Монологи людей, чьих предков, пропавших во время Большого террора, нашел историк Дмитриев

Моя мама, Анна Борисовна, жила в Москве вместе со своей мамой, моей бабушкой, Поляной Корнильевной Неврли-Янсон. Поляну Корнильевну арестовали 8 октября 1935 года по статьям 58.8 (терроризм) и 58.11 (организация контрреволюционной деятельности). Сначала она была в Бутырской тюрьме, потом на Беломоро-Балтийском канале, потом в Кеми, где и оборвался ее след. Моя мама в это время была совсем юной, всего 17 лет, она осталась в Москве одна. Ее отчим, Карл Янсон, инженер Горьковского автозавода, был арестован еще раньше. Надо было кормиться, а ее не хотели брать на работу как дочь врага народа. Она тогда не могла узнать, что же случилось с мамой. Уже после войны на Кузнецком Мосту (там находилась приемная НКВД. — Прим. ред.) маме сказали, что бабушка получила десять лет без права переписки, и все, дальше никаких сведений. Только в годы перестройки мама познакомилась с Евгением Захаровым из Хельсинкской группы Харькова, и он помог ей выяснить судьбу моей бабушки. В ответ на составленное им письмо мы получили ответ из прокуратуры Архангельской области. Вот краткие записи, которые тогда сделала моя мама:

«Поляна Корнильевна Неврли-Янсон, урожденная Лысаченко, 1897 года рождения, урожденка Таганрога. До ареста работала преподавателем истории 24-й школы. Отбывала наказание в Соловецком лагере особого назначения. Постановлением особой тройки УНКВД Ленинградской области от 10 октября 1937 года приговорена к расстрелу за сохранившиеся антисоветские взгляды. Постановление исполнено 4 ноября 1937 года. Реабилитирована по указу Президиума Верховного Совета от 16.01.1989 (указ «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имевших место в период 30–40-х и начала 50-х годов». — Прим. ред.)».

Вот такие сведения мы узнали. И кроме них мы получили часть книги о мемориальном кладбище Сандармох, в которой есть запись о том, где была расстреляна моя бабушка.

В этой же книжке коротко сообщалось о том, как шли поиски Соловецкого этапа, и было имя Юрия Дмитриева. Но тогда, честно говоря, я не обратила на него внимания. Гораздо позже в фейсбуке мне встретилась сноска на статью Шуры Буртина «Дело Хоттабыча» (наиболее резонансная статья о деле Дмитриева, в которой рассказывается история поисков Сандармоха и других мест массовых расстрелов, а также история уголовного преследования. — Прим. ред.). Прочитала, заинтересовалась и начала искать более подробные сведения. Я поняла, что познакомилась с человеком, который — эх, жалко, мама не дожила — помог восстановить нашу семью, закончить круг, который оборвался перед войной.

Я бесконечно благодарна Юрию Дмитриеву. Я восхищаюсь его деятельностью и им самим. Он сделал великое дело — убрал из моей семьи состояние неопределенности. Конечно, вернуть бабушку невозможно. Но хотя бы знать, что она находится именно здесь, — очень важно. Я желаю Юрию Дмитриеву здоровья и удачи. Я хочу, чтобы он был свободен. Он этого заслуживает.

Родной брат моей бабушки, Иван Васильевич Суворов, был расстрелян в 1938 году в Сандармохе. Наша семья смогла найти место его гибели только в конце 1990-х благодаря Юрию Дмитриеву. Мне кажется, в 1930-е годы перед многими в Карелии стоял моральный выбор: согласиться с обвинениями, выдвинутыми против их родственников, друзей, знакомых, коллег, или все-таки сохранить в себе порядочность и не предать своих близких. Я не думал, что сегодня мы окажемся перед таким же выбором. Для меня он очевиден, и он не в пользу наследников сталинских палачей.

В XIX веке мои предки были приглашены русским царем для освоения Севера. Мой прапрадед, Пер Йорстад, был одним из тех, кто основал норвежский поселок Цып-Наволок на Кольском полуострове. Они разводили оленей, занимались рыболовством, жили в достатке. После революции многие успели убежать в Норвегию, но кто‑то доверился новой власти. Среди тех доверчивых норвежцев оказалась и моя семья.

В 1936 году моего дедушку, Эмиля Эрштадта, маминого папу, арестовали. Она очень хорошо это помнит и рассказывала мне: «Я пришла с улицы, где занозила руку. Подхожу к дому и вижу: у входа, по сторонам двери, стоят два красноармейца в буденовках с большими пиками. Захожу — папа сидит на стуле в центре комнаты, а чужие люди хозяйничают в доме. Я забралась к нему на колени и протянула руку: «Вытащи мне, пожалуйста, занозу». Папа взял мою руку, и вдруг я ощутила, что на ладошку что‑то капает. Я так удивилась! Вообще не могла понять, как это и что. Поднимаю голову и смотрю: папа плачет». Эти слезы она пронесла с собой через всю жизнь. Она была папина дочка, и все это, конечно, нанесло ребенку ужасную травму.

Позже деда выпустили на очень короткое время, потом забрали еще раз и уже навсегда. Ходили слухи, что его расстреляли, а еще что он с товарищем убил двух конвоиров, и они бежали в Америку. Но никто не знал, что случилось на самом деле. Мой дядя пытался искать, писал запросы, но получил ответ: «Не ворошите это дело, если хотите жить спокойно».

Когда началась перестройка, оказалось, что у нас в Норвегии очень много родственников, они нас нашли и прислали к нам норвежского писателя, журналиста Мортена Йентофта (написал книгу о кольских норвежцах). Он рассказал нам, что открыто такое урочище — Сандармох, он видел книгу, где есть все документы и расстрельный приказ, и там он нашел имя нашего деда.

Через несколько лет мы всей семьей перебрались в Норвегию. Однажды со мной связался журналист Мортен Рууд. Он делал репортаж к столетию Беломорканала и хотел, чтобы мама поделилась своими воспоминаниями. Мы разговорились, и я сказала, что у нас с мамой есть мечта — поехать в Сандармох, взять землю оттуда и сделать в городе, где мы живем, символическую могилу деда. Через год мы с мамой и журналистом поехали в Сандармох. Это был абсолютно незабываемый тур, полный и скорби, и радости, что мы наконец нашли деда. Мы нашли его имя в Книге Памяти в часовне, которая стоит в этом урочище. Это было и тяжело и радостно, и облегчение, и боль, и слезы. А когда мы вернулись в наш город, мама выбрала на кладбище место, нашла на фьорде удивительно красивый розовый камень, мы перенесли его туда, сделали надпись, и мама попросила оставить место и для ее имени. Говорит: «Теперь я знаю, где буду похоронена».

Когда я прочла, что Юрий Дмитриев — это тот, кому мы обязаны возвращением места, где казнили деда… Это дикая несправедливость, что человек, который дал людям потерянные имена их родных, должен сейчас находиться в таких жутких условиях, под таким диким прессингом по сфабрикованному делу. Я ни секунды не сомневаюсь, что он невиновен. Мы должны всем миром отстоять его! Мы просто обязаны сплотиться против зла и клеветы. А иначе грош нам цена. Я очень хочу, чтобы Юрий Алексеевич скорее вернулся к дочери, к своим внукам, к своей семье, чтобы все это забылось как страшный сон.

Низкий поклон вам, Юрий Алексеевич.

Мой дед, Хаим Иосифович Гарбер, 1903 года рождения, был профессором Ленинградского индустриального института, где организовал кафедру истории техники. Дед был арестован 30 апреля 1936 года и получил десять лет за участие в троцкистско-зиновьевской контрреволюционной организации. Затем в октябре 1937 года тройка УНКВД приговорила его к расстрелу, и 4 ноября 1937 года он был убит из табельного оружия капитаном Матвеевым в урочище Сандармох, как и остальные жертвы большого Соловецкого этапа.

Моя мать, помнящая, как его арестовывали, не имела никаких сведений о том, какими были его последние дни, и как он был уничтожен. И только благодаря Юрию Дмитриеву наша семья смогла узнать, что дед убит и похоронен в Сандармохе.

Я абсолютно уверен, что уголовное дело против Юрия Дмитриева — клевета. Очень надеюсь, что повторное судебное разбирательство закончится так же, как и первое, — оправдательным приговором.

Я двоюродная сестра Кати Клодт и Егора Дмитриева (детей Дмитриева. — Прим. ред.). Родилась в Петрозаводске, но сейчас живу на севере Финляндии. Мой прадед, Иван Васильевич Елкин, был карел из деревни Сямозеро. В 1937 году на него написали донос, за ним приехали, арестовали и увезли. После этого семья больше никогда его не видела. У них начались очень тяжелые времена. Жена Ивана Васильевича через какое‑то время умерла, и их дети — мой дедушка с его сестрой — оказались в детском доме. Когда они выросли, дедушкина сестра написала запрос об отце: где он и что с ним. Пришел ответ, что он умер в 1944 году. Но о причине смерти ничего написано не было.

Только в начале 1990-х дядя Юра нашел в архивах сведения, что нашего прадедушку расстреляли и закопали на Сулажгоре в течение трех дней после ареста.

Таких ужасных историй много. Мы все очень благодарны дяде Юре за то, что он вернул правду о наших родных. И сейчас я хочу, чтобы мы помогли вернуть его правду. Я желаю ему очень много сил и здоровья, не сдаваться и добиться справедливости. Очень надеюсь, что суд скоро закончится, и он сможет вернуться к своей семье. Мы все его очень ждем.

История — это серьезное дело, а не развлечение, забава или игра. Мы понимаем это, читая работы Юрия Дмитриева. Например, о людях в Красном Бору: сколько мы потеряли честных работников, невинных людей, финнов, карелов и других. Я вспоминаю двоюродных братьев отца — Вяйне и Нило Кетола, они в Сандармохе. Я их никогда не видел, но в моих глазах они живы. История может учить нас тому, что никогда не должно повториться. Надо смотреть вперед, но помнить назад.

Моего деда звали Николай Гаврилович Попов. Он был историком, профессором, ученым секретарем Института истории при АН СССР в Ленинграде. Его арестовали в 1936-м как троцкиста, он попал на Соловки, и потом известия о нем перестали приходить.

Ни моя бабушка, ни моя мама так и не узнали правды о том, что с ним случилось. Но зато сейчас ее знаю я. Потому что Юрий Дмитриев нашел Сандармох, и теперь многие-многие люди могут туда приехать, положить цветы, поставить камень. Это место нашей памяти и нашей боли.

Сейчас Юрий сидит в тюрьме, и мы все знаем, почему так называемые «органы» очень хотят, чтобы он отправился за решетку по постыдному обвинению. Я считаю это неприемлемым. Это позор для России и для российского общества.

Свободу Юрию Дмитриеву!

Мой прадед, Мефодий Михайлович Канноев, был карелом, уроженцем деревни Оланга на границе с Финляндией (впоследствии эта деревня была затоплена как неперспективная для социалистического строительства). Он проживал в деревне Ковдозеро Мурманской области, неподалеку от Белого моря. В конце ноября 1937 года его арестовали по 58-й статье, пункт 2 (вооруженное восстание с целью захвата власти), и через две недели, в начале декабря расстреляли в Сандармохе. Спустя полгода по статье 58, пункт 1 (измена Родине), арестовали его брата Михея Михайловича и тоже расстреляли в окрестностях Петрозаводска.

Моя бабушка, Елизавета Мефодьевна, была средней дочерью Мефодия Михайловича. После гибели отца, так как мама умерла еще раньше, всех сестер разобрали родственники, а она девятилетней девочкой попала в детский дом. Скорее всего, она даже не поняла, что случилось. Она говорила только по-карельски и впоследствии вспоминала, как тяжело ей было учить русский язык. В жизни бабушка была сложным человеком с надломленной психикой, с ней было довольно трудно общаться. И только сейчас я знаю причину.

Справку о реабилитации отца она смогла получить только в начале 2000-х годов, то есть практически всю жизнь она жила с этим грузом. По этой справке государство назначило какие‑то небольшие компенсационные выплаты.

Всю информацию о своем прадеде я нашла в «Книге памяти карельского народа» Юрия Дмитриева. И как историк-архивист я, конечно, осознаю ценность и масштаб этого труда. Книга содержит огромный массив документов, который Юрий Алексеевич переработал почти в одиночку. К моему огромному сожалению, я познакомилась с ним и с его работами слишком поздно, когда всех, кто знал прадеда и его родственников, уже не было в живых. Только в 2015 году мне повезло попасть в Сандармох, на Дни Памяти. Для меня Сандармох стал одним из самых близких мест.

Конечно, то, что сейчас происходит с Юрием Алексеевичем, — очень горько. Горько, что происходит такое разделение мест памяти на правильные и неправильные. Родственники погибших и так живут под грузом этой коллективной мемориальной травмы.

В ходе репрессий 1937–1938 годов пострадали мои родственники, проживавшие в деревне Большая Тикша Ледмозерского района республики Карелия. Были задержаны, а затем расстреляны мой прадед, Василий Тимофеевич Морозов, и моя прабабушка, Анна Яковлевна Фокина. У них было шестеро детей. Только старший был совершеннолетний, остальные — мал мала меньше. Самая младшая, девочка Нина, была еще на грудном кормлении. После заключения и расстрела матери о ее судьбе ничего не известно.

С Юрием Дмитриевым мы познакомились примерно за два месяца до его ареста. Он оказался очень дружелюбным и открытым человеком. Рассказал мне, как найти мою пропавшую Нину, а также подробности расстрела моих родственников. Следы Нины мне пока найти не удалось, но варианта два: либо ребенок умер в приюте, либо ей дали новую личность.

От лица потомков жителей Ругозерского района я хочу выразить благодарность Юрию Дмитриеву, пожелать ему здоровья и сил выстоять в этой ужасной ситуации. Все, что с ним случилось, считаю чудовищным и диким. Таким людям нужно ставить памятники, а не издеваться над ними.

Я родилась и выросла в Петрозаводске, в семье американских финнов Мейми и Милтона Севандер. Я потомок Оскара Коргана, расстрелянного в Сандармохе, я представляю шестерых его внуков и девятерых правнуков. Моя мама, Мейми Севандер, была не только лично знакома с Юрием Дмитриевым, но в какой‑то степени была его коллегой. В работе над своим проектом о трагической судьбе североамериканских финнов в советской Карелии мама опиралась на данные, которые были в буквальном смысле добыты Юрием Дмитриевым.

Совсем недавно в Карелии считалось, что Дмитриев совершил подвиг, посвятив себя разоблачению сталинского террора. Теперь его судят. Не верится, что некогда интернациональная Карелия покрыла себя таким позором. Я хочу обратиться со словами искренней благодарности ко всем, кто сегодня находит возможность участвовать в работе в поддержку Юрия Дмитриева. Это очень важно.