильном алкогольном опьянении, и его дорога проходит через лесной массив. Существует много внешних факторов, на которые мы ориентируемся. Первый и самый основной — время пропажи. Если мы получаем заявку с задержкой в несколько недель, то наша работа будет не совсем эффективной, а если она поступила день в день, то через пару часов мы начнем активные поисковые мероприятия.

Некоторые отделы полиции, которые принимают заявления от граждан, позволяют себе работать недобросовестно. Отсюда родился миф, что полиция начинает искать человека только по прошествии трех суток, — это не так.

Мы начинаем поиски человека только после того, как полиция приняла заявление о пропаже, в том числе потому, что это некий гарант серьезных намерений заявителя, а не розыск в личных целях. У нас бывают случаи, когда коллекторы пробуют с нашей помощью находить должников, но мы быстро пресекаем такие попытки.

Безопасность никому не интересна ни в России, ни в США, ни в Европе. Люди, которые боятся пожаров, не держат дома огнетушители. Люди, которые боятся потеряться в лесу, не берут с собой компас или не умеют им пользоваться. Мы говорим «русское авось», однако это всечеловеческое авось, все надеются, что с ними этого не случится.

Распространять информацию нужно, но эффективность формируется исходя из личного мнения. Например, если человек увидит в подъезде яркую листовку с призывом проверить родителей на первые признаки деменции, то с большей вероятностью он даже не подумает сделать это, будучи уверенным, что с ним и его близкими такого не случится. Поэтому говорить о такой насущной проблеме, как пропажа людей, надо, но это должно быть на федеральном уровне. Важно, чтобы человек всегда помнил об осторожности. Нужно поднимать проблематику, не стесняться и не бояться говорить об этом. Главное — не молчать.