Советские мистики: история шута, который ищет бессмертие
Разум и чувства
Советские мистики: история шута, который ищет бессмертие
В юности Бронислав Виногродский понял, что истинные ответы спрятаны в древних системах знаний. Тогда он стал изучать «Книгу перемен» — китайский трактат, написанный несколько тысяч лет назад. О том, почему карма — всего лишь инструмент, а просветление — ощущение собственной ясности, он рассказал Маргарите Федоровой для проекта «Советские мистики».
Текст и иллюстрация: Маргарита Федорова
От автора
Офис Бронислава Виногродского располагается в том же доме, что и музей Михаила Булгакова, — на Большой Садовой улице. Здесь светло и просторно, на полу — ковер, по которому можно ходить босиком, на стенах — абстрактные картины хозяина. В кабинете за высокими стеллажами с книгами на китайском у низкого маленького столика, заставленного пиалами, чайничками и разными фигурками, в позе лотоса сидит Бронислав Виногродский и разливает чай. Слева от него стоит изрезанный причудливым орнаментом невиданный зверь из нефрита, рядом лежит раскрытая тетрадка со столбцами написанных от руки иероглифов. Все статуэтки и фигурки в этом пространстве, а их не сосчитать, имеют свой смысл, назначение и определенное место: невиданный зверь оказывается тигром — одним из четырех мифологических существ из китайской астрономии, — обеспечивающим защиту от врагов и болезней. На голове у Виногродского тюбетейка с изображениями восьми триграмм (используются в даосской космологии, чтобы представить фундаментальные принципы бытия. — Прим. ред.), обе его руки увешаны массивными браслетами из нефрита, агата, сердолика и янтаря разной формы и цвета — при малейшем движении они мелодично звенят, создавая постоянное музыкальное сопровождение нашему диалогу.
Виногродский известен своими переводами китайских древних текстов, среди которых два главных философских трактата Китая — «Книга перемен»и «Дао-дэ цзин». Переводы последней «вызывают отвращение и идиосинкразию у других китаеведов», со смехом говорит он — видно, что его это совершенно не беспокоит.
Бронислав Виногродский первым в России стал популяризировать чайную культуру и ввел моду на дорогой китайский чай, открыв в 1996 году вместе с партнерами в московском саду «Эрмитаж» чайный клуб. Без игры и творчества Виногродский не может, и чайный клуб быстро превратился в тусовочное место — здесь можно было попасть на музыкальный концерт и театральную постановку. Для него самого это место было «лабораторией по изучению социальных процессов». Бронислав того периода стал прототипом гадателя Простислава в книге Виктора Пелевина «Диалектика переходного периода…»: на Простилаве та же шапочка с триграммами, и шары на ладони он перекатывает с такой же «удивительной ловкостью», как и сидящий напротив меня Виногродский образца 2019 года.
Разговаривать с Виногродским невероятно просто и одновременно сложно. С первых минут нашего знакомства он общается со мной так, как будто мы знаем друг друга сотни лет и это совсем не интервью, а я просто зашла к нему на чай. И вот я сижу пью чай, а он продолжает рисовать иероглифы, между делом играючи отвечая мне. Удивительно, но это совершенно не раздражает, как если бы мой собеседник «убегал» в телефон, потому что Виногродский не «убегает», а спокойно и легко управляет сразу двумя процессами. Его мысль летает совершенно свободно, уводя меня в сторону от заготовленных вопросов, ловко жонглируя воспоминаниями и смыслами, то утверждая что‑то, то тут же со смехом это обесценивая. О чем бы он ни говорил, он говорит, шутя, рассказывая анекдоты и искусно матерясь, сразу выбивая из темы всю серьезность, как выбивают пыль из старого ковра.
— Кисточкой я пока рисую плохо. Вот смотри — так я учусь делать правильное усилие, которое позволяет держать равновесие во времени. Кисточка очень мягкая, и если я не рассчитаю свои усилия в какой‑то точке, то потеряю равновесие. Это во всем так. Если ты утром, к примеру, проявишь избыточную прыть, то к вечеру у тебя не останется сил. Неважно, что ты делаешь: в конечном счете ты учишься делать тотальное усилие в своей жизни — в промежутке между точкой рождения и точкой смерти. И ведь самое прикольное случится там, когда настанет точка смерти, — с улыбкой говорит Виногродский.
— А что это за иероглиф? — спрашиваю я.
— Это «Дао» или «путь». Вот тот же иероглиф, только написанный быстро. В китайском есть такое понятие, как «си чан» или «постоянство практики». Это когда ты постоянно возвращаешься к усилию, которое теряешь. Ты просто не боишься терять и находить — ты играешь и играешь. Творчество — это и есть игра. Ценность создают только следы игры, остальное на себя уже взял Photoshop.
После чайного клуба в «Эрмитаже» был Институт социальных технологий, он же ИСТ, располагавшийся в особняке на «Курской»: в него входили чайная, магазин, чайная школа и издательство. Тогда Виногродский уже не общался с посетителями, а занимался исследовательской работой, одной из главных тем которой была «Книга перемен» как система работы с человеческим сознанием. Параллельно ИСТ Бронислав открыл галерею китайского декоративно-прикладного искусства на Якиманке, введя среди столичной богемы моду на нефрит. Среди завсегдатаев его чайных клубов были и простые люди, и известные бизнесмены, и политики.
Все эти истории остались в прошлом. Сегодня Виногродский занимается частной консультацией — к примеру, он главный консультант центра исследования Китая в Назарбаев Университет (Казахстан), а большую часть времени предпочитает тратить на любимые занятия: переводы с китайского, даосские практики, написание стихов — и семью. У него одиннадцать детей, младшей дочке — полтора года, с последней своей женой он живет уже пятнадцать лет.
— Я сам себе и небо, и луна — сам выдумываю себе какие‑то игры и занятия, а еще умудряюсь кому‑то это все втюхать. Сейчас я кайфую от рисования иероглифов. Вот возьму и начну кисточки продавать. Разведу народ, он быстро ведется. Хорошо, что лень! — смеется Виногродский. — А то понабегут сюда люди, и я буду как дурак зависеть опять непонятно от кого. Лучше я вот эту самую классную кисточку возьму и потеряю — или сломаю.
Он достает из футляра бамбуковую флейту и начинает играть.
Бронислав Виногродский
«Клуб чайной культуры» в саду Эрмитаж, 1998-2001 годы
СССР. Первые шаги
«Я понял, что искать истину надо в древних системах знаний»
Мне кажется, все эти истории с духовными поисками осознанно не начинаются. Мы все вырастаем в какой‑то социальной среде — к примеру, я окончил школу на Камчатке. Как я там оказался? С родителями. А родители как? Они у меня из каких‑то деревень, после войны поступили в лесотехнический университет в Ленинграде, а по окончании поехали на Дальний Восток. Это как один камень, падая, толкает другой. Сейчас даже сложно сказать, зачем их туда понесло. Свои поступки-то объяснить подчас трудно, а когда о прошлых поколениях рассуждаешь, обычно используешь бездумные клише: потому что были комсомольские стройки! Да хрена с два.
Человек устроен придумывать ценности и с этими ценностями жить, ведь нам надо воспитывать детей, что‑то им передавать — это просто механизмы передачи информации, человеческое социальное бытие. Поэтому в молодости ты ищешь какую‑то логику, истину. Потом, может быть, и находишь, но в моем возрасте уже смотришь сквозь эту фигню. Это как в том анекдоте: «Батюшка, а я правильно живу? Правильно, да зря!»
Во время учебы (на китаеведа. — Прим. ред.) в университете во Владивостоке — это было в 1974–79 годах — я стал изучать китайский язык. Поэтому ли я стал заниматься даосскими практиками? Не знаю. Помню, что после института я был очень сильно настроен на то, чтобы разобраться, в чем смысл всего этого бреда, в котором я жил. Общество тогда страдало массовым психическим расстройством: люди потерялись в необходимости неправду называть правдой. Девяносто процентов людей того времени мотивировались наличием колбасы в магазинах. Главная фраза была такая: «Я бы тоже, но кушать-то хочется». Те, кому «кушать» не хотелось, спивались. Единицы уходили в творчество. Тогда даже задавать вопросы, как устроено сознание человека, почему существует такая система отношений, было некомфортно, не то чтобы получить ответы. Играли в такую игру, что ответы на все вопросы бытия есть в марксистско-ленинском учении, и если тебя такой расклад не устраивал, ты сразу попадал в зону риска.
Я понял, что искать истину надо в древних системах знаний. Чтобы проникнуть в них, необходимо знать язык оригинала — мало ли кто что и как перевел. Найти какую‑то литературу на древнееврейском, санскрите или древнеегипетском физически тогда было невозможно, оставался китайский — к тому же у меня на руках был диплом человека, изучавшего этот язык. Мне как раз попался трактат «Дао-дэ цзин». Это все, на что я мог рассчитывать тогда. Позже мне удалось еще достать оригинал «Книги перемен», причем японское издание, и я начал его переписывать (иероглифы в старом японском и китайском языках используются одни и те же, но читаются по-разному. — Прим. ред.).
Надо понимать, что большая часть людей, которые мне преподавали, сами китайский язык не очень хорошо понимали. Во время моей учебы в университете у СССР не было никаких отношений с Китаем. Это была совершенно табуированная тема, непонятно как и почему возникшая, но официально Китай был нашим врагом из‑за пограничных столкновений.
Китайский очень сложный — и не из‑за иероглифов. Это невероятно глубокий язык. Мы испытываем гордость, что у нас с XVII века существует литература. Понятное дело, мы не можем не гордиться своей песочницей и своими куличиками. Только в антологии китайской литературы династии Тан (с VI по IX век н. э.) значится 2200 поэтов и 48 тыс. стихотворений. Выдающихся поэтов! Глубина, уровень знаний, проработка пластов несопоставимы. Причем большая часть — это не художественная литература, а тексты, посвященные осмыслению жизни. В древнем Китае сама по себе система образования ориентировала человека на совершенствование себя, на достижение ясности сознания. Была выстроена четкая методология: людей обучали, как пользоваться всем аппаратом (указывает на тело). К примеру, китайская медицина точно тебе объяснит, почему у тебя дергается правое веко в такое-то время или почему у тебя одна бровь такой формы, а другая — иной. Это связано с состоянием всех внутренних органов. Ключевое слово — «всех».
Одно из главных заблуждений западной цивилизации — переоценка мозга, головы, ведь это всего лишь монитор компьютера, а не системный блок. Причина перекоса скрыта в табуировании социальной средой «низа» и возвышении «верха» человеческого аппарата.
Подавляющее большинство современных людей считают, что думают мозгом, но это не так [согласно традиционной китайской медицине]. Когда начинаешь заниматься практиками, ты начинаешь это и многое другое осознавать.
Музыкант Гермес Зайготт, художник Сергей Бугаев Африка и Бронислав Виногродский, Пекин, 2000-2001 год
Мой поворот в сторону практики случился после института. В один прекрасный день я сказал себе: «Все, хватит! Хочешь быть счастливым — будь им». Мне тогда как раз было 23–24 года, я изучал «Дао-дэ цзин» и стал делать над собой первые усилия в этом направлении — начал закаляться. Было холодно страшно.
Тогда я работал в какой‑то совершенно бессмысленной фигне: на ставке старшего лаборанта переводил с английского какие‑то тексты по почвоведению. Работа была глупая, и в какой‑то момент я поговорил с собой — как там у Высоцкого? «Никогда им не увидеть нас прикованными к веслам на галерах» — и уволился. С того момента в жизни я делаю только то, что хочу. Это очень тяжелая тема обусловленности большинства людей на этой планете — как жить, если ты не идешь и не продаешься в рабство.
Может, стоит просто сказать «никогда», и тогда мир начинает давать тебе другие возможности?
Это вопрос веры. Веришь ли ты в то, что нельзя себя обуславливать на действия, к которым не лежит твоя душа, денежными знаками? Веришь ты в то, что мир к тебе по крайней мере не зол, а если не добр, то безразличен? Что то, как он на тебя реагирует, зависит от того, как ты осознаешь себя и мир? Или ты думаешь, что если сейчас что‑то будешь делать не так, как тебе было сказано кем‑то когда‑то где‑то, то придет налоговая инспекция, заберет все деньги, тебя посадят и будут насиловать, убивать? Такая логика связана с тем, что из‑за нашего исторического прошлого мы в России все склонны к унижению друг друга.
Кто‑то может сказать, что это карма такая, предопределенность. Карма — это инструмент, и важно понимать, как его употреблять. Допустим, ты говоришь себе, что в прошлой жизни был хищником и тебе теперь надо постоянно жрать сырое мясо. Вопрос в другом: может, ты просто не воздержан или тебя не научили, как контролировать свои инстинкты? Никакой на хрен кармы нет, а есть просто невоздержанность, раздражительность, нездоровье, неправильное понимание своего места в мире. А так карма есть (смеется). Может, ты в прошлой жизни был котом, а в этой стал человеком? А может, иначе? Может, часть переродилась из кота, часть из дерева, часть из камня.
Я уволился и стал работать на себя, это был 1980 год. Я тогда жил в Хабаровске. Оказалось, что я очень крутой переводчик — даже при моем кривом знании английского языка синхронно я переводил невероятно быстро. Английский, как и китайский, учил в университете. Заказов было много от разных людей — всех не припомнить, — и в какой‑то момент я понял, что вещей у меня больше, чем я могу поднять за один раз. Тогда мне пришла идея избавиться от всего этого барахла и сбежать куда‑то. Я взял и с одним своим покойным знакомым уехал в Киев. В Киеве жил такой человек Володя Данченко — легенда эзотерического самиздата того времени, публиковавшийся под псевдонимом «№ 20». Для него я перевел с английского кучу интересных мне на тот момент книг — Шри Ауробиндо, Кришнамурти, Кастанеду и тому подобных. Всех не помню — сейчас они для меня все скучные. Тогда я обнаружил в себе умение с листа переводить сложнейшие тексты и быстро заработал у Володи все деньги, которые у него были на переводы. После этого марафона во мне что‑то сместилось — чего‑то я понял про эту жизнь. Еще я успел попутешествовать, покопать скифские курганы разнорабочим с какими‑то археологами, поработать три месяца спасателем в санатории в Крыму. Потом на какое‑то время вернулся в Хабаровск, затем опять уехал в Киев.
Когда мне было двадцать семь лет, я второй раз женился и решил заняться социализацией. Первый брак я прошел, не приходя в сознание: мне был двадцать один год, ей — восемнадцать, мы побыли какое‑то время вместе и развелись. Параллельно второму браку я захотел понять, как живут мои соотечественники, и решил провести социальный эксперимент: пошел работать во Всесоюзный центр переводов. Тогда все старались устроиться на работу, с которой можно было что‑то поиметь — хорошую зарплату, какие‑то социальные возможности. Я был редактором и раздавал задания внештатным переводчикам. Мне предложили пойти в военное училище преподавать китайский язык, и я пошел. Там можно было вступить в партию. Вступать я не хотел, но очень хотел понять, как люди находятся в этом бреду, ведь я выпал из системы и долгое время жил свободно. Дома начались скандалы, и скоро я сказал: «Ну на хрен вас с вашим Киевом», — и уехал. Если бы не изучение «Книги перемен», я бы, наверное, там и подох. Я собирался на Дальний Восток, но ехал через Москву, да тут и осел. Сказать, что все было ясно и даже, как я рассказываю, — тоже нет (смеется).
Здесь интересно рассмотреть тему выбора. Есть ли у тебя вообще выбор? Иногда какие‑то точки выбора попадаются: взять или не взять, дать или не дать, Катя или Петя, «по пять, очень большие, но вчера, либо по три, маленькие, но сегодня»… Это еще называется «менжеваться». Это всегда про страх и всегда означает потерю равновесия. Если ты стоишь перед выбором, значит, ты там где‑то что‑то пропустил. Когда ты живешь в правильном состоянии, ты просто живешь: оно приходит и уходит. Приходит, ты его проводишь, ничего особенно об этом не придумывая, просто наблюдая.
Слева от Бронислава Виногродского Михаил Баев, один из основателей клуба в саду Эрмитаж, 1998-2001 годы
Слева от Бронислава Виногродского Михаил Баев, один из основателей клуба в саду Эрмитаж, 1998-2001 годы
Перестройка. Новые горизонты
«Для меня просветление — это ощущение своей собственной ясности и покоя»
Когда я приехал в Москву, это был как раз 1985 год. Почти сразу я получил заказ на перевод китайского медицинского текста «Трактат Желтого императора о внутреннем», который и так хотел переводить. Два или три года ушли у меня на эту работу. В то время начались какие‑то отношения с Китаем, и я поехал в Благовещенск в какой‑то институт, который выстраивал с китайцами диалог, потом опять вернулся в Москву. Где‑то между женился в третий раз. Все это время, как и сейчас, я переводил с китайского и занимался даосскими практиками. Какие‑то особенные события того времени мне сложно вспомнить.
Открылись мне даосские практики или не открылись — бессмысленно обсуждать. Вся практика открывается в точке смерти, а до этого ты только по ушам втираешь всякую фигню. Я люблю записывать фразы, которые приходят мне в голову, и была одна чудесная, как раз об этом: «Каждый пытается изобразить просветленного в меру своих представлений о просветлении».
Реально увидеть, что ты, сука, маленький слабый человечек в этом мире, — очень сложно.
Для меня просветление — это ощущение своей собственной ясности и покоя. Все! Нет больше никакого просветления. Ты или держишь эту ясность и покой, или нет. Это как рисовать иероглифы: ты или держишь эту линию, или нет, держишь ритмику или нет. А дальше все зависит — мы покупаем или продаем? Это может называться «быть в моменте», «быть здесь и сейчас». Людям же надо как‑то жить и обмениваться денежками: у кого‑то больше, у кого‑то меньше. Как говорится, cash is always not enough (денег всегда недостаточно. — Прим. ред.). Кому‑то на частный самолет не хватает, кому‑то на кусок хлеба, хотя, может, и хлеба-то в реальности ему не нужно, а попоститься бы. Я допускаю, что есть просветленные учителя, но не встречал, не знаю.
Учителя
«Меня, кроме бессмертия, в этой жизни ничего не интересует»
Считай, что у меня вообще учителей не было. Я все осваивал сам. Был только один человек, у которого я чему-то научился, — академик Юрий Александрович Косыгин. Я с ним познакомился, когда мне было 22–23 года, а ему за 70. Среди всего того огромного количества людей, которые мне встречались по жизни, он был единственный, кто, как я видел, знает, что он делает, и находится там, где хочет быть. Он руководил Институтом тектоники и геофизики Дальневосточного отделения АН СССР, достаточно поздно вступил в партию, собирал картины, размышлял о происходящем. У него я научился организации жизни.
Я люблю учиться сам. Я люблю свой собственный опыт. Когда я читаю «Дао-дэ цзин», Чжуан-цзы или «Книгу перемен», я ощущаю, что те знания, та энергия, которая там есть, никуда не делись. Или я с ней в контакте, или не в контакте. Можно, конечно, спрашивать кого‑то: объясните мне, что автор имел в виду. Как там: объяснить я и сам могу, только понять сам не могу (смеется).
«Книга перемен» — это книга о том, как управлять сознанием, которая в современном отредактированном виде была создана 2,6 тыс. лет назад, а до этого существовала еще несколько тысяч лет. Все, что в ней написано, совершенно не потеряло актуальности. Это иная глубина знания — западная «тусовка» сейчас только доползает к началу этого текста. Помимо самой «Книги перемен» есть огромное количество информации, связанной с ней. Ее тоже необходимо знать. Если ты просто будешь смотреть на этот текст, ты ничего не поймешь.
Древние тексты не надо ни от кого оберегать, потому что этим маленьким мозгом их понять невозможно.
«Книгу перемен» я познаю всю жизнь — я перевел тысячи страниц ее толкований с древнекитайского на русский язык. У меня есть три тома изданных переводов по 800–900 страниц каждый, а помимо этого еще несколько книжек.
Это же опять игра. Я могу, конечно, соврать, что это моя задача — наводить мосты между двумя цивилизациями. Да пошли все на *** [фиг]. Я когда это делаю, я кайфую: в этот момент я приобретаю задание, и мое сознание становится яснее, чище и спокойнее.
«Клуб ИСТ», 2002-2005 годы
Меня часто спрашивают, почему я не обучаю цигуну. А я вообще не вижу никаких мотиваций. Как заработок для меня это сомнительно — группы какие‑то набирать. Я никого ничему не хочу учить. Для меня все это — трата моего очень ценного времени.
Кому‑то нужны учителя. Мне вот, чтобы учить какой‑то язык, никто не нужен, кроме носителя языка. К тому же я уже большой мальчик, и мне неинтересно взять и просто выучить очередной язык. Те, что я уже выучил, забыть-то не могу. Ну буду знать я еще 25 тыс. новых слов. И? Меня интересует не множество слов или языков, а смысл. Смысл — это тот тип знания, который позволяет преобразовать реальность. Этим я и занимаюсь. Вот есть у меня зверь нефритовый, вот тру я ему холку, нос, уши какое‑то количество лет подряд, и это что‑то меняет в реальности.
Ушу и боевые искусства меня никогда не интересовали. Я видел разных мастеров, видел настоящих даосов в монастырях (Виногродский в ездит в Китай несколько раз в год на протяжении 30 лет. — Прим. ред.), но они тоже у меня особого интереса не вызывали. Я знаю, что делаю, я знаю, чего хочу. Что я могу у них узнать?! У меня есть день, он заполнен под завязку: что мне брать в этот сосуд, когда там и так полным-полно? Мои близкие люди возили меня в Тяньчжушань к мастеру цигуна Лю Шаобиню (ректор Тяньчжушаньского института цигуна и ушу. — Прим. ред.). А мне он не нравился как учитель, хотя я признаю, что он в действительности выдающийся мастер, но мне учиться у него нечему. В нем для меня нет живости и веселья, а мне очень это важно.
Мне нравится одушевлять этот мир игрой — как только ты входишь в какую‑то нудность, вот тут-то ты и пошел умирать.
Меня, кроме бессмертия, в этой жизни ничего не интересует, включая и бессмертие, которое мне тоже неинтересно (смеется). Умирать-то неохота — не в том плане, что неохота, а в том плане, что готов всегда! Кто тебя спрашивать будет? Придет папа и просто выключит свет. Как мой друг Серега Доренко уехал от меня на мотоцикле и не доехал до дома. А дальше уже сочиняй мифы.
Что я вкладываю в понятие «бессмертие»? Возможность пересекать эту границу туда и обратно — и хрен его знает, как это! Еще не дошел. Это не значит, что идти не надо. Чтобы достичь бессмертия, еще правильно умереть надо. Большинство нас, людей, имея вот эту тушку, только-только начав жить, хотят вкусно кушать, сладко пить и так далее. Привыкаешь к этой тушке и очень страшно с ней расстаться, ты же не понимаешь, что это будет. К тому же мы живем в российской эстетике страха перед смертью: здесь очень много неудобств — чисто бытовых и физических. Да и, наконец, просто дорого. Но все это не имеет никакого отношения к бессмертию. Бессмертие — возможность пересекать эту границу. Это как сон. Я вот могу взять заснуть на секунду в любой момент и проснуться, и мое состояние от этого не меняется. Может, это просто старость (смеется).
Вопрос бессмертия связан со временем. Время — это некий поток. То ли я через него двигаюсь, то ли он через меня. С этим потоком у человека есть определенные однонаправленные отношения. Вопрос, что ты с этим всем делаешь? Я делаю какие‑то усилия против потока времени и это называю практикой. Это не про движение, а про усилие. Объясню на примере рисования иероглифов, да даже просто написания букв. У тебя есть какая‑то мысль, и ты, конечно, хочешь ее быстрее выразить, достичь результата. В этот момент ты совершенно не понимаешь, что с тобой происходит, не ощущаешь. Когда делаешь усилие не для того, чтобы достичь результата, тогда замедляется время. Ты можешь его настолько замедлить, что оно остановится для тебя, а можешь пойти против потока времени. То же самое можно делать, пока обмениваешься с другими «звуковыми файлами». Это применимо к любому действию.
Чего здесь еще нужно достигать кроме бессмертия? Как сказал мой любимый поэт Михаил Щербаков: «Всему нашел я цену. Цена небольшая». Признания? Признание, конечно, мощнейший мотив. Мы все хотим, чтобы нас признали каждым движением, каждым словом. Вот сережки ты зачем надела? Поэтому у Конфуция и говорится в волшебном тексте Лунь Юй «Размышления в изречениях», который ему приписывается: «Радость разве не в том, чтобы со временем научиться применять изученное. Веселье разве не тогда, когда появляются единомышленники из тех стран, откуда не ждали. Благородный знатный человек, осознающий себя, разве не таков, что его не признают, а он не огорчается». Нет другой знатности. Говорят, козел ты, Виногродский! И я ведусь. Цепляет, но не факт, что я с долго хожу с этим: ну, зацепило — и отцепило. Конечно, слава богу, что цепляет все меньше и меньше и все меньшее.
Когда меня спрашивают, а ты бессмертных видел, говорю: «А мне-то зачем? Я что — от этого стану более бессмертным?» Конечно, если у меня есть друган, у которого пять «ярдов» (миллиардов. — Прим. ред.), мне будет полегче. Но сложно признаться, что я его люблю за пять ярдов.
Иллюзии
«Мы все живем в обыденном типе сознания»
Я человек циничный, поэтому у меня особенных иллюзий в жизни не было и нет. Мой лозунг по жизни — «Не обольщайся и не огорчайся». В какой‑то момент мне, конечно, казалось, что есть кто‑то, кто знает что‑то, что не знаю я. И такие люди были, да и сейчас есть, только кому от этого польза? С годами начинаешь все чаще и чаще повторять старые анекдоты, и есть один замечательный в тему. Тонет человек в Днепре и кричит на разных языках: «Помогите! Спасите!» На берегу стоят два хохла и наблюдают. Человек кричал-кричал, да утонул. Один хохол другому: «Микола, какой был образованный человек». Другой в ответ: «Ну и шо ему это дало?» Во мне живет бездна знаний и умений. Я много чего знаю, много чему научился, приобрел массу навыков, но и «шо ему это дало?» (смеется). Одно точно дало — возможность любить своих детей.
Занимаясь всеми этими практиками, ты просто легче по-человечески начинаешь относиться к другим. Становишься добрее. Добрее — это значит, не докапываешься по мелочам, только потому что у тебя запор или геморрой.
Появляется гораздо больше времени вглядеться во что‑то еще, в другое, в настоящее. Как там в чудесных стихах Юрия Левитанского: «Всего и надо, что вглядеться, — боже мой,/Всего и дела, что внимательно вглядеться…»
Любить для меня — значит, понимать, что мы все одинаково убогие, забавные, нелепые, трогательные, тупые, самонадеянные существа. Но это так трудно! Мы все пребываем в иллюзиях: где‑то преувеличиваем — где надо преуменьшить, преуменьшаем. Это я называю «врать». Очень трудно быть точным, пребывать в ясности, не терять равновесия. Завтра вот приедет снимать меня китайское телевидение как иностранного китаеведа. Что‑то я им буду врать (смеется). Врач врет — больной верит.
Вообще, какая ценность в том, что я тебе здесь рассказываю? Никакой. Видно же: сижу я, старый бородатый хрен, гоню какую‑то хрень — вру тебе. Правда — она вообще в другом. Она не в последовательности слов, не в гармоничности интонаций. Я вообще люблю игру, музыку, массу каких‑то творческих вещей. Я — шут по жизни.
Вот я сейчас переписываю рассказы некого Гань Бао, который жил в четвертом веке. Переводятся они у нас как «Записки о поисках духов», но название не имеет никакого отношения к сути. В этой книге описываются волшебные персонажи, которые делали вещи, которые недоступны обычному человеческому сознанию. Мы все живем в обыденном типе сознания, у нас у всех есть какие‑то ценности, и мы за них держимся и ценим себя за них. Предположим, бедная, но честная — или дура дурой, а червонец свой в день имею.
Я вот себя особенно ценю за свое умение смешить. Я люблю выдергивать серьезность из ситуации: раз — и все захохотали.
Довольно сомнительное качество, но я его ценю: может, мне просто девочки лучше давали в какие‑то времена, когда я был веселый и легкий. Понятно, что я сейчас не такой веселый и легкий, но привычка — вторая натура. Каждый себя за что‑то ценит, и это есть те путы и ограничения, от которых очень сложно избавиться. Ты живешь и себя себе представляешь, и ты думаешь, что тебя это куда‑то продвигает, но никуда, кроме как к смерти, оно не продвигает. А попробуй избавься! Мы же любим все быть умными, вникать в то, что нам говорят, ловить суть с полуслова, и мир тебя ловит на какую‑то фигню этих представлений: «Ты же умный человек!» Мы же русские! Мы все друг на друга пытаемся как‑то влиять, какие‑то ценности друг от друга отщипывать или навязывать. Так устроена система обмена ценностями. Она связана с западной авраамической парадигмой и очень тупая, но особо лучше ничего не придумано.
Еще мы все боимся чего‑то. Вот так ходишь боишься, боишься, раз — и помер: и того, чего ты боялся, так и не случилось. У моего любимого Чжуан-цзы есть рассказ про человека, который все учился ловить драконов. Он потратил огромные бабки, учителей находил — в итоге научился, но ни одного дракона за жизнь так и не встретил.
Творческая мастерская Бронислава Виногродского в Булгаковском доме
Настоящее
«Чем дальше, тем мне более интересной видится жизнь»
У меня сейчас духовных поисков вообще, наверное, нет. Я практики делаю свои — дышу и дышу. Мир такой, какой он есть. Да, я искал смысл и в какой‑то момент нашел его. Смысл заключается в том, чтобы сказать, что смысл есть, и жить дальше. Вот тебе и весь смысл. Все дальше уже от силы духа зависит.
Если тебе начинает казаться, что смысла нет, значит, ты сам виноват. Ты наполняешь этот мир смыслом. Ни в чем самом по себе смысла не существует.
Как там во второй главе «Дао-дэ цзин»: «Отсутствие и наличие порождают друга друга, трудное и легкое завершают друг друга, длинное и короткое создают формы, высокое и низкое создают равновесие, голос и звук создают гармонию, предыдущее и последующее следуют друг за другом». Вот они — измерения этого мира. Есть какие‑то объекты, предметы, отношения между ними, есть свойства, есть изменения. Ты проходишь через этот круговорот, и что‑то с тобой здесь происходит.
Чем дальше, тем мне более интересной видится жизнь. Я очень долго ждал того момента, когда мне наступит 60 лет (сейчас Брониславу 62 года. — Прим. ред.). Я понимал, что к этому возрасту меня отпустит: многие вещи перестанут цеплять. Когда отпадает вся физиологичность, наконец, ты начинаешь смотреть, к примеру, на объект противоположного пола просто как на существо. А до этого ясности мало — феромоны, гормоны, влюбленность, и тебе все время кажется, что «не счесть алмазов пламенных в лабазах каменных». И вот опять проблемы.
У человека очень ограниченное пространство внимания, и расширение сознания и заключается в том, что ты перестаешь обращать внимание на груды всякого ненужного говна, к которому тебя тянет.
Накопилась масса вещей, которые я понять могу, а объяснить не могу — к примеру, про еду и сон. Вот я ложусь спать в районе 23, встаю в 3.30 утра, а сплю на каменной подушке. Странно, да? Как не поспать сладко? А вот так. Появляются совсем иные мотиваторы: ты понимаешь, что это утреннее время настолько ценнее и столько всего тебе дает, что даже не возникает мысли проснуться в 6 утра. Часа два с половиной я дышу и делаю свои упражнения, затем пишу стихи — и все это в кайф. Раньше нужно было себя напрягать. Периодически я, конечно, понимал, что можно не напрягаться — и, более того, важно не напрягаться. Но одно дело — говорить себе, другое — делать. Может, я научился не напрягаться, потому что каждое утро лил на себя холодную воду, ведь если не расслабишься, особенно холодно. Сейчас я себя чувствую намного лучше, чем когда мне было 20, 30, 40 лет, и так каждый день — немного лучше, чем в предыдущий. Это я и называю практикой.