Что двадцатилетние россияне пишут в своих завещаниях

Мысль о завещании появилась, когда мне было 25 лет: родился сын, и духовные поиски занесли меня в старообрядческую церковь. Меня стало беспокоить, что в старообрядчестве при погребении не практикуют кремацию — для меня это было важным. Чтобы не возникло разногласий между моим мужем-старообрядцем и родителями, я составила завещание, где описала процесс и место захоронения. Тогда же я поняла, что хочу сохранить «часть себя» для сына.

В современном мире мы можем рассчитывать на некоторое цифровое бессмертие. Сейчас уже можно оставить не только физический фотоальбом или письмо, поэтому я решила создать для сына цифровое хранилище. Уже десять лет я собираю все фотографии, день за днем — как удачные, так и не очень — чтобы [по ним] можно было восстановить хронологию жизни. Сейчас это несколько тысяч снимков, они нигде не публикуются и служат своеобразным дневником. Там есть и тексты — например о детстве, но упор скорее на фото. Я хочу оставить сыну книги, которые на меня повлияли: много философии, Бротигана, Пауля Целана.

Жизнь насыщена прекрасным. Меня окружает много красоты, которую я хочу показать сыну. Пока он еще маленький, но когда вырастет, фотографии и текст станут лучшим способом рассказать ему, что происходит сейчас. Возможно, когда он повзрослеет, это будет не так важно для меня.  

Я за то, чтобы никакие аккаунты в социальных сетях не удалялись и переходили на цифровые кладбища. Это лучший кладезь информации для потомков. Спустя годы будут публиковаться не письма великих людей, а их чаты в фейсбуке. Все свои логины и пароли от социальных сетей я оставила в завещании.

Сейчас я работаю арт-директором в рекламном агентстве. Год назад я развелась, и моя жизнь кардинально изменилась, так что я [периодически] дополняю файл с завещанием и заново его распечатываю. Записку можно будет легко найти среди документов, поэтому я не держу родственников в известности. На моем завещании есть подпись и стоит дата, но оно не заверено у нотариуса.

В больших городах тема смерти постоянно вытесняется, люди живут иллюзией вечной жизни, и ничто не напоминает о конце. Только молодое поколение пытается изменить это отношение, поэтому стали популярны Death Cafe (в таких кафе посетители могут свободно обсуждать друг с другом смерть, похороны и т. д. — Прим. ред.). В деревне люди ближе к земле, у них более размеренный уклад жизни, они могут подумать о том, что рано или поздно ты станешь частью всего.

Первое завещание я написал, когда поехал трудником в монастырь летом 2014-го, мне был 21 год. Подумал: «А вдруг я не вернусь, вдруг останусь там?» Оставил короткую запись в дневнике: назначил старшую сестру архивариусом моих исписанных тетрадок, а все скопленные на тот момент книги посулил храму Петра и Павла при питерском Университете Герцена — там как раз складывалась библиотека. Позднее я дорабатывал завещание, общался с близкими на эту тему и дописывал детали в дневнике.

Не считаю это решение чрезвычайным и необычным — я знаю, что умру, и пользуюсь инструментом для осмысления этой данности. Точно так же я прочту мануал, приступая к использованию новой техники или буду учить язык, если перееду в другую страну.

Завещание для меня — это смесь двух практик: новогоднего подведения итогов и плановой уборки в столе и в шкафах. Зрение сужается до материальных свидетельств о жизни, которые я мысленно перебираю. Приятно думать, что вещи не останутся без дела, пригодятся. Выглядят мои завещания обычно как короткий перечень имущества с комментариями, кому что остается.

Память о смерти для меня — естественная штука. Она пришла из студенческих времен, из круга тогдашнего чтения: экзистенциальной философии и текстов православной традиции. В моем окружении и в моем инфополе это не табуированная тема, какой‑то ее потаенности я не чувствую — уже сто лет в обед как издается «Археология русской смерти», проводит перформансы «Партия мертвых», то же отечественное эмо 2000-х потопталось на теме суицидальности. Способов осмысления смерти и смертности сейчас в культуре достаточно, было бы желание ими пользоваться.

У меня миодистрофия Дюшенна, и я умру. Многие популярные издания пишут, что болеют только мальчики, но это не так, иногда она бывает и у девочек. Диагноз поставили в 2000 году — обследовали моего младшего брата, болезнь нашли у нас обоих. Я смогла закончить колледж, поступила в институт на политологию, но в 2009 году сломала ногу — выяснилось, что у меня еще и синдром Мак-Кьюна — Олбрайта — Брайцева. Один из его симптомов — фиброзная дисплазия костей. Мне сделали операцию: трансплантировали кость, гипс был на всю ногу. После обездвиженности в течение полугода мышцы не восстановились, с тех пор я оказалась прикована к постели.

Если раньше были какие‑то планы и перспективы, то сейчас — никаких, все время состояние становится хуже. Брат умер несколько лет назад. Завещание я составила в 2016 году, в 25 лет, хотя разговоры о нем шли раньше. Я хотела все завещать своей лучшей подруге Любе. Но мы с мамой все взвесили, обсудили и приняли решение, что мое завещание будет на нее, мамино — на Любу. Мама не против, она все понимает. С Любой мы дружим с 2007 года. Она все это время поддерживала меня и заботилась обо мне. Она мой самый близкий человек. Когда мамы не станет, все отойдет ей. Люба родом из Элисты, своей недвижимости в Москве у нее нет, а так я буду знать, что у нее есть фундамент.

Как контрол-фрик, я нервничаю из‑за неизвестности, но в моем случае смерть — это хорошо. Это конец боли и унижений. Думаю, наша личность — это наш мозг. Со смертью мозга мы перестаем существовать. Религия, наверное, помогает унять страх, но жизнь в иллюзиях не мой выбор. Обсуждать смерть нужно. Это такая же часть нашего пути. Я бы отводила старшеклассников в хосписы, не всем классом, — это же не цирк и не музей — а небольшими группами. Просто поговорить, понять, что там живут не ведьмы и не единороги, которых нужно бояться и сторониться, а точно такие же люди как они, которые любили, дружили, совершали ошибки, а теперь они в конце жизненного пути. Идею собственной смертности принять станет намного проще, так же как и справляться с потерей близких. Смерть в терапевтических дозах необходима обществу, ее отрицание не доведет до добра.

Мое завещание нужно для того, чтобы отгородиться в передаче наследства от отца, а мамино — от других наших родственников, и передать все важному для нас человеку. Завещание нотариально заверенное, мы вызывали нотариуса на дом, он со мной поговорил, все объяснил, и я подписала его. Сейчас я сражаюсь с разгулявшимся биполярным аффективным расстройством и потихоньку, с помощью добрых людей, делаю книгу с моими текстами.

Я работаю учителем в школе. Завещание я еще не составил, но твердо решил сделать это в 30 лет, это просто ближайшая круглая дата, некий рубеж. Меня к этому подвело то, что за последние восемь-десять лет ушли из жизни многие важные для меня люди. Понятно, что такое не случается вовремя, это всегда горе. При этом довольно часто (почти всегда) смерть помимо грусти и скорби приносит споры, большие траты и общение с неприятными людьми. Как‑то мне довелось контролировать весь процесс похорон от областного морга до городского кладбища. Как результат — я испытал отвращение ко всей этой системе, особенно к ритуальным службам, кладбищам и церкви.

Отношение к ритуалу, которое сегодня есть, поражает. Люди не организуют похороны, как хотят, и не знают, как бы этого хотел умерший. Делают просто как принято. При этом вся структура в похоронном бизнесе организована так, что когда ты делаешь как принято, то из тебя вытягивают как можно больше денег.

Как принято — это установки в обществе, которые вынуждают тебя пассивно соглашаться с ними, и от этого возникает ощущение, что ты находишься в безвыходной ситуации. Это отношение наследуется — вот я и подумал, что надо что‑то делать, и начал с осознанного завещания.

Ритуальные услуги — это абсолютно криминальная структура, стоимость услуг там ничем не мотивирована, и всюду проглядывает монополия. У меня нет каких‑то доказательств и улик, но общее впечатление от столкновения с похоронным бизнесом именно такое — что тебя везде пытаются обмануть. Проблема в том, что чаще всего люди сами пребывают в таком состоянии, что готовы отдать все. Честно, я не помню стоимость участка на кладбище, но первое, что отвечают на Серафимовском кладбище в Санкт-Петербурге, — это то, что тут больше не хоронят. При этом если пройтись, то увидишь, что при тебе готовятся новые участки. Почти ни за какие услуги не дают квитанций или чеков, нет договора. Несмотря на полную оплату, в момент прощания копатели недвусмысленно намекают на чаевые. Момент беспроигрышный, безусловно.

Ритуальные услуги — слишком традиционный бизнес, чтобы из него можно было сделать Uber, не знаю, как сейчас, но два года назад нигде не было даже касс и компьютеров. К тому же те, кто сейчас умирает, и те, кто их хоронит, в большинстве люди не цифрового поколения. Нужно подождать, но я думаю, что из этого может получится отличный стартап.

Я считаю тему смерти важной, нельзя об этом молчать. Тем более с родными и близкими людьми — их это может коснуться напрямую. Завещание мы уже обсуждали с женой и решили, что идея разумная. Никто наперед не знает, но в случае моей смерти она хочет справиться со всем как можно быстрее, а потом спокойно грустить, смотреть фотки и пить вино. То есть она должна знать, что делать и как, чего я хочу и как, под какую музыку и где ну и так далее. В целом родные положительно относятся к моему решению.

Так получилось, что в 24 года я второй раз в жизни заболела депрессией, и у меня появился план самоубийства. Спасло меня то, что это был не первый депрессивный эпизод — предыдущий прошел намного мягче, не надо было подбирать терапию, помогла первая же схема препаратов. И где‑то далеко под тревогой и апатией у меня уже было понимание, что все эти чувства — как бы не настоящие. Я понимала, что это были симптомы и что с правильно подобранным лечением они должны уйти.

Отношения с мужчиной разрушились, работа была, но сил на нее не было. Я очень мало спала, часто просыпалась, мне снились кошмары, и каждый раз, когда я засыпала, был новый кошмар. Я постоянно плакала, а когда силы плакать заканчивались, то просто лежала и смотрела в потолок.

Все было как в учебнике: мне не то чтобы хотелось умереть — мне хотелось любой ценой прекратить боль. Бывали дни, когда единственное, что поднимало меня с постели, — это невротическая рвота, так начиналось каждое утро почти месяц, а также осознание, что если я сейчас не схожу в туалет, то скоро буду лежать в луже собственной мочи. В принципе, перспектива лежать в моче была единственной идеей, которая меня хоть к чему-то мотивировала. На все остальное было как‑то наплевать: потеряю работу — ну и ладно, нечем будет платить за квартиру — какая разница, не принимаю душ неделю — тоже все равно.

На приеме у врача я в не призналась в плане самоубийства. Не хотела, чтобы меня принудительно госпитализировали. Лечь в стационар врач все равно предложил, но я подписала отказ от госпитализации. План написать завещание появился позже — когда мне уже стало легче и я не хотела убить себя прямо сейчас. Месяца два я собиралась с мыслями и решала, какие там должны быть пункты.

У меня нет недвижимости, а самая дорогая собственность — это ноутбук. Так что вместо классического завещания материального имущества у меня появилась инструкция: как меня хоронить, кому сообщать, кого звать — и еще несколько прощальных писем для разных людей. В инструкциях четко прописано, что мама должна сообщить членам семьи и связаться с моей лучшей подругой, а для подруги заготовлена отдельная инструкция. В общем, я продумала систему домино. О том документе знала только моя лучшая подруга — перед тем как вешать на нее эту работу по координации людей, я конечно удостоверилась, что она не против.

С тех пор кое‑что изменилось: я все еще болею, но у меня появилось гораздо больше сил, чтобы работать и заниматься обыкновенными делами. У меня теперь есть планы для путешествия, но на многое мне по-прежнему наплевать. Я знаю, что должна чувствовать в той или иной ситуации и умею отыгрывать эти чувства, но не всегда их испытываю. Кажется, я хожу как утка и крякаю как утка, в надежде стать однажды уткой. У меня по-прежнему бывают суицидальные мысли, но теперь они не вызывают сильной тревоги. Это просто один из вариантов развития событий. Я разрешила себе сдаться и теперь живу с этим знанием.