«Невозможно помочь всем»: правозащитники о выгорании в социальной сфере

Когда я была волонтером, то не ощущала выгорания — казалось, что это выдумка. Потом стала координатором и в полной мере ощутила его на себе. В первую очередь выгорание зависит от объема нагрузки и от того, как она соотносится с временем на восстановление. Другой сильный фактор — ситуации, вызывающие всплеск негативных эмоций, после которых чувствуешь усталость и опустошенность. Был случай, когда казалось, что все дети в коллективе друг друга поддерживают, и вдруг я узнавала о расколе. А наша главная идея — safe space (безопасная среда. — Прим. ред.), где всем комфортно и можно обратиться друг к другу за помощью. Тогда я почувствовала себя виноватой, что вовремя не разглядела и не поговорила с детьми: дошло до того, что кто‑то плакал и больше не хотел приходить.

Всегда есть ощущение, что нужно делать больше. Недавно я была на семинаре, где говорили, что фраза «ты делаешь достаточно» должна стать мантрой. Возможно, кто‑то приходит к этому и отключает телефон в нерабочие часы, но я таких людей не встречала. Все усложняется отсутствием стабильности и невозможностью предсказать завтрашний день. Иногда нам не хватало финансирования, волонтеров или просто негде было провести занятия. Сейчас ситуация выровнялась, но началась пандемия. Подсознательно ожидаешь неприятностей, что не способствует душевному спокойствию.

Важно, чтобы у людей из социальной сферы была возможность обращаться к психотерапевту. В такой работе ты всегда отдаешь, но для этого нужно восполнять силы. Мне кажется, это можно сделать только в личной жизни. Нужна поддержка от близких и пространство, в котором человек черпает силы и его никто не трогает. Сложно говорить про количество времени: если работаешь ежедневно, то должен быть нормальный отдых, когда никто не беспокоит рабочими вопросами. Но у меня не получается: чтобы оставаться в социальной сфере, я зарабатываю на жизнь на второй работе в выходные. В результате сильно выгораю в течение года, но восстанавливаюсь за два месяца отдыха летом. Но вообще, это совершенно неправильно.

Когда я начала проводить собеседования, то поняла, сколько у нас детей с тяжелым прошлым: травмы, связанные с арестами родителей, с пребыванием в зоне военных действий, с гибелью родственников. Не говоря о том, в каких зачастую чудовищных условиях они здесь живут. Отдельная история — задержания наших подопечных. Страшно, когда нужно ехать в полицию или в суд, где есть угроза депортации. Я до сих пор не научилась с этим справляться.

Конечно, большая погруженность в беды других людей не может не сказываться: граница между ответственностью и вовлеченностью — больной вопрос. Все знают, что не должны решать вопросы, не входящие в рамки их обязанностей и компетенции. И понимают, что не могут растратить себя и помочь каждому. Но рано или поздно возникает ситуация, в которой ты либо проявляешь человечность и делаешь то, что не входит в обязанности, либо потом не сможешь с этим жить. К сожалению, у социального работника нет безопасной зоны.

Например, мы не занимаемся медицинскими вопросами, но когда нам звонит ученица и говорит, что у мамы температура 41 градус, — это страшная ситуация, потому что решения, которые ты принимаешь, могут иметь серьезные, далеко идущие последствия. Из‑за специфики работы избежать таких моментов невозможно. Каждый раз очень высокий уровень стресса.

Наверное, все очень индивидуально, но мне помогает, когда я чувствую эмпатию со стороны других людей. Их эмоции, искреннее желание помочь лично меня очень сильно поддерживают. Есть такое глобальное ощущение одиночества, потому что люди в социальной работе у нас очень разрозненны. Когда ты замыкаешься в своей работе, то не ощущаешь, как она важна и ценна. Ты понимаешь это умом, но не чувствуешь эмоционально. А когда вокруг много тех, кто заинтересован в тебе, это сильно вдохновляет, и ты вдруг понимаешь, что у твоих действий есть более широкий контекст и масштаб. Сразу хочется жить, работать, развиваться, делать что‑то дальше.

Очень важно разговаривать о трудностях, связанных с работой. В том числе и с друзьями, потому что бывает нужно выговориться людям, которые не вовлечены в твою деятельность. И важно обсуждать проблемы с коллегами, потому что только люди из той же сферы в полной мере вас поймут.

С одной стороны, четко осознаешь, что то, что мы делаем, — капля даже не в море, а в океане. Но, с другой, все равно нужно что‑то делать и развивать. У меня не было желания все бросить даже в самые тяжелые моменты, потому что работа с детьми очень вдохновляет. Даже травмированные подопечные быстро раскрепощаются и начинают улыбаться, попадая к нам. Хотя все, что случилось, остается с ними. Мы видим, как они меняются. Начинают намного лучше говорить по-русски, учатся, а те, кому везет, потом идут в школу. Но главное — мы создаем среду, где они могут чувствовать себя в безопасности, среди друзей и доброжелательно настроенных людей, которые искренне им симпатизируют. Поведение тоже меняется: дети становятся свободнее, много улыбаются, общаются. Мне кажется, это самый важный результат.

Адвокат — одна из самых выгорающих профессий, даже в странах, где нет проблемы с судами, как в России. Крупнейшие расходы Американской ассоциации юристов приходятся на финансовую помощь и реабилитацию адвокатов, живущих с алкогольной и наркотической зависимостью из‑за работы. То есть первоисточник — сама деятельность, которая даже при благоприятных условиях очень давит на человека. А если работать в полсилы, то ты не настоящий адвокат. Не получается не брать в голову то, что происходит с подзащитным, особенно если не удается ему помочь. Понятно, что выигрывать все время невозможно, и это давит. В России все усугубляется тем, что у нас почти не бывает оправдательных приговоров. Суд присяжных — единственная отдушина, которая время от времени позволяет услышать оправдательный вердикт. В последние полтора года он работает в районных судах, и там счет оправданий уже идет на десятки, если не на сотни, даже по серьезным статьям.

Есть немного обывательское представление, что работа адвоката только в суде. На самом деле мы можем достичь самого полезного результата на досудебной стадии. Если дело поступило в суд, его будут дотягивать до обвинительного приговора всеми правдами и неправдами. Но если расследование еще не закончилось, следствие может, «не потеряв лицо», отыграть назад и сказать: «Да, факты не подтвердились, прекращаем дело». Это получается гораздо чаще, чем классическое оправдание в суде.

По такому же принципу может работать «паллиативная адвокатура». Если прокурор посадил подзащитного на три года вместо пяти — это результат, ради которого стоило стараться. Потому что человек проведет меньше времени в заключении.

Очень редко дело заканчивается в суде, оно может быть возвращено на доследование, потом еще на несколько, пока в итоге не прекратиться за истечением срока давности. Это сценарий не такой уж редкий в России и один из тех, к которому стремятся адвокаты. Реализовать его проще, чем оправдать в зале суда, и доследование позволяет максимально оградить человека от неприятностей.

Если говорить про терапию от выгорания, то однозначного рецепта нет. Наверное, здесь каждый решает по-своему. Адвокаты старой школы считают, что ключевое — это «крепкий тыл»: нужно контролировать, сколько времени и энергии ты тратишь на дела, чтобы туда не уходили все силы. Но это скорее для более спокойных времен — может быть, для советского времени. К сожалению, такой подход не всегда возможен. В нормальной ситуации у адвоката несколько дел, одно бывает очень редко. Все осложняется, если они в разных городах. У меня был период, когда я жил в самолете и разрывался между двумя судами. Так бывает, особенно по делам, связанным с политикой, где важнейший фактор защиты — то, что адвокат не местный, потому что на местных может оказываться давление.

Конечно, желательно время от времени проверять, не упадешь ли ты замертво на следующем забеге. Но как иначе? Не у одних адвокатов тяжелая работа. Если вы не справляетесь, значит, надо заниматься чем‑то другим. С точки зрения выгорания все зависит от психического типа человека. Кому‑то может мешать, что приходится одновременно думать о разном. Мне это помогает, потому что смена занятия — тоже отдых. Гораздо быстрее устаешь, когда все время думаешь об одном и том же.

Вопрос выгорания актуален для специалистов по социальной работе и, конечно, для меня. Раз в месяц у нас в организации обязательно проходит супервизия, когда люди делятся своими переживаниями и обсуждают связанные с работой эмоций. Она дает возможность для неспешного разговора под модерацией профессионального психолога.

Например, кто‑то долго сопровождает человека (персональный сотрудник есть у каждого жильца приюта) и все вот-вот должно стать хорошо: подопечный работает, откладывает деньги на аренду жилья, а потом у него резко случается сердечный приступ, и он умирает. Конечно, это чрезвычайно тяжелая ситуация для сопровождающего и всей нашей команды. Супервизия дает возможность понять, что ты не один, такие истории случались и с другими. Она проводится раз в месяц для тех, кто напрямую занимается помощью людям, и отдельно для административных сотрудников, которые ведут соцсети, ищут деньги на работу организации и занимаются сайтом.

Еще одна важная история, которую мы всегда объясняем новым сотрудникам, — невозможно помочь всем. Наших ресурсов всегда будет меньше, чем людей, которые в них нуждаются. Такие вещи недостаточно сказать один раз. Если новый сотрудник впервые сталкивается с тем, что от его помощи отказываются, то очень сильно расстраивается. В такие моменты нужно объяснить, что это нормально. Мы помогаем взрослым, и у них своя жизнь и причины для отказа. Мы предоставляем людям возможность для выхода из ситуации, но не можем навязать помощь, «причинить добро».

Важно, чтобы человек понимал, за какую работу он отвечает, чтобы в организации не было бардака. Придя в «Ночлежку» в 2010 году сотрудником, я увидел, что там нет четкого разделения обязанностей и соответствия между ответственностью и полномочиями. Провоцирует выгорание и ситуация, когда на тебе есть ответственность, но при этом нет полномочий решать вопрос и надо идти к руководителю.

Условия работы должны быть человечными. Чтобы сотрудники не сидели по пять человек в проходной комнате, пытаясь слушать личные истории клиентов. Чтобы была зарплата, которая позволяет жить на нее, а не висеть на шее у близких или одновременно работать еще на двух работах. Если человек мало зарабатывает, сидит в каком‑нибудь подвале или у него плохой начальник, то выгорания не избежать. Несколько раз в год мы стараемся выезжать всей командой в пригород и проводить там пару дней на природе. А чтобы компенсировать небольшую зарплату, у каждого сотрудника есть шесть недель отпуска. Еще важно, чтобы люди выработали свои практики снятия стресса, связанного с работой: семья, любимые увлечения, отдых на массажном коврике.

Когда мы пытаемся добиться совершенствования законодательства в нашей сфере, нужно понимать, что это игра вдолгую. У англоязычных коллег это называется «правилом трех Т» — things take time («вещи занимают время»). Мы около трех лет добивались полиса ОМС для людей без регистрации в Петербурге. У нас получилось, и за пять лет больше 35 тысяч человек воспользовались этой возможность. Три года — та реальность, с которой надо смириться, занимаясь подобной деятельностью.

Еще один пример — открытие «Ночлежки» в Москве, которое продолжается уже больше года. С одной стороны, это непросто, но с другой — очень многие нас поддерживают. По соцсетям может возникнуть впечатление, что все против, но это vocal majority — «шумовое большинство». Люди, которые против, производят шум, а те, кто поддерживает, — делают это молча. И мы видим, что реабилитационный приют и юридическая консультация объективно очень нужны в Москве.

Здорово, что нам удалось спровоцировать широкую общественную дискуссию на тему бездомности, потому что люди редко вспоминают о тех, кто оказывается на улице в силу разных причин.

Я работаю директором девятый год, до этого восемь лет был волонтером, и не было моментов, когда я хотел поменять сферу деятельности. Все это непросто, но большую часть времени я чувствую себя счастливым человеком, потому что занимаюсь тем, во что верю. И это редкая удача. Мне кажется, что в мире не много людей, которые занимаются любимым делом, окружены единомышленниками и каждый день видят результаты своей работы. Я до сих пор радуюсь, что в какой‑то момент решил сменить коммерческую сферу на некоммерческую.

В среднем ездить в тюрьмы приходится раза два-три в месяц. География — вся Россия, потому что часто бывает, что даже если в учреждении существует формально прикомандированный священник, он редко там появляется, либо между ним и заключенным не возникает доверия. В связи с чем человек хочет пообщаться с кем‑то независимым — я оказываюсь им из‑за сарафанного радио.

Для свидания положено два часа, и чаще всего так оно и длится — если свидание вообще разрешили, обычно его не прерывают. Но запрещают достаточно часто — как известно, не пускают и адвокатов, и общественную наблюдательную комиссию. Бывает, отказывают [в свидании] в самый последний момент, когда я уже зашел на территорию СИЗО или колонии.

Все истории трудные — это в любом случае не увеселительная прогулка — и в то же самое время они легкие, потому что существует совершенно понятная цель. Иногда человек просит о духовной беседе или получается исповедовать, причащать. Часто заключенному просто хочется поговорить. Общение с родственниками бывает болезненным — иногда человеку не хочется, чтобы его видели в таком состоянии. В определенных ситуациях люди даже отказываются от разговоров с близкими. Общение с адвокатом чаще всего посвящено конкретным юридическим проблемам, а иметь возможность просто поговорить с кем‑то обо всем на свете очень ценно.

Если цель объективна и очевидна, то не бывает моментов, когда кончаются силы, чтобы ехать и что‑то делать. Когда священника зовут (через родственников, адвоката, знакомых), то нет никаких оснований сказать «я устал». Зовут — значит, встал и пошел. Других вариантов тут не может быть.