«Живя в аду, перестаешь чувствовать»: интервью с женой Филинкова, фигуранта дела «Сети»*

Мы познакомились с Виктором через общих знакомых, уже сложно вспомнить, где именно. По-моему, это произошло в Москве в 2015 году. Сначала мы переписывались только по техническим вопросам — он помогал мне с ноутбуком. А потом начали больше общаться, узнавать друг друга, и у нас завязались романтические отношения. Спустя какое‑то время мы с Виктором обсуждали его работу, и он сказал, что в Омске у него нет возможности развиваться, и зарплатный потолок там — 30–35 тыс. Тогда и возникла идея переехать в Питер (Александра жила в Петербурге. — Прим. ред.). Так мы убили двух зайцев: он нашел работу, где его ценили как специалиста, и мы начали жить вместе.

Мы поженились в апреле 2017 года. Наш брак с документальной точки зрения — это небольшая формальность, потому что у Виктора нет родственников в России (Виктор Филинков — гражданин Казахстана. — Прим. ред.), и нам просто было юридически выгодно стать мужем и женой. Никакой церемонии с друзьями и родителями не было, голубей мы тоже не запускали.

С некоторыми фигурантами я знакома давно. Например, с Дмитрием Пчелинцевым мы общаемся еще с 2010-го. С Виктором они познакомились значительно позже, через своих сибирских друзей. Активистов в регионах мало, и все друг друга знают: собираются вместе, ходят на одни и те же мероприятия — в общем, это одна тусовка. Из пензенских фигурантов я еще виделась с Черновым и заочно знакома с Шакурским. Он довольно знаменитая личность в антифашистской тусовке.

Аресты пензенских фигурантов начались в октябре–ноябре 2017 года, и никто тогда не понимал, что происходит и за что их задержали. По сарафанному радио доходили какие‑то слухи, но было неясно, насколько все серьезно. Через это радио мы узнали, что кого‑то из фигурантов пытают, и, возможно, это Дмитрий Пчелинцев, который хорошо меня знает и который был у нас в гостях в Петербурге. У меня началась сильная паранойя, поскольку я все-таки участвовала в какой‑то активистской деятельности и понимала, что в пензенском СИЗО возможно сидит человек, который очень много обо мне знает. Виктор тогда был в командировке на Кипре. Я написала ему, что мне страшно. На что он мне сказал собирать вещи и уезжать в Финляндию, отдохнуть там и ни о чем не думать, все равно никакой точной информации не было. У меня была открыта финская виза до декабря, поэтому я именно так и поступила. А поскольку никаких новостей в декабре не появилось, а возвращаться все еще было страшно, я улетела на Украину — это страна, куда я могу въехать по загранпаспорту, и там все довольно дешево.

Виктор остался в Питере, потому что ни он, ни я никакой для него угрозы не чувствовали. Я тогда еще не думала, что можно задержать человека только из‑за того, что на него кто‑то под пытками дал показания. Мы договорились, что до тех пор, пока ситуация не прояснится, я буду находиться в Киеве. Я сняла там однокомнатную квартиру, училась, занималась своими делами. Витя приехал ко мне на Новый год, пробыл со мной где‑то две недели, а потом вернулся в Россию. А через несколько дней стало известно, что задержали нашего общего знакомого — Юлия Бояршинова.

До этого было ощущение, что беда находится достаточно далеко, и не факт, что она нас коснется. А в тот момент мы поняли, что она дошла до Питера. Я в панике написала Виктору, чтобы он немедленно брал билеты и летел ко мне.

В последний раз он выходил на связь в три часа дня 23 января 2018 года. Сказал, что едет в аэропорт и напишет мне оттуда. Прошло время, он перестал выходить на связь, я пыталась писать, а звонить не стала из‑за роуминга. Подумала, мало ли, нет интернета или что‑нибудь с телефоном случилось. Решила просто встретить его в аэропорту. Самолет прибывал в девять часов вечера, я приехала в аэропорт, купила еду и ждала его. В какой‑то момент я увидела, что работник закрыл двери в зоне прибытия, а Виктор так и не вышел. Сначала подумала, что его могли позвать на интервью. Начала приставать к людям на информационной стойке — спрашивала, где могу узнать что‑нибудь. Мне говорили ждать, мол, если он там, то скоро придет. Я продолжала их доставать, и в итоге они позвонили на пограничный контроль, где им сказали, что такой пассажир этим рейсом не прибывал. У меня появилась тревога, но не паника. Я подумала, может быть, он просто пропустил свой рейс на транзите в Минске. До часу ночи я просидела в аэропорту — звонила в авиакомпанию и в таможенные службы. В конце концов выяснилось, что Виктор был зарегистрирован на рейс, а потом разрегистрирован. По какой причине это произошло, мне не смогли сказать. Я приняла решение не паниковать и дождаться утра: подумала, вдруг он все-таки выйдет на связь.

На следующий день я написала правозащитной организации «Агора». Мне посоветовали обратиться к Виталию Черкасову (адвокат Виктора Филинкова. — Прим. ред.). Мы связались с ним и вместе начали обзванивать полицейские участки, больницы, морги, службы информирования о пропавших людях. Везде отвечали, что такого человека нет. Впоследствии оказалось, что это вранье — все-таки в одном полицейском участке Виктора держали, перед тем как отправить его в СИЗО, на Шпалерную. Потом мы начали звонить в прокуратуру и ФСБ, Виталий сказал, чтобы я отправляла им официальные запросы. Кстати, забавно, что запрос можно отправить только либо по почте, либо по факсу. А я в живу в XXI веке, факсом никогда не пользовалась и вообще не знала, что они до сих пор существуют. Я нашла службу онлайн-факса, чтобы отправлять заявки в различные ведомства. Но никаких ответов не получила.

24 января мы стали звонить в СИЗО — было понятно, что что‑то случилось. Двое суток мы не знали, где он: никто не сообщил о его задержании, несмотря на то, что у него с собой был телефон и он знал мой номер. И только 25-го утром мне прислали сообщение из пресс-службы судов Петербурга, что районный суд избрал меру пресечения Филинкову Виктору, который подозревается в участии в террористической организации (статья 205.2 УК РФ), вину полностью признает. И тут, конечно, наступил шок.

Виталий вместе с членами ОНК начали ездить по всем СИЗО и искать Виктора, потому что мы до сих пор не знали, где именно он находится. В конце концов вечером Яна Теплицкая и Екатерина Косаревская приехали в СИЗО-3, на Шпалерной, и узнали о том, что Виктор там.

Адвокат сразу поехал к нему, их встреча длилась примерно 15 минут, больше не дали. После этого Виталий позвонил мне и сказал, что самые худшие подозрения оправдались: «К Виктору применялись пытки, у него следы от электрошокера на груди и бедре и другие гематомы на теле». В тот же день члены ОНК записали подробную историю о задержании Виктора — от выхода из дома до попадания в СИЗО, а также зафиксировали на его теле следы от электрошокера.

Суд, конечно, утверждает, что члены ОНК — не судмедэксперты и не врачи, поэтому не могут определить точное происхождение ожогов. Но они измерили расстояние между парными следами на его теле. И оно везде было одинаковым — 4 см — что, собственно, и доказывает слова в отчете. Проблема с ОНК только в том, что они не имеют права проносить фото- и видеотехнику и фиксировать следы неправомерного отношения. Поэтому впоследствии не было никаких проверок и экспертиз — ничего, кроме опроса сотрудников ФСБ, которые говорили, что задержали Виктора не 23-го, а 24 января вечером.

Примерно в то же время проводились незаконные следственные действия по отношению к другому питерскому фигуранту Игорю Шишкину. У него период между фактическим задержанием и допросом — чуть больше двух суток. Еще одновременно с Виктором и Игорем задержали Илью Капустина.

Он проходил свидетелем по делу и просто был другом Бояршинова. С ним никто из нас не был знаком. Илью Капустина точно так же пытали, как и Виктора. Разница лишь в том, что Илью потом отпустили. Он прошел медобследование, которое подтвердило следы пыток. Они с адвокатом подали жалобу, которая никак не рассматривалась. В конце концов, опасаясь за свою жизнь, Илья тоже уехал в Хельсинки.

Это показывает «заинтересованность» следствия в расследовании пыток. Первая проверка по факту пыток у Виктора была спустя несколько месяцев, мы очень долго этого добивались, нам постоянно отказывали. В итоге они просто опросили сотрудников ФСБ. На что они наделялись? На признание в духе: «Ну да, знаете, попытали немножко»? Хотя во время второй проверки они подтвердили, что применяли спецсредства из‑за того, что Виктор якобы пытался сбежать из машины.

Мне было очень страшно, но я понимала, что Виктору в этот момент страшнее. И я не имела никакого права паниковать, потому что от моих действий зависела его дальнейшая судьба. От этого зависело, будут его дальше пытать или нет, продолжится ли расследование или его отпустят. Тогда для меня это все выглядело как нелепость и большая ошибка.

В таком состоянии я была достаточно долго. Все время ты находишься в состоянии повышенной тревоги, но при этом на все очень резко реагируешь. Можешь не спать сутками, не есть и не пить. Все, что ты делаешь, — обновляешь новости и ждешь, когда будут хоть какие‑то сообщения о том, что происходит.

После задержания Виктора я начала консультироваться с правозащитниками, которые работают и в России, и на Украине. И мне сказали, что оставаться в Киеве небезопасно, потому что были прецеденты, когда просителей убежища депортировали или вывозили на нейтральную территорию, например, в Беларусь, где их потом передавали сотрудникам ФСБ.

Поэтому я начала делать себе вид на жительство на Украине, чтобы получить визу и улететь в Финляндию. С 30 января по 4 апреля я занималась документами. Порой мне было страшно даже просто выйти из дома. Тогда угрозы для меня были реальными. Я действительно это чувствовала. И Виктор потом описывал в своих дневниках, как сотрудники ФСБ угрожали, что они меня похитят, и шантажировали его моим здоровьем.

Виктор был первым фигурантом, который вообще заявил о пытках. После этого удалось связаться с другими родственниками, которые сказали, что ребята из «пензенского дела» тоже готовы заявить. Я в тот момент уже активно включилась в поиски, помощь, ношение передачек в СИЗО, потому что это все важно. Но я не могла заниматься этим одна, потому что нахожусь в Финляндии. Поэтому группа поддержки в виде меня и еще пары человек начала обрастать другими не равнодушными людьми, которые стали писать новости, мониторить и сообщать о том, где содержится Виктор, как ему можно написать письмо, какую передачу сделать в СИЗО и так далее. Потом начались активные публикации о задержании и пытках.

Я поняла, что информацию нужно систематизировать, потому что она публиковалась на разных ресурсах. Первое, что я сделала, — создала группы в соцсетях: телеграме, «ВКонтакте» и фейсбуке. Для меня это казалось оптимальным вариантом.

Когда начала организовываться группа поддержки, каждый стал брать на себя какие‑то обязанности. Например, члены ОНК ходили в СИЗО, кто‑то пытался связываться с правозащитниками, кто‑то ходил в консульство Казахстана, чтобы консул пришел к Виктору. Это были очень активные процессы, в которых участвовало много людей.

Со временем мы поняли, что соцсетей недостаточно и нужно создать сайт, чтобы он был агрегатором всех новостей, публикаций и документов. Самое важное для нас было описать максимально подробную информацию о произошедшем: кто фигуранты, что с ними случилось, как можно им помочь. И вот, собственно, мы занимаемся этим уже на протяжении двух лет.

Сбор средств мы тоже запустили сразу. Нам с Виктором повезло, что Виталия Черкасова оплачивает «Агора». Адвокатов остальных фигурантов оплачивают либо родственники, либо мы даем деньги с общих сборов. Например, маму Ильи Шакурского уволили с работы из‑за всей этой истории. Как оплачивать адвоката без достатка? Конечно, мы помогаем. Плюс помимо адвокатов существуют еще передачки, которые тоже требуют денег. На еде в СИЗО долго не протянешь. Корреспонденция, письма, одежда — на все это нужны средства.

В основном мы общаемся по бумажной переписке. Но поскольку отправлять письма из Финляндии немного опрометчиво — они слишком долго идут и дорого стоят — мне помогают друзья из Питера. Они распечатывают мои письма, отправляют их Вите, получают ответы, сканируют и присылают мне.

Только спустя два года после задержания, в декабре 2019-го, Виктору впервые дали разрешение на звонок. Это был первый раз за все время, когда я услышала его. Звонок длился всего 15 минут, с этим есть сложности: каждый месяц, чтобы получить право на звонок, ты должен подавать заявление в суд. И там уже будут рассматривать, разрешить его или нет.

Я не знала, что он мне позвонит, просто услышала телефон, посмотрела и увидела, что там городской питерский номер. Сразу оцепенела, потому что уже примерно поняла, что будет дальше. У меня был шок. В это было невозможно поверить. Я думаю, он и сам не верил. Я вообще не помню, что говорила. Наверное, спрашивала: «Как дела? Как ты себя чувствуешь? Расскажи мне что‑нибудь, я хочу слышать твой голос». В общем, о какой‑то чуши. Потом он спрашивал меня о том же.

Сейчас у нас звонки такие, как если звонишь кому‑то, кого не видел неделю или две. Я просто рассказываю о жизни, что‑то вроде: «Я сегодня училась, еще сходила в музей, и у нас такая дрянная погода». Потому что о каких‑то важных вещах мы разговариваем в переписке. А вот чего действительно не хватает людям, которые находятся в заключении, так это обыденности и рутины. Я рассказываю ему о чем‑то простом, что происходит в жизни. И это очень важно.

Ко мне часто обращаются со словами: «Хочу написать письмо заключенным, но не знаю о чем». Я всегда пытаюсь объяснить людям, что человек, который находится в заключении, не хочет жалости. Ему гораздо интереснее читать о том, что происходит на свободе. Он хочет знать, чем ты занимаешься, где работаешь, что интересного узнал. Им сейчас важны даже какие‑то незначительные вещи — распечатки рассказов и новостей, какие‑то стихи или картинки.

Последние два года я нахожусь в перманентном экзистенциальном ужасе. Такое состояние постоянного стресса, тревоги и непонимания собственного и чужого будущего. Это напрочь убивает романтические отношения. Ты просто не можешь по-другому существовать. У кого‑то это происходит позже, у кого‑то раньше. Но мне кажется, что если бы я реагировала на все более эмоционально, излишне поддавалась чувствам, постоянно бы рыдала на камеру, от меня было бы меньше пользы. Но, может быть, я бы дольше сохраняла именно эту какую‑то романтическую привязанность. Конечно, это очень сложно для каждого. Ты не видишь и не слышишь своего мужа на протяжении двух лет. Единственное, что тебе хочется, — это спасти его, но при этом ты еще и чувствуешь себя обязанной делать это.

Находясь очень долго в таком состоянии, действительно в какой‑то момент наступает ощущение, что ты просто должен. И это выжигает в тебе все, ты становишься апатичным к происходящему. Как только я приехала в Финляндию, начала проходить лечение у психотерапевта. У меня не просто бессмысленное ощущение «ой, ну разлюбила». Проблема в том, что, живя в этом постоянном аду, ты просто уже ничего не чувствуешь, это защитная реакция психики. Потому что ты либо сойдешь с ума, либо будешь оставаться в таком состоянии, в котором нахожусь я, при этом продолжая что‑то делать ради любимого и дорогого тебе человека. Он — часть моей жизни. Люди за всю жизнь столько не переживают, сколько мы за тот относительно короткий период с момента свадьбы.

На самом деле, объективно я понимаю, что мою роль можно заменить другими людьми. Но мне кажется, что если я этого не буду делать, то никто этого не сделает. Отчасти это оправдывается тем, что не так много людей участвует в помощи изо дня в день.

Когда я общалась с Виктором на этот счет, он говорил, что чувствует не то чтобы вину, но неудобство. Из‑за того, что мне и другим приходится так много ради него делать. Он чувствует безысходность. Но это нормально для человека в такой ситуации, по-другому и быть не может, но Виктор это переживал болезненно.

Раньше у меня было стойкое ощущение, что Виктору дадут шесть лет. Минимум не дадут из‑за его «вредности» — он стал причиной огласки пыток, он кошмарит и ФСИН, и ФСБ, и прокуратуру, чтобы провели расследование и дали ему лечение. Но и больше, мне казалось, не дадут, потому что у Виктора нет никаких отягчающих статей, не было приводов в полицию, он не стоял на учете.

Сейчас, когда начались последние процессы, у меня появилось чуть больше надежды, о которую я могу очень сильно обжечься потом. В марте к Виктору допустили общественную защитницу — Евгению Кулакову, которая теперь помогает Виталию Черкасову. Потом на одном из заседаний адвокат потребовал проведения экспертизы двух документов, которые перешли к питерцам из «пензенского дела», и они — основное доказательство вины Виктора. Это «Свод», в котором говорится о целях и структуре «Сети», и протокол якобы состоявшегося на квартире в Петербурге в 2017 году межрегионального «съезда». И это просто винегрет из отдельных отрывков, среди которых любовная переписка и список продуктов. Эксперты постановили, что текст не структурирован, пункты перепутаны, какие‑то абзацы повторяются, какие‑то противоречат друг другу. Экспертиза не обнаружила никаких признаков терроризма и экстремизма.

Мы не обсуждали с Витей наше будущее. Это что‑то слишком непонятное. Когда тебе хотя бы известен срок, ты уже можешь от чего‑то отсчитывать. Примерно понимаешь, когда наступит конец всему ужасу, который с тобой происходит. А у нас два года длились следственные действия, сейчас проходят судебные заседания, и это всегда момент ожидания. Неизвестно, сколько это еще продлится. О каком будущем вообще можно рассуждать в таком контексте, я, если честно, не знаю. У меня просто нет сил на такие мыслительные процессы — это тоже часть моего такого экзистенциального ужаса. Мне очень сложно планировать свое будущее даже на неделю вперед. Мне приходится совершать очень большие усилия для этого.

В таком случае помогает только не думать, что будет происходить дальше. Есть только здесь и сейчас, какие‑то благоприятные перспективы, возможности, которыми можно воспользоваться, есть то, на что можно повлиять. А есть вещи, которые просто непонятны. Если сейчас настроить радужных планов, то есть шанс потом очень больно во всем разочароваться. Поэтому о каких‑то планах через год, два, три, я просто не думаю. Что будет, то будет.

*«Сеть» — организация, запрещенная на территории Российской Федерации.