— Как проходит карантин в Нью-Йорке?
— Мне сложно сказать, как он проходит. Я из тех, кому приходится выходить на работу. Но на бумаге карантин в Нью-Йорке очень строгий. Есть большие штрафы за массовые скопления и длительное нахождение на расстоянии меньше двух метров друг от друга. Также установлено ограничение количества человек в продуктовых магазинах: одновременно внутри могут находиться не более 10 человек, а в большие супермаркеты пускают до 50 человек. И таких ограничений достаточно много, но я не уверен, что полиция серьезно преследует людей, которые нарушают эти правила. Сам я очень давно не ходил в магазины, мы все заказываем в интернете. Но даже сейчас, глядя в окно, я вижу, что людей в Бруклине стало гораздо меньше. Но сегодня (в день проведения интервью. — Прим. ред.) плохая погода, когда она лучше — людей больше.
— В какой момент стало понятно, что распространение вируса в США будет масштабным?
— Не буду делать вид, что я все понимал сразу, хотя многие предупреждали. Я долго думал, что это очередной азиатский вирус — у нас их много: и MERS, и SARS (виды коронавируса. — Прим. ред.), и птичий грипп, и еще множество других вирусов, которые часто наводили панику среди населения, но не распространялись в США. Поэтому китайские события меня не взволновали. Когда все началось в Италии, я постоянно общался с друзьями, которые там живут. Слушая их рассказы еще в конце февраля, я начал понимать, что все очень плохо. Я изучил меры, которые принимались тогда в других странах, и понял, что мы вообще ничего не делаем. Понятно, чтобы добиться южнокорейской статистики, надо было много чего делать: работать, тестировать, отслеживать контакты, чтобы максимально предотвратить распространение. Мы же тогда не делали ничего и думали, что у нас будет так же. Конечно же, это была ложная надежда.
— Когда вы поняли, что все гораздо хуже, чем казалось?
— Я в основном работаю с тяжелыми пациентами. В начале марта диагностировал первую пациентку [с коронавирусом] в нашей больнице, которая поступила в реанимацию, и осознал, что этого не остановить.
Потом начали поступать пациенты из домов престарелых, приютов для бездомных — из мест, где люди очень уязвимы, потому что живут в немыслимой скученности. Становилось понятно, что уже много вируса в популяции, и наступление всплеска зараженных в больницах — это лишь вопрос времени.
— И это произошло. А пик уже пройден?
— Я работал в позапрошлые выходные (4–5 апреля). На мой взгляд, пик пришелся именно на эти дни, потому что после этого было ощущение некоего плато — мы все поняли и осознали, что будет, и оно продолжалось в таком виде несколько дней.
— Как это было?
— В конце марта началась непрекращающаяся лавина пациентов с тяжелой формой вируса. Они появлялись как через приемное отделение — с улицы, из домов престарелых, отовсюду, — так и внутри больницы: состояние пациентов, которые находились под наблюдением, резко начало ухудшаться. Многие требовали мгновенного реанимационного вмешательства. Было большое количество остановок сердца у пациентов, которых мы пытались реанимировать. В общем, началось сумасшествие. Это не было по щелчку, но был достаточно резкий взлет. В течение трех-четырех дней мы заполнили все реанимационные полки, включая те, которые создали дополнительно.
— В каком графике вы сейчас работаете?
— Мой график не изменился, у нас в больнице нет аврального режима. Мы продолжаем работать по обычному расписанию, но количество пациентов внутри смены увеличилось в 2,5 раза. Когда стало понятно, что все очень серьезно, в больнице было принято решение увеличить количество реанимационных койко-мест на 100%. В итоге мы сделали даже больше, чем планировали. И сейчас они все заняты. Есть еще большое количество пациентов, ждущих поступления в реанимацию.
— Как удалось сохранить обычный рабочий режим?
— У нас сложный график. Но, грубо говоря, до этого у нас была хорошая система, которая позволяла нам работать с пациентами и иметь время для административной работы, обучающей практики: мы читали лекции, проводили семинары и делали еще много всего в свободное от пациентов время. А сейчас, конечно, все эти мероприятия закончились. И наше время посвящено только работе с больными. Но за счет этой большой подушки нам удалось сохранить свой график.
— Как считаете, США были готовы к такому развитию?
— Глядя на Италию, мы начали готовиться. Хотя многие еще испытывали скептицизм. Кому‑то казалось, что у нас так не будет, потому что в Италии другая система [здравоохранения] и [более пожилое] население. Но все равно все начали готовиться в каком‑то виде. Мы, например, быстро поняли, что со средствами индивидуальной защиты (СИЗ) будут проблемы — их начали прятать и выдавать под расписку. Мы очень быстро сориентировались, но, к сожалению, это все шло уже в реальном времени. Мы начали подготовку уже тогда, когда к нам начали поступать первые пациенты. И я подозреваю, что так было почти во всех больницах.
— Сейчас абсолютно у всех проблемы с СИЗ. Как справляетесь?
— У нас все волнообразно. Больница закупает, но на рынке дефицит, обычные поставщики все продали и приходится ждать. А если приходит новая поставка, то она разлетается в течение нескольких дней. Есть множество фондов, которые пытаются помогать. Мои друзья, например, организовали фонд Masks for Doctors («Маски для докторов»), и благодаря ему мы получили много комплектов СИЗ. Есть волонтеры, которые собирают и ищут, где можно достать маски и защитные средства. Люди даже сами начали делать и привозить в больницы пластиковые щитки на лицо, которые защищают глаза.
— Говорят, ситуация достигла таких масштабов, что пожилым и больным начали отказывать в лечении в пользу молодых и сильных. Это правда?
— Это сложный этический и философский вопрос. Но суть в том, что не все методы лечения доступны каждому пациенту — неважно, во время пандемии или нет. То, что мы видим с COVID-19, показывает, что ИВЛ часто не переносят даже молодые и здоровые, не говоря уже о людях с тяжелыми патологиями. У нас нет таких правил, мы никому не отказываем, пока есть вентиляторы и места для пациентов. Но стараемся объяснять семьям, что во многих ситуациях лечение, к сожалению, будет бесполезно. Чудеса случаются, и бывает, что пожилые люди выходят из тяжелого состояния с COVID-19, но обычно это требует огромного резерва их организма. Тяжелое заболевание физически старит человека на много-много лет. Когда здоровые люди попадают в реанимацию, то выходят из нее уже не такими, а когда туда попадают больные люди, прогноз ухудшается во много раз. Пока нам удалось избежать этих страшных этических решений, посмотрим, как будет дальше.
— А что будет дальше, какой прогноз?
— Мы вроде как прошли пик по госпитализации, количество пациентов снижается, но оно все еще будет высоким многие недели, если не месяцы. Прогнозируемый пик был 9 апреля. Но мне кажется, что мы достигли пика чуть раньше. После него останется много пациентов с этой инфекцией, но, надеюсь, с продолжением изоляции количество новых случаев будет снижаться. Пока мы все равно видим даже по городу несколько тысяч заболевших в день, статистика примерно стандартная: около 15% [от всех заболевших] требуется госпитализация и примерно 20% от этих 15 — интенсивная терапия.
— Почему в США такое большое количество зараженных?
Мне кажется, что это очень контагиозный (заразный. — Прим. ред.) вирус, он легко передается. Вначале были цифры, что один больной может заразить двоих, — я подозреваю, что они немного занижены. И пока у нас не было карантина, каждый заразившийся контактировал с огромным количеством людей. Также существует проблема бессимптомного носительства: почти 20% не испытывают никаких симптомов вообще, не знают, что они больны и продолжают распространять вирус. Бывают ситуации, когда кто‑то из семьи заражается без симптомов, передает инфекцию близким и они начинают тяжело болеть, нуждаются в госпитализации и иногда умирают. Это ужасная ситуация, когда мы не можем ничего предсказать. У пациента с вирусом может ухудшиться состояние в любой момент. Конечно, есть какие‑то маркеры и системы, которые позволяют заподозрить [возможность ухудшения], но все они неидеальные.
— Меры в Москве и Нью-Йорке до введения ЧС были очень похожи. Почему в России в разы меньше зараженных, чем в Америке?
— В Москве начали карантин задолго до выхода на экспоненту (непрерывный рост числа зараженных. — Прим. ред.). В Нью-Йорке реальный карантин начался, когда мы уже были на экспоненте, то есть остановить уже ничего было нельзя. То же самое было в Италии и Испании. Я думаю, это один из ключевых факторов, почему в России масштабы меньше. Например, в Мадриде было огромное количество зараженных, но при этом не принималось никаких мер. Я — футбольный болельщик и знаю, что мадридская команда за день до объявления карантина вместе с огромным количеством фанатов ездила в Англию на матч Лиги чемпионов. И, когда я его смотрел, меня терзала мысль, какое же количество из тех, кто прилетел из Мадрида, заражены коронавирусом. И теперь, судя по данным, в Мадриде переболеет почти все население.
— В каком состоянии сейчас врачи?
— Врачам психологически тяжело. У меня было такое состояние, будто я узнал о страшном диагнозе. Приходится пройти несколько стадий: от отрицания через депрессию к принятию. Мне было тяжело. Сейчас я уже принял, что это с нами, это будет проблемой, я должен продолжать работать и делать все, что могу. К счастью, мы не перешли в авральный режим, и у меня есть выходные, несколько дней с семьей вне работы действительно очень спасает психику. Я знаю, что ординаторы вертятся в этом больше, чем я, — их рабочие часы не ограничены, им очень тяжело. Много психологов сейчас предлагают бесплатную помощь [врачам], но ее же невозможно навязать, человек сам должен решиться обратиться за ней. Мы стараемся любой успех воспринимать как большой праздник. Это все, на что мы можем рассчитывать. Это страшная болезнь, и в некоторых случаях она плохо поддается лечению. Мы должны быть готовы, что будет много разочарований.
— Изменилось ли отношение к смерти за эти дни?
— Смерть стала нашей обыденностью. Я не знаю, насколько увеличилась смертность во всех больницах. Но то, что мы видим сейчас у нас, абсолютно беспрецедентно по количеству умерших. И есть страшная статистика, в которой говорится, что раньше в городе дома умирало 25–30 человек в день, а сейчас эта цифра поднялась до 150–170 человек. Не все считаются жертвами вируса, но полагаю, что существенная часть этих людей умирает на фоне болезни. К сожалению, и врачи тоже заболевают. Тут нужно помнить, что важно защитить себя. Мы пытаемся спасти всех, но надо не забывать, что всегда должны быть СИЗ и ни в коем случае нельзя бросаться в комнаты к пациентам без масок. Надеть ее можно быстро — эта минута для пациента, скорее всего, ничего не решит, но может многое решить для врача, его семьи и будущих пациентов. Я знаю, что в Нью-Йорке уже умерли трое ординаторов и несколько медсестер, некоторых из них я знал лично. В общем, да, это тяжело.
— Некоторые врачи Нью-Йорка заявили о том, что 80% больных умирают при использовании ИВЛ. Многие высказываются против их использования.
— Пока рано говорить, но очень похоже, что они правы. Тут сложный разговор. Если убрать когорту пациентов, которые в любом случае плохо переносят ИВЛ, — тяжелобольных и пожилых людей с неврологическими проблемами, — то результаты будут лучше. Но длительная ИВЛ всеми переносится очень тяжело, потому что это противоестественно. Мы не дышим так, как нас заставляет дышать вентилятор. Он действительно повреждает легкие, но других вариантов нет. Без ИВЛ умерли бы 100% этих пациентов. Сейчас идут споры, когда лучше начинать ИВЛ. Мы стараемся продлить [время до начала ИВЛ] всеми возможными способами в надежде, что терапия сработает. Но проблема в том, что ее мало и она не доказана.
