Таблетки, больничка, медитация: как работает психологическая поддержка заключенных

Когда мне был 31 год, я сел в тюрьму на 11,5 лет по статьям 105 УК РФ «Убийство», 162 УК РФ «Разбой» и 222 УК РФ «Незаконное приобретение оружия». Вышел на свободу в 2011 году. 

Первые две недели, когда меня держали в СИЗО, я вообще не вылезал из «ямы». Так называют карцер, куда сажают людей, чтобы добиться от них тех показаний, которые нужны ментам. В карцере очень холодно, [по размеру] он 180 на 70 сантиметров — два шага вперед и шаг в бок. Я сидел, прыгал, отжимался: 15 минут спишь, 15 минут отжимаешься, чтобы не замерзнуть, — и так круглые сутки. Это физическое и психологическое давление на заключенного. Бить они тебя вроде как не могут, поэтому следователь дает указание работникам тюрьмы — они выдумывают разные нарушения и сажают тебя в изолятор. СИЗО было тяжело вынести, но, мне кажется, я сам себя к этому подготовил и старался принимать все как должное. Все-таки не случайно туда попал, не по неосторожности, а осознанно совершил преступление и знал, что меня за это ждет. 

Когда попал на зону, я был уже взрослый, сразу адаптировался и стал «игровым». Игровые — это, по сути, блатные. Я сидел, играл в карты, этим и зарабатывал, занимался спортом, на промзону не ходил, читал много книг. Так прошли первые годы.

[Результат] психологического давления тюрьмы, вся адаптация зависят только от человека. Нельзя сказать, что вот это можно пережить и перетерпеть, а вот это нельзя. Потому что некоторые с первых дней [совершают самоубийство], а некоторые принимают [ситуацию], сидят 20 лет и умудряются выйти нормальными людьми. 

Я много читал, про психологическое состояние человека в том числе. По сути, основное давление в тюрьме создают сотрудники — милиционеры. Но когда ты включаешь с ними контролируемую глупость, то есть подчиняешься им на моральном уровне, то никаких проблем у тебя не будет. Но, конечно, не у всех так получается.

У нас даже бывший священник сидел за педофилию — он говорил, что пошел против РПЦ и его как бы подставили. Но потом он там еще одного зэка совратил, и в итоге стало ясно, что не из‑за проблем с церковью он туда попал. И вот сможешь ты вытерпеть все это или нет, зависит только от тебя самого.

Я лично доставал человека из ситуации на грани смерти: он только заехал, всего год просидел и повесился. По-моему, он сел за убийство в драке. Не знаю, что у него творилось в голове. Потом еще один совершил подобное, вроде как из‑за того, что девушка бросила. Такие ситуации в тюрьме сложно переживать, не всем удается. 

Менты обычно давят на тех, кто не соблюдает режим строго. Меня несколько раз ловили с картами, сажали в изолятор, — но это не такой изолятор, как в СИЗО, там нормально. Просто сидишь один. 

У нас был психолог в бараке. Никто к нему [не ходил], а мы своим кругом из пяти человек решили сходить один раз, и нам понравилось. Мы там собирались слушать кассеты с медитацией или просто музыку. Это было полезно для того, чтобы сменить обстановку, посидеть в мягких креслах, из зоны выйти. В бараке 60 человек, ты видишь их год за годом, поэтому эти встречи были как глоток свежего воздуха. Но это все носило официальный характер, психолог у нас был не очень-то заинтересованный. Мне кажется, что я мог больше ему рассказать, чем он мне посоветовать. Но мне и не нужна была его помощь.

Когда я вышел из тюрьмы, меня встретили одноклассники. Они ко мне часто приезжали и привозили передачки. В тюрьме сидит много людей, к которым вообще никто никогда не приезжает, потому что у них никого нет. Мне кажется, что им как раз сложнее всех. А ко мне у моих близких отношение не поменялось: все знали, какой я человек. Поэтому у меня не было ощущения, что мне на воле будет тяжело. Но проблема была в том, что я не знал, чем буду заниматься. Поехал к другу, начал искать работу. И проблема с этим есть до сих пор, потому что во всех фирмах спрашивают, сидел ли я. И скрыть это практически никогда не удается. Вот это, пожалуй, моя единственная проблема сейчас, связанная с тюрьмой.

Сейчас моему сыну 46 лет. Уже 17 лет он сидит в тюрьме за то, чего не делал, и мне до сих пор ужасно неприятно говорить об этом. Российская система выбрала бандитские деньги — они оказались важнее, чем человек, который приносил славу этой стране (Паата Гвасалия — заслуженный мастер спорта России и мастер спорта СССР международного класса. — Прим. ред.). Он сейчас сидит в «Белом лебеде» (исправительная колония особого режима для пожизненно осужденных в городе Соликамске. — Прим. ред.). В мире нет места хуже, чем тюрьма для пожизненно заключенных. [Обычно] люди сидят в тюрьме, понимая, что рано или поздно они выйдут на волю и увидят близких, а там нет этого, нет жизни, нет надежды. То, что он продержался там 17 лет, — это большое счастье. Это благодаря людям, местным, которые верят, что он невиновен, и помогают. Мы тысячу раз пытались обжаловать решение суда в разных инстанциях, но никаких результатов. 

Сколько лет он там сидит, каждый раз, когда приходит начальник, он кричит: «Освободите меня, я не виновен». Несколько лет назад у него сломалась психика. Я теперь редко приезжаю к нему, потому что мне тяжело видеть его таким, моя племянница его навещает и помогает чем может. Я знаю, что местные врачи там что‑то делают. Они просили нас покупать какие‑то лекарства, мы покупали и привозили ему. 

Я сам сидел пять лет за мошенничество, когда был молодой. Но я все равно не представляю, каково ему. Он говорил мне раньше: «Папа, ты знал, за что ты сидишь, а я не понимаю, за что мне это». Он, конечно, отчаялся. Раньше сидел в общей камере, их было 3–4 человека, так хотя бы с кем‑то общался.

Иногда его забирают в больницу, дают таблетки, а потом возвращают в барак. Я приезжал к нему в прошлом месяце, он чувствовал себя намного лучше, нормально отвечал на все мои вопросы. Говорит, что врачи делают все, что могут. Не знаю, общается ли он психологом, он мне не говорил. Но в нашем случае никакой психолог ему уже не поможет. 

Россия была готова отдать нам его в Грузию, мы несколько лет собирали документы и вели переговоры о том, чтобы его перевели домой. Но у нас в стране начался бардак, отношения с Россией испортились. И мы уже полгода не можем получить документ о том, что Грузия согласна принять его. Но мы стараемся как‑то решить этот вопрос. Я хочу, чтобы он был дома, в стране, где его родные и близкие. И если умрет, то пускай умрет дома. И мы уже даже признаем, что он виновен, лишь бы только нам его отдали. 

У него жизнь сломана. Да и я уже не могу бороться, очень устал. У меня нет никакой надежды на освобождение, самый лучший вариант для нас — уехать домой. 

Я сидел почти семь лет за мошенничество в особо крупном размере. Сел в 22 года, до этого успел получить диплом юриста, поработать по профессии. И я точно знал, чего хочу от жизни.

Все, чем я занимался на зоне, — читал книги. Еще у меня был свой компьютер и интернет: я писал статьи, и все было хорошо. Но, конечно, психологическая адаптация необходима тем парням, которые лет в 20–25 попадают в тюрьму за наркотики и которым грозит от 10 лет. Потому что, когда приходит осознание, что ты сел в 20, а выйдешь в 30–35, совершенно не понимая, чем дальше заниматься, становится тошно и страшно. Лично я смог привыкнуть и приспособиться. 

Когда ты только попадаешь на зону, это жопа. Во-первых, целый год, пока идет суд, ты надеешься, что тебя отпустят. А потом тебе дают срок 10–15 лет, и это большой удар, потому что дальше тебя ждут серьезные испытания. Как только ты попадаешь туда, тебе надо понять, кем ты будешь, как себя вести и какая у тебя будет социальная роль в обществе, состоящим из 1000 зэков и 200 ментов, которые абсолютно такие же, как эти зэки, просто по другую сторону баррикад. У нас была шутка среди зэков: «Ну че ты, Палыч, ты ж такой же, как и мы, просто тебя пока не посадили». Я бы сказал, что в первый месяц очень нужна помощь в адаптации, чтобы понять, как все устроено. Но проблема в том, что психолог тебе в этом вряд ли поможет. 

Психологи не всегда знают, что происходит в том или ином бараке. Например, во Владимире зона «красная»«Красной» называют зону, которая полностью контролируется администрацией. «Черной» — там, где последнее слово за зеками. — там нет никаких понятий, кроме как «кто сильнее, тот и прав». А вот у нас была хорошая зона: там есть правила, адекватные менты и связь с родственниками по телефону. А эти тонкости важно знать, чтобы выстраивать работу с заключенными. 

Я был блатным юристом. У меня была интересная роль, я хорошо общался с блатными — это была своего рода защита, потому что блатные на зоне — это очень важные ребята. И если их бесил какой‑нибудь мент, я писал через компьютер во все инстанции жалобы на этого мента якобы от матерей заключенных. К нам приезжали проверки, и его в итоге увольняли. Поэтому меня и из ментов особо никто не трогал.

У нас был какой‑то актовый зал, кабинет соцзащиты и психолога. В коридоре, где были двери в эти помещения, всегда висели объявления, что можно обратиться за психологической помощью, либо список вакансий, куда можно попробовать устроиться при освобождении. Это в основном вакансии сварщика, токаря, сантехника. Конечно, нужные профессии, но в большинстве случаев заключенные — бездельники, и им это неинтересно. В целом у большинства зэков, с которыми я сидел, не было никаких идей и целей на дальнейшую жизнь. Они разговаривали и обсуждали, как бы грабануть технично, чтобы новую тачку купить. 

С другой стороны, и психологи-то не особо заинтересованы в общении с зэками. Наша вот брала у меня заявление об УДО. Я должен был заполнить какую‑то анкетку, чтобы она посмотрела и написала на меня характеристику. Она позвонила мне и начала задавать вопросы из разряда, помню ли я, как совершал преступление, мол, я же был в нетрезвом виде. А у меня четыре эпизода за мошенничество, при чем тут вообще моя трезвость. То есть она меня с кем‑то перепутала. В общем, чаще всего им самим абсолютно плевать, что там и с кем происходит. Они сами не заинтересованы в оказании помощи, потому что понимают: ничем помочь не могут. 

У меня ни разу не было сомнения, что у меня будет своя юридическая компания. Я с этой идеей шел всю жизнь, и тюрьма ничего не изменила. А тем, у кого никаких целей по жизни нет, никакой психолог не поможет.

Психологическая служба помощи заключенным — это относительно молодой структурный компонент в уголовно-исполнительной системе. Первые должности психологов-практиков начали вводить еще в советский период в воспитательных колониях для несовершеннолетних в 1974 году. Тогда в стране мало было психологов, на должность назначали не профессионалов, чаще педагогов, поэтому ожидаемого эффекта не наступило. В конце восьмидесятых годов была попытка провести эксперименты и опробовать работу психологов во всех колониях. И эксперимент дал положительные результаты. В 92-м должности психологов стали постепенно вводиться во все исправительные колонии. 

Зачем это было нужно? В 43-й статье Уголовного кодекса написано: «Наказание применяется в целях восстановления социальной справедливости, а также в целях исправления осужденного и предупреждения совершения новых преступлений». То есть государство стремится не просто наказать человека, а сделать все возможное, чтобы осужденный возвратился в общество законопослушным гражданином и больше не совершал преступлений. Для достижения этой цели используются различные средства исправительного воздействия: труд, общеобразовательное и профессиональное обучение, достаточно жесткий режим содержания, воспитательная работа, общественное воздействие, и в том числе работа с психологом.

В настоящее время около 3500 психологов работает в этой системе. И практически во всех учреждениях, даже в следственных изоляторах, где находятся подозреваемые.

Опираясь на зарубежный опыт, мы поняли, что нельзя допустить, чтобы психологи превышали свои полномочия и каким‑то образом оказывали давление на заключенных. Поэтому был принят специальный закон, который внес некоторые изменения в Уголовно-исполнительный кодекс. В статье 12, пункт 6.1. написано: «Осужденный имеет право на психологическую помощь, оказываемую сотрудниками психологической службы исправительного учреждения и иными лицами, имеющими право на оказание такой помощи. Участие осужденных в мероприятиях, связанных с оказанием психологической помощи, осуществляется с их согласия». 

Мы никогда насильно не обследуем ни одного осужденного. Но всегда пытаемся поговорить с осужденным именно на этапе прибытия в исправительное учреждение.

Обычно вновь прибывшие заключенные дают согласие на такие обследования. 

Психолог изучает материалы дела и может выявить по составу преступления, что человек, например, склонен к проявлению агрессии. Тогда он пытается предложить ему личные беседы несколько раз в неделю. И вообще-то, люди часто соглашаются, потому что знают, что психологу рано или поздно придется писать на них характеристику, чтобы им разрешили выйти по УДО. А если он отказывается работать со своим гневом, то психолог, скорее всего, ничего хорошего не напишет. Поэтому они сначала ходят ради собственной выгоды, а потом часто втягиваются и приходят с удовольствием. Понимают, что им необходимо работать над собой, учиться управлять своим гневом, уметь справится с тоской, депрессией или ночными кошмарами. Но многое зависит от психолога. Я был на групповом тренинге в одной из колоний строгого режима и застал очень интересную ситуацию. В конце занятия психолог сообщила, что она уходит в отпуск на месяц — осужденные очень расстроились и пытались уговорить ее приходить хотя бы раз в неделю. Но бывает и наоборот, конечно. 

В настоящее время существует много психокоррекционных программ и методик, начиная от групповых дискуссий и заканчивая арт-терапией. Например, есть художественная терапия, когда заключенные рисуют. Еще используется терапия сказкой, когда осужденные пишут свои рассказы: для психолога это способ понять какие‑то скрытые проблемы, а для заключенного это хороший метод для выплеска эмоций. При подготовке осужденных к освобождению используются когнитивно-поведенческие тренинги, анализируются причины совершенного преступления, прорабатывается отношение к пострадавшим, чувство вины, формируется ответственность за свои поступки.

Еще есть важное направление — работа с осужденными на пожизненное лишение свободы. У меня порой спрашивают: а зачем с такой категорией работать? Но если мы видим, что человек страдает и можно хоть как‑то облегчить его участь, то почему нет? В Мордовии есть колония для осужденных с пожизненным лишением свободы, и там уже больше десяти лет работает доктор психологических наук, известный отечественный психолог Валерия Сергеевна Мухина. Она регулярно проводит встречи с заключенными, они ее очень уважают, пишут ей письма. Там, например, был осужденный, склонный к депрессии, который постоянно плакал. Она начала с ним работать, и оказалось, что у него два высших образования. Он с ее помощью начал делать переводы зарубежных книг и немного восстановился, духовно подтянулся. 

На федеральном уровне службы пробации, которая помогает и опекает бывших заключенных, у нас нет. Но во всех исправительных учреждениях осуществляется специальная подготовка осужденных к освобождению. Она многоплановая. Социальные службы решают вопрос о будущей регистрации, возможном месте проживания. Также решается вопрос о трудоустройстве, для этого приглашаются специалисты с центра занятости. С теми, кто этого хочет, работает психолог, они вместе анализируют трудности, с которыми придется столкнуться на свободе.

Во многих колониях сегодня создаются центры профилактики. Там учат, как правильно распределить деньги, как ездить на метро, трамвае и так далее. Обучают даже пользованию бытовой техникой, если нужно. Социальные работники пытаются установить контакты с близкими. Нужно обязательно выяснить, как они к нему относятся, смогут ли позаботиться о нем. Может ли он с ними жить, готовы ли они принять его. 

Большую помощь бывшим осужденным оказывают центры профилактики, которые создаются местными органами власти и общественными организациями. Например, в Москве для женщин есть центр профилактики «Аврора». Там оказывают психологическую помощь, обучают новым профессиям и консультируют по семейно-бытовым вопросам. Буквально в августе я был в Краснодарском крае, там есть два центра профилактики. Они там даже с жильем помогают, выделяют какие‑то общежития. 

Часто проблема не только в психологическом состоянии заключенного, но и в отношении общества к нему. Оно ведь у нас двоякое. Мы вроде сначала кричим, что над людьми в тюрьмах издеваются, бьют их и унижают. А потом сами очень осторожно и порой пренебрежительно относимся к тем, кто сидел.

Рано или поздно, но мы придем к созданию государственной службы пробации, которая возьмет на себя функции оказания помощи людям, освободившимся из мест лишения свободы. И уверен, как только это произойдет, уровень рецидива в нашей стране существенно уменьшится.

У нас на самом деле мало психологов, несмотря на то, что в последние годы они действительно стали появляться. Тем не менее пробел очевиден. Я видела прямо потрясающих специалистов. Например, в Бутырке работает девушка-психолог, которая читает литературу, о которой я слышала из уст каких‑то очень известных психотерапевтов. Но не все такие, как она. Многие действуют по старинным принципам, работают с заключенными по учебникам советских времен. Тут рассчитывать на особую эффективность не приходится. И это большая проблема.

В наших колониях есть комнаты психолога и залы психологической разгрузки. Обычно они представляют из себя небольшое помещение, где стоит аквариум, висит одна или несколько картин, еще там может лежать ковер, могут стоять мягкие диваны и кресла. При входе всех обязательно просят разуваться. Когда приходит заключенный, его усаживают в кресло, включают музыку и предлагают расслабиться. Он слушает, релаксирует. И в зависимости от того, какой это специалист, он может начать задавать вопросы, пытаться понять его состояние и как‑то повести заключенного в нужном направлении. Либо он просто оставляет его в этой комнате, закрывает и уходит. Все по-разному. Но это в любом случае хорошо.

Эти психологические комнаты — единственная возможность заслониться от всего шума и побыть наедине с собой. К тому же это место, которое напоминает домашний уют. У человека появляется возможность ненадолго окунуться в эту атмосферу. Но для того чтобы это работало для всех заключенных, таких комнат нужно много, психологов нужно больше раза в два-три. 

Мы сейчас настаиваем на том, чтобы в колониях проводились занятия по йоге, цигуну и прочим методикам, которые позволяли бы снять накопившийся стресс. У нас все это начинает работать, но пока очень медленно. Но тем не менее процесс запущен. В СИЗО Москвы сейчас возьмут на постоянную основу двух специалистов, они будут на должностях реабилитологов: один из них будет преподавать йогу, а второй цигун. Это большой прорыв, раньше ничего подобного не было. 

Еще считается, что освоение новых специальностей тоже относится к процессу реабилитации. Некоторые осужденные осваивали даже профессию психолога, будучи за решеткой. Наша задача в том, чтобы человек из тюрьмы вышел здоровый психически и умеющий реализовать себя в социуме. Я считаю, что реабилитируют даже театральные кружки, которые есть при некоторых колониях. Мне известны истории, когда некоторые заключенные, которые играли в театральных кружках, потом на воле искали такие же занятия в домах творчества. Это все-таки тоже способ как‑то закрепиться в жизни.

Все очень зависит от учреждения. У нас в колониях сидит в среднем 800–1000 человек. И как один психолог может поработать со всеми? Никак, поэтому бывает и так, что работа психолога в учреждении не приносит никакой пользы. Я помню, что в одной из колоний была замечательная женщина-психолог: она собрала огромную стопку рисунков, которые нарисовали осужденные, и проанализировала их, а потом вызывала тех, кто, по ее мнению, больше всего подвержен негативному влиянию и психическому расстройству. Но не везде есть такие психологи. А нормативов, которые обязывали бы сотрудников тестировать, наблюдать, разговаривать с заключенными, нет.

Материал подготовлен при помощи документального проекта «Это реальная история», созданного студией «Амурские волны» и телеканалом ТВ-3. 12 сентября вышел второй сезон проекта, а 26-го покажут серию о Сергее Помазуне — «белгородском стрелке», который убил шесть человек в центре города. По словам близких, он стал психически нестабильным после первого освобождения из колонии, что, по одной из версий, и привело к последующим трагическим событиям.