«Сандармох. Возвращение имен»: как семейная пара из Москвы сохраняет память жертв террора

5 августа 2018 года в Сандармох отправились несколько сотен человек, чтобы почтить память более 6 тысяч жертв Большого террора, расстрелянных там в 1937–1938 годах. В урочище лежат останки людей около 60 национальностей, и это ставит его в один ряд с Освенцимом, Катынью и другими памятниками всемирного значения.

На день памяти приехали родственники погибших, представители разных конфессий, диаспор и государств. Последние три года в событии участвует все больше людей. Многие узнали о Сандармохе в связи с делом Юрия Дмитриева и приезжают сюда в том числе и в его поддержку.

В Сандармохе в том числе были расстреляны яркие представители русской культуры, поэтому из Москвы и Петербурга приехала большая группа писателей, ученых, сотрудников музеев, журналистов, студентов, а также депутат, юрист и священник — целый автобус. После традиционных поминальных речей на площадке возле часовни всем желающим предложили принять участие в специальной экскурсии. Раньше такие прогулки проводил Юрий Дмитриев, теперь же собравшиеся решили рассказать друг другу о Сандармохе сами.

Почти три часа люди ходили по карельскому лесу, вспоминая истории расстрелянных там людей — от лесоруба или почтового работника до театрального режиссера или грузинского князя.

Во время каждого рассказа на поминальный столбик-голбец вешали табличку с именем, а иногда и портретом того, о ком шла речь. Эти таблички — деревянные или из металлокерамики — придумали и изготовили московские школьники вместе с Максимом Лялиным. Прежде памятные знаки устанавливали в основном родственники погибших, но Сандармох — место памяти всероссийского и мирового значения, поэтому поучаствовать в этом может каждый. Для этого был создан проект «Сандармох. Возвращение имен», который работает уже полтора года.

Максим Лялин: В каком‑то смысле идея проекта «Сандармох. Возвращение имен» возникла задолго до того, как мы привезли в урочище первые таблички. Это была идея памяти. Мы начали с того, что, привели в эстетически нормальный вид могилу Аниного отца, к нему у нас было особое отношение. Он похоронен в Брянске, мы тогда тоже жили там.

Анна Тугаринова: Все объясняется любовью. Человек умирает, и ты не можешь его отпустить, постоянно держишь при себе. Ты понимаешь, что он умер, но не допускаешь эту мысль до конца. И место, куда ты к нему приходишь, хочется сделать созвучным характеру человека, чтобы чувствовать там его присутствие. 

Максим: Потом мы занялись могилами моих дедов. В 60-е годы мой дед Федор оформил могилу своей матери. Он был слесарем широкого профиля и сделал ограду из очень качественного стального материала. А в 2001 году деда не стало, его похоронили рядом, и там стало три памятника: его мать, он и его жена, моя бабушка. И сосна посредине. Ограда была в страшном состоянии — ржавая, в шести слоях краски, — но ее сделал дед своими руками, и в память о нем мы решили ее сохранить. Очистили все слои до металла: оказалось, что за 55 лет она прекрасно сохранилась. Мы ее выпрямили — получилось отлично.

Мы поняли, что тоже должны все сделать своими руками. Если в первом случае мы привлекали рабочих (например, чтобы залить фундамент), то во втором все делали сами, с нуля, только единожды наняли сварщика. В процессе Аня освоила множество профессий: и маляра, и укладчика природного камня, и дизайнера-ландшафтника. Эта работа помогла нам понять, как должно выглядеть мемориальное пространство.

Каждый человек должен иметь достойную форму памяти. Не просто крест и оградку, к которым будут приходить постоять два раза в год. В нашей ритуальной культуре практики памятования по сути нет. Она была разрушена в сталинское время. Мы даже заморочились, почитали [об этом].

Ведь здесь лежат ваши родные, благодаря которым вы живете. Когда я приходил на могилу, то понимал, что человек, который там похоронен, достоин лучшего. Теперь мы туда приходим и понимаем, что это наши родные и место им соответствует.

Но [потом мы увидели, что] соседний участок заброшен, там свалка — не оставлять же так. Пришлось и там все убирать, вычищать. Мы покрасили ограду, предварительно счистив с нее ударной дрелью старую краску. Помыли памятник, высадили мох.

Анна: И Максим нашел себе занятие. Всегда остаются какие‑то неизрасходованные [строительные] материалы — нормальные, но уже никому не нужные. Он брал вот эту атрибутику и переустанавливал брошенные захоронения по соседству.

Максим: У меня мирная, интересная профессия — уже почти 20 лет я продаю лимонады, сладкие детские напитки.

Анна: Мы оба учились в пединституте в Брянске. Я — на литфаке, Максим — на истфаке, но это были 90-е годы, поэтому никто из нас по профессии не работал.

Максим: На пятом курсе, в 1996 году, у нас уже была семья, которую надо было кормить. Во время учебы по вечерам я работал дворником. Как‑то мы с Аней даже были коллегами — работали уборщиками в одном заведении.

Анна: В итоге он пошел в бизнес, а я — в его жены.

Максим: Однажды я открыл газету и увидел, что требуются торговые представители в компанию по продаже напитков. Пришел, и мне сказали: «Вот тебе прайс. Иди пробуй». Тогда еще никто не знал, что такое дистрибуция, не было никакого обучения. Приходишь в магазин, находишь директора, показываешь прайс и начинаешь отвечать на его возражения. Я неделю ходил по магазинам, в итоге взял два заказа.

Потихонечку стал супервайзером, потом — руководителем отдела продаж. Затем у меня начались разные проекты — «Кока-кола», «Хейнекен», «САБМиллер» — вскоре попал в компанию «Старый источник», стал региональным менеджером по Брянской, Орловской, Тульской и Смоленской областям. В 2009-м открылась вакансия регионального менеджера по Москве, и мы переехали. Потом я ушел в другую компанию, теперь работаю директором по развитию продаж. По этой карьерной лестнице я вырос уже максимально, дальше — некуда. Приходится ездить по всей России — от Калининграда до Камчатки. Такая география сильно расширяет мозги.

Анна: Когда мы переехали в Москву, чувствовали себя детьми в конфетной лавке. Через некоторое время я была вынуждена вернуться в Брянск, потому что заболела мама, и мы жили, что называется, в гостевом браке. Возникло абсолютное раздвоение: утром встаешь, и у тебя за окном картинка как титры из фильма Рязанова — панелька и снег. И этот депрессняк вокруг. А голова остается Москве, где ситуация все замешивается и замешивается: митинги, аресты, посадки, ужесточения, закон Димы Яковлева, Навальный в Кирове и так далее. От безысходности заводишь фейсбук — и читаешь, читаешь, читаешь.

Однажды я увидела лонгрид Шуры Буртина «Дело Хоттабыча». Это образец журналистики, которая затягивает, вовлекает, проникает в тебя, и ты начинаешь жить, думая об этом. [Буртин в своем материале] описывает эту странность [Юрия] Дмитриева (подробнее об арестованном карельском историке читайте здесь. — Прим. ред.). Эта колкость, неординарность, неуживчивость. В какой‑то момент я поняла: «Блин! Это же про моего отца». К тому же я из Вологды, карельские места — в сущности, мои родные. А в Медвежьегорске погиб мой дед, он лежит там на военном кладбище в братской могиле. И портрет Дмитриева — этот карельский, северный взгляд из‑под надбровных дуг, этот сухой мужской типаж — это было удивительно.

Тогда мы с Максимом жили общением в вотсапе. Я скинула ему эту статью, даже не надеясь, что он будет читать. Было начало лета — самый сезон в его бизнесе. Но вечером он позвонил: «Блин! Что это такое?» Как‑то это в него тоже проникло.

Максим: Мы стали активно следить за этой историей, помогать.

Анна: Сначала просто переводили деньги на адвоката, а в какой‑то момент Максим поехал на суд.

Максим: В первый раз я поехал 27 декабря 2017 года, незадолго до завершения первого процесса. Второй раз — в феврале, Дмитриева уже отпустили под подписку о невыезде, и он водил экскурсию на Зарецком кладбище. Потом я был в апреле на оправдательном приговоре. И снова ездил, уже когда его арестовали повторно.

Анна: Переехав в Москву, мы поняли, что это жесткий город, и Максиму надо получать здесь бизнес-образование. Мы вместе выбрали для него РАНХиГС: на тот момент это был единственный вуз, аккредитованный AMBA (престижная международная организация, занимающаяся аккредитацией бизнес-школ и программ MBA. — Прим. ред.). Это обучение для топ-менеджеров, владельцев бизнеса и госслужащих, с ним можно работать и в Евросоюзе.

Мы узнали о Дмитриеве, когда Максим заканчивал курс. Был июль 2017 года: начали проходить первые акции в поддержку историка, стали собирать деньги на оплату его адвоката. Все еще было не развито, в группе [поддержки Дмитриева в фейсбуке] было не так много людей. И у меня возникла идея: «Максим, твои чуваки! Им заплатить эти деньги — нефиг делать. Можем просто перед выпускным насобирать».

Сокурсники Максима общались очень активно, у них была своя группа. Кто‑то выложил котика или фото в стиле «я на рыбалке» или «за коньяком» — и получил тысячу лайков. И я, идиотка, написала там большой пост от имени Максима. И никого. Вообще тишина. И Максим, второй идиот, пошел в вотсап и продублировал: «Чуваки, вы, наверное, не видели. Почитайте — там реально надо помочь». Их вотсап постоянно крутился как барабан, там было непрерывное общение. А тут стало происходить что‑то странное: этот вечный вотсаповский двигатель остановился на несколько суток. Люди не сказали: «Макс, а вдруг там правда порнография, ты че?» Или: «Да ну, шняга какая‑то». Они тупо по-детски слились. Растворились.

Максим: Они испугались.

Анна: И тут мы поняли, что мы одни. И что того социального слоя, который сформировался вокруг нас после переезда, — его нет. Эти люди — ненастоящие.

Максим: В июле 2018 года в сообществе «Дело Дмитриева» появилась публикация о том, что группа московских студентов и школьников везет на Дни памяти новые таблички и хочет их там установить. А мы уже понимали технологию их изготовления. Списались. Меня попросили сделать несколько табличек, в том числе реставратору древнерусской живописи Александру Анисимову. 

Анна: По протоптанной дорожке мы пошли в мастерскую, которую использовали для наших проектов [по благоустройству могил на брянском кладбище].

Максим: Мы нашли портрет Анисимова, который нарисовал Борис Кустодиев. Получилась очень красивая табличка! Это, по сути, первая табличка проекта. Еще мы сделали три таблички Дмитриевым — однофамильцам Юрия Дмитриева.

5 августа 2018 года мы со студентами и школьниками установили первые таблички. Потом опубликовали видео в группе, и после этого появились первые заявители и первые волонтеры.

Тогда вокруг дела Дмитриева сложилась довольно критичная ситуация. Его только что снова арестовали, еще сильно накалилась обстановка вокруг Сандармоха из‑за раскопок РВИО (раскопки вредят урочищу, многие историки и родственники погибших там людей считают их ничем не мотивированными. — Прим. ред.). [Историк, специалист по периоду массовых репрессий в СССР] Анатолий Разумов [на церемонии Дня памяти в Сандармохе] достаточно жестко выступил и сказал, что риск перекодировки Сандармоха колоссально велик. Была максимальная информационная атака на Сандармох, необходимо было сделать какую‑то защиту. У нас появилось 11 новых табличек, и мы решили, что 30 октября поедем туда с тремя волонтерами и установим их. В итоге в Сандармох приехала администрация, телеканал «Вести Карелия». И мы с табличками.

Анна: Эти таблички — форма сопротивления.

Максим: Да, это очень важно. Конечно же, в нашем участии в деле Дмитриева есть доля протеста. Это чувство постоянно нами двигало. Когда мы вешаем табличку на столбец, мы говорим, что вот, это было, это есть.

Анна: Когда перед вами просто число жертв, вы можете трактовать их как угодно. Но когда ты видишь его имя, его лицо, его глаза — что можно предъявить против этого? «Были ли мы? Отвечаю: «Были» — со всей выразительностью протокола, ответственностью, отчетливостью документа», — это мои любимые слова [писателя] Варлама Шаламова.

Максим: С другой стороны, для меня таблички — некий оберег. Все-таки кладбище — это сакральное место. Я понимаю, что наши патриоты могут разровнять и снести любую территорию. Тем более что состояние столбцов в Сандармохе под очень большим вопросом. Но разрушить памятник с персональной табличкой все-таки сложнее.

Максим: Каждая табличка должна быть индивидуальной.

Анна: Маленькая табличка — это маленькое пространство, но все равно в нем можно сохранить чуточку человека, и надо это сделать. Человек — это дело, которым он занимается, поэтому мы пытаемся как‑то увековечить и его дело. Табличка [геологу Николаю] Дингельштедту, например, розовая: он открыл розовое золото, и мы решили таким образом это показать.

Максим: Это отражение биографии в детали, визуализация. Табличку [украинскому поэту и прозаику] Григорию Вакару заказал филолог Илья Кукулин. Вакар был писатель-футурист, при жизни он очень мало издавался. У него есть одна-единственная книга — «Поезда идут на Париж». Ее обнаружил исследователь Сергей Шевченко в Харьковском архиве и прислал нам фотографию. А портрет нашел Илья Кукулин в «Литературной газете» от 6 июня 1932 года, но он был маленький и в очень плохом состоянии. Его восстанавливал дизайнер в ритуальной мастерской.

Анна: Портрет Вакара мы поместили на обложку его единственной книги. Может быть, он написал бы тучу этих книг, но успел только одну.

Максим: Есть заявители, которые говорят: «Мы хотим именно этого человека». А есть другие: «Мы перечислим деньги, а вы сами выберете имя».

Анна: И бывают заявительницы, очень проникающиеся на уровне эмпатии. Они могут не знать ни о деле Дмитриева, ни о проблемах Сандармоха и РВИО, но их очень заботит, что душа должна найти упокоение. Им хочется дополнительно показать человеку, что он действительно делает что‑то очень важное, что‑то очень-очень осмысленное, что останется навсегда, и, как бы его жизнь ни сложилась, этот вклад ему уже, что называется, запишется. Он может гордиться собой за это во веки веков. И часто для таких заявительниц я подбираю женские имена, потому что женщины женщин как‑то лучше понимают. А в Сандармохе не так много женщин. Я совершенно наугад выцепила [машинистку-переводчицу] Суламифь Ольберг-Браун, и мы сделали ей табличку.

Максим: Примерно в это же время вышла статья про врача Федора Катасонова и его бабушку Ольгу Адамову-Слиозберг, которая сидела на Соловках и написала известную книгу воспоминаний «Путь». В статье говорилось, что бабушка была там с Евгенией Давыдовной Быховской, которая похоронена в Сандармохе. И я понял, что нужно сделать ей табличку, потому что есть свидетельства. Когда составляешь биографии, вообще не представляешь, куда тебя вынесет. Вдруг выяснилось, что Быховская, Адамова-Слиозберг и Ольберг-Браун были сокамерницами в Бутырской тюрьме, и показания на Быховскую были выбиты на допросах Ольберг-Браун. То есть по совершенной случайности в один день и на одном столбце мы повесили таблички двум женщинам, которых вместе осудили, обе уехали на Соловки, обе попали в списки первого «соловецкого этапа» (более тысячи человек из этого этапа были расстреляны в Карелии. — Прим. ред.), приехали вместе в Медвежью Гору, и их обеих расстреляли в один день в Сандармохе. 

Анна: Прошло столько лет, и их снова свела случайность — Максиму заказали Быховскую, а я просто хотела поощрить добрую женщину.

Анна: У меня был чудесный заявитель из Хайфы Алекс Фельдман, он заказал табличку своему дяде Абраму Фельдману. Алекс никогда в жизни не искал информацию о своем дяде, хотя ему уже под 70 — что‑то знал о нем, и это его устраивало. Но в какой‑то момент он тоже прочитал статью Буртина, и тут все завертелось: он узнал про Дмитриева, Сандармох и обнаружил там своего дядю. Он отправил запрос в архив ФСБ, получил оттуда справку — только выжимку, всего дела ему не дали. Из этих документов он узнал, что дядя, оказывается, был женат, и, более того, у него была дочь. В семье вообще не было знания об этом. Странно развиваются эти истории.

Мы установили табличку, и буквально через пару недель от него снова пришло письмо. Он поблагодарил меня и начал вести диалог: «Но как же так? Ведь у него была жена Милица Гнилицева. Помогите мне найти ее».

Я нашла ее карточку в «Открытом списке», там было сказано, что дело хранится в ГАРФе (Государственный архив Российской Федерации. — Прим. ред.). Мы обратились в «Мемориал», и на следующий день нам выслали копию дела человека, о существовании которого все эти годы Фельдман знать не знал. Оказалось, Милицу арестовали в 1938 году, а дочку забрали в детский дом. 

Максим: Милице дали пять лет, которые она просидела в Нижегородской области, а в 1956 году, когда начался процесс реабилитации, ее реабилитировали, и в начале декабря этого же года она уехала в Прагу к матери. Она приехала в СССР в 33 года к мужу, которого тут же арестовали, они прожили вместе меньше года. А уехала в 56 лет. Где дочка — так и неизвестно.

Анна: Теперь у Фельдмана задача: добыть дело самого дяди и узнать, что стало с его дочкой.

У меня была заказчица Юферева, она сказала: «Я не могу выбрать имена. Пришлите мне варианты». Я выслала ей три имени без портрета и два — с портретом (потому что с портретом дороже). Она выбрала три беспортретных таблички. Я выслала фотографии готовых табличек (еще не установленных), и она тут же отправила письмо: «Вы знаете, я все смотрю на эти портреты, и мне они не дают покоя. Я заказала только троих, но эти двое — я уже чувствую с ними какое‑то родство, постоянно о них думаю. Меня мучает эта мысль». Я ей пишу: «Если вы хотите, мы сами их оплатим, а вы когда‑нибудь, когда захотите, переведете деньги». Она оплатила почти сразу же. Казалось бы, ты жил до этого. Почему вдруг? Человек начинает думать о людях, которых мы ему, в сущности, случайно выслали, и эти люди входят в его личную жизнь, они уже отчасти «его» люди.

Максим: Наш волонтер Женя Холодова захотела установить табличку реставратору новгородских фресок Борису Шевякову. Она нашла внука Шевякова Олега Ковалевского. Олег мне потом сказал, что, если бы не Женя, они бы никогда не приехали в Сандармох. Олег взял с собой сына, они установили табличку, рассказали о Шевякове. Он был очень растроган.

Анна: Приезжая в Сандармох, родственники начинают чувствовать какую‑то собственную ответственность перед другими людьми, захороненными там. Они вешают табличку своему несчастному родственнику, но понимают, что здесь рядом огромное количество таких же, как и он, бедолаг, к которым никто не приехал. И видно, как взрослые люди стараются как школьники, вкручивают шурупы, учат биографии других людей, чтобы сделать все правильно, максимально вложить туда душу. Олег Ковалевский ходил по Сандармоху с планшетом и репетировал — тренировался, чтобы потом лучше прочитать. Вот степень ответственности.

Потом мы стояли с Олегом, и он сказал: «Вы знаете, здесь такое место хорошее». Странная фраза, да? Но человек, который там был, поймет. Оно очень самобытное. Это то самое ритуальное пространство, которое «по любви». Эти памятные знаки, установленные родными и близкими, странные кенотафы (надгробный памятник в месте, которое не содержит останков покойного. — Прим. ред.) в виде могильных холмиков, лавочек, столиков, могилок, под которыми никого нет. Это место наполнено, пронизано, пропитано любовью. По мне Сандармох тем и хорош, что там нет гранитной стены памяти, нет этого официоза. «Это хорошее место». Намоленное, измоленное, исплаканное, окутанное любовью и теплом. Простенькое, как старые деревенские кладбища. Сандармох надо максимально сохранять в таком виде.

Максим: Проект существует чуть больше года. За это время мы установили 84 таблички. Причем последние партии были уже полностью оплачены заявителями (то есть людьми, которые жертвуют деньги на мемориальные таблички. — Прим. ред.). До этого от трети до половины табличек приходилось оплачивать нам.

В проекте приняли участие около 40 заявителей и 30 волонтеров, некоторые из них приезжали в Сандармох несколько раз. Это учитель литературы Женя Холодова, Александра Левонтин и Алхас Мхонджия из «Дома с маяком», музыкант и художник Ксения Ат. Эти люди, возвращаясь, привозили своих друзей. Еще хочется упомянуть Виктора Яковлевича Зубаревского, ему 83 года, он приезжал несколько раз и очень помогал.

Анна: Наш самый постоянный и надежный волонтер — это потрясающий чудо-человек Виталий Новицкий. Он из Петербурга, давно занимается военными кладбищами. Виталик в группе людей, которые противостоят тому, чтобы территории захоронений отдавались под строительство.

Максим: А в Сандармохе он излазил все финские оборонительные сооружения (историки Юрий Килин и Сергей Веригин выдвинули гипотезу, что в урочище захоронены советские военнопленные из финских концлагерей; основываясь на ней, РВИО и ведет раскопки. — Прим. ред.), описывал с нами все памятные знаки и теперь знает там все.

В целом в проекте поучаствовало около 160 человек, за каждой табличкой обычно стоят минимум два человека (некоторые оплачивают в складчину). Люди из других стран в 80% случаев передают деньги через знакомых, живущих в России, иногда они потом тоже становятся заявителями. Татьяна Кокконен решила установить табличку деду журналиста Андрея Туоми — Василию Липпонену, но у Василия в Сандармохе был убит старший брат Филипп, и по соглашению с семьей таблички установили обоим братьям. Также Татьяна подключила Илону Ванханен и ее семью, Илона установила табличку своему деду. [Журналист и историк] Даниил Коцюбинский устанавливал табличку своему деду и приехал с сыном. Также в проекте уже активно участвуют сотрудники мастерской по изготовлению табличек в Сивцевом Вражке. 

Анна: Мы завели страницу проекта и публикуем там все рассказы и видео. Но на данный момент я опубликовала только майскую поездку. Проблема в том, что уже просто не хватает времени.

Анна: Когда я впервые ехала на День памяти, это был очень личный момент: я только похоронила маму, и меня больше ничего не держало в Брянске. Я собиралась вернуться в Москву и засесть за монтаж видео. Мы вернулись, и вдруг оказалось, что мне некогда спать. В первые недели у меня буквально обвалилась почта, на меня свалились новые заявители, не хватало времени даже разгрести всю эту рутину. Какой монтаж? В октябре мы повесили новые таблички, и к тем моим видео прибавились еще 33. Мы не справляемся с таким объемом работы. Сейчас мы везли таблички, а биографии дописывали в поезде и потом еще две первые ночи.

Максим: Эта работа занимает очень большую часть жизни и уже начинает мешать основной деятельности. Любое новое дело забирает какие‑то ресурсы. И это, по сути, профессиональная задача — сделать так, чтобы одно не мешало другому. Правда, пока не мы решаем эту задачу, а она решает нас. Но я думаю, что справлюсь. Часть функций нужно будет передавать другим людям.

Анна: Когда выкладываешь что‑нибудь, первое, что получаешь: «Какие же вы молодцы!»

Максим: «Хорошо, что вы это делаете».

Анна: Многие активисты очень активны онлайн, но когда просишь о реальной поддержке, говоришь, что нужны волонтеры, чтобы писать биографии, отвечают: «Нет, мы не можем».

Максим: «Мы готовы одобрить».

Недавно я получил интересное сообщение из Азербайджана: человек прислал четыре биографии. Я спросил: «Вы хотите заказать четыре таблички?» Он ответил: «Нет, заказать я не могу, но я хотел бы, чтобы эти биографии остались на странице вашего проекта». И я понимаю, что это начало истории. Когда появится заявитель, я предложу ему этих четверых.

Анна: Мы остро нуждаемся в людях, которые могли бы составлять и писать биографии и монтировать видео, а также в волонтерах в Медвежьегорске или Петрозаводске.

Максим: Любой человек также может стать заявителем или поддержать проект финансово. Самая дешевая табличка без портрета стоит 1600 рублей, а портретная доходит до 4000 рублей, особенно если нужно делать восстановление фото.

Сейчас в работе находятся 15 табличек. Следующая поездка намечена на апрель или май 2020 года. Кстати, новым заявителем скоро станет целая деревня из Архангельской области. Они собирают деньги (по 100–200 рублей с человека) на табличку для последнего приходского священника церкви Богородицкого погоста Владимира Александровича Голубцова и потом пришлют своего представителя в Сандармох в день установки. Сегодня получил из сельского архива уникальные материалы: его венчальную фотографию и воспоминания дочери. Ни на одном ресурсе этого нет. С этого и начинается работа с заявителями. А тут целая деревня проснулась и сказала, что хочет быть заявителем.