Третий год делу Дмитриева: как историк просвещает соседей по СИЗО, где в 30-е ждали казни

28 января карельскому историку Юрию Дмитриеву исполнилось 63. Последние два года мужчина провел под следствием. А этот день рождения — и вовсе в петрозаводском СИЗО.

Дело Дмитриева началось с анонимного заявления. 3 декабря 2016 года неизвестный сообщил в полицию о том, что историк фотографирует голой свою приемную дочь Наташу (она родилась в 2005 году). Еще через десять дней в квартире Дмитриева прошел обыск: на его компьютере действительно обнаружили такие фотографии. Мужчину арестовали и предъявили ему обвинения в изготовлении порнографии с участием несовершеннолетнего, развратных действиях по отношению к лицу младше 12 лет и незаконном хранении оружия.

Всего на компьютере Дмитриева было найдено около 200 снимков дочери, из них только девять вошли в материалы дела. Он объяснил, что фотографировал дочь «для защиты от опекунского произвола» (мужчина судился с органами опеки, чтобы ему позволили удочерить девочку) и для контроля за ее здоровьем. Снимки трижды отправляли на экспертизу. Только первая посчитала их порнографическими: ее проводила организация «Центр социокультурных экспертиз», известная тем, что признала экстремистской Библию в переводе свидетелей Иеговы (организация запрещена на территории РФ).

В конце января 2018 года Дмитриева выпустили из СИЗО под подписку о невыезде. А 5 апреля оправдали по двум статьям из трех. Суд приговорил историка к двум с половиной годам ограничения свободы за незаконное хранение оружия, но с учетом проведенного времени в СИЗО ему оставалось отбыть три месяца условного наказания. 14 июня оправдательный приговор был отменен, а 27 июня Дмитриева снова задержали. Ему предъявили еще одно обвинение — в насильственных действиях сексуального характера в отношении лица младше 14 лет.

До ареста Дмитриев занимался поиском мест расстрелов и захоронений жертв политических репрессий. При его участии были найдены, исследованы и обустроены урочище Сандармох (в 1930-е годы там расстреляли больше 7500 человек) и Красный Бор (благодаря историку большинство из 1193 захороненных были названы поименно). Также по архивным документам Дмитриев написал четыре книги: «Поминальные списки Карелии», «Место расстрела Сандармох», «Бор, красный от пролитой крови» и «Беломорско-Балтийский водный путь. От замыслов до воплощения».

В разных интервью он признавался, что дело его жизни — возвращать людям память. «У каждого должна быть могила. Если мы наплевательски будем к нашим могилам относиться, к нашему роду, какой мы на фиг народ-то? Да никакой»; «Народ знает свою историю, язык, культуру, традиции… А население — это все, что шевелится. Народ не согнешь, он выстоит все. А населением можно управлять как угодно». Друзья и коллеги уверены, что именно деятельность Дмитриева стала настоящей причиной его уголовного преследования.

В СИЗО Дмитриев не прекратил работу. Еще во время первого судебного процесса он при помощи коллег подготовил к публикации две книги, над которыми работал последние несколько лет: «Их помнит родина. Книга памяти карельского народа» и «Красный Бор». Сейчас историк пишет следующую — «Место памяти Сандармох».

Из переписки Юрия Дмитриева и Татьяны Кокконен-Ройвас:

«Кратко о себе: готовлюсь к судебному процессу. Несколько стеснен в передвижениях, ибо нахожусь в следственном изоляторе. Думаю над главами новой книги. Те же стены, те же камеры, те же коридоры, двери с глазками… Есть где проводить параллели. Опять же — разлука с семьей. Подобные абсурдные и нелепые обвинения. Схожие переживания».

О Большом терроре и репрессированных Дмитриев говорит с надзирателями и сокамерниками — двум из них он помог узнать о судьбе родственников, которые сидели в этом же СИЗО (тогда это была тюрьма), а затем были расстреляны. Кроме того, историк решил собрать в местной библиотеке воспоминания и произведения советских заключенных, а также тех, кто отбывает наказание в наше время. Будущее собрание он называет «Антологией творчества неволи» или «Антологией песен неволи» и просит знакомых присылать рассказы, стихи и песни, посвященные этой теме.

«Я решила писать Дмитриеву почти сразу после его ареста, когда узнала об этом от одного коллеги-журналиста из Петрозаводска. Я, с одной стороны, училась в Петрозаводске, так что это не чужой мне город, а с другой — давно дружу с «Мемориалом». Для меня эта история стала делом практически личным. Поэтому я сразу сделала пост в группе «Сказки для политзаключенных» и выяснила, в каком СИЗО находится Юрий Алексеевич. Сейчас с ним активно переписываемся мы с мамой (моя мама — писательница и правозащитница Нина Катерли), а еще Ольга Вербовая (сотрудница «Мемориала». — Прим. ред.) из нашей сказочной команды.

В октябре прошлого года я послала Дмитриеву рассказ Заболоцкого «История моего заключения» — ко Дню политзаключенного, 30 октября, а потом, уже по его просьбе, жуткий отрывок из лагерных воспоминаний Людмилы Павловны Эйзенгардт-Миклашевской из книги «Чему свидетели мы были». Я думаю, что рассказ Заболоцкого стал одним из тех импульсов, что навели Юрия Алексеевича на идею «Антологии».

Из переписки Юрия Дмитриева и Елены Эфрос:

«Я тут сейчас пытаюсь знакомить сокамерников с азами нашей истории. Вернее, репрессивной политики советского государства. Рассказ Заболоцкого пришелся как никогда кстати. Если можно что‑нибудь похожее, страничку-две, было бы очень в цвет. Можно и пару страничек стихов лагерных и песни неволи. Попробуем собрать некую «Антологию творчества неволи». Если ребятам на воле было некогда, будем учить их в неволе».

Из переписки Юрия Дмитриева и Ольги Вербовой:

«30 октября провел краткую лекцию своим сокамерникам о Дне политзэка, о текущем положении с посадками в стране («Новая газета» — хорошее подспорье для подготовки к лекции), о правозащитных организациях в России и за рубежом. Но львиную часть лекции я посвятил рассказу об узниках моей тюрьмы. О том, как они арестовывались, как обычно расследовались их дела, как скоро и беспощадно проходил «суд» над ними. <…> Скажу так: лекция была выслушена и воспринята с должным вниманием. К стыду своему (вот оно, свойство моей памяти) не помню слова многих лагерных песен и стихов. Было бы здорово, если бы Вы, Оля, в письмах прислали мне их тексты. <…> Может быть, удастся таким образом составить небольшую «Антологию песен неволи» (где‑то дома у нас был сборник с таким названием)».

Ситуация с книгами в местах лишения свободы непростая. По закону подозреваемые и обвиняемые имеют право пользоваться литературой и периодикой, приобретенной через администрацию в торговой сети, или из библиотеки места содержания. При этом библиотечные фонды в подобных учреждениях сильно различаются. Как правило, во всех можно встретить советскую, русскую и зарубежную классику. Но в остальном формирование фонда зависит от множества факторов. Прежде всего — от отношений библиотекаря и руководства.

Если в девяностые годы СИЗО, тюрьмы и колонии принимали практически все, то сейчас они руководствуются запретительным списком: в него, например, входит экстремистская литература, произведения, пропагандирующие фашизм и нацизм, а также книги по кинологии и силовым единоборствам. В одних учреждениях четко придерживаются закона, в других предпочитают перестраховываться и отказывают даже в приеме детективов Дарьи Донцовой и Александры Марининой.

В СИЗО, где оказался Дмитриев, литературы по лагерной тематике практически не было. Руководство не возражало против того, чтобы историку присылали стихотворения узников в письмах. Книги же — они были переданы в библиотеку СИЗО 13 февраля — до сих пор проверяются.

В последние годы тема сталинских репрессий и народной памяти обсуждается все чаще и резче, поэтому за делом карельского историка следят многие. Дмитриеву пишут не только друзья и знакомые, но и совсем чужие ему люди. Всех их он просит присылать лагерную литературу, только иногда называя конкретные произведения и оставляя выбор за отправителем.

«В декабре я отправила Юрию Дмитриеву стихи Валентина Соколова. Его судьба невероятно трагична: он не вылезал из лагерей и психушек, практически вся его сознательная жизнь прошла в заключении. Соколов, выражаясь образно, вышел один против дьявольской машины советской власти, и она его медленно задавила. При этом он чувствовал себя не жертвой, а борцом. Более того, писал поразительно яркие, меткие и очень талантливые стихи (не имея ни образования, ни книг, ни возможности их читать), от которых в советские времена пробирал мороз по коже. Его стихотворение «Так с лицом белее снега» произвело на меня такое сильное впечатление, что я запомнила его навсегда. Эмоциональное воздействие, возможно, было сравнимо с впервые прочитанными самиздатскими фотокопиями «Архипелага ГУЛАГ» и «Колымских рассказов». Таких людей и поэтов нельзя предавать забвению.

Еще я отправила Юрию Алексеевичу стихи Ирины Ратушинской. С ней — та же история: ее посадили только за стихи, они были не откровенно антисоветскими, а просто не советскими, то есть живой, вдумчивой, человечной поэзией. Ратушинская была хрупкой молодой девушкой, когда ее присудили к семи годам лагерей. На сговор с советским «кривосудием» она не пошла и вообще не сказала ни слова на допросах. Отсидела четыре года, борясь за права заключенных. Даже метаморфоза, происшедшая с ней на Западе, а тем более по возвращении в Россию (Ратушинская и ее муж Игорь Геращенко стали русскими националистами, антизападниками), которой я ни в коем случае не восхищаюсь, а совсем наоборот, не умаляет красоты и трагизма ее личного сопротивления насилию советской власти, красоты и трагизма ее поэзии: «Нам бы знать, за что нас так, Боже? А мы не знаем».

«Я вообще в стихах не ориентируюсь, поэтому просьба Юрия Алексеевича поставила меня в тупик. В то же время именно из‑за нее я решилась наконец-то ему написать — лично мы не знакомы, я вообще долго была не в теме, а тут появилось ощущение, что могу хоть что‑то для него сделать. Отправила стихотворение Юрия Домбровского про пруд из книги «Моя нестерпимая быль».

Из переписки Юрия Дмитриева и Тамары Поляковой:

«Стихи — лишними никогда не бывают. Особенно стихи зэков. Но не сильно длинные. Нынешние зэки испорчены телевизором, и надолго переключать их внимание на стихи не получается».

«Книги, которые я передала в Петрозаводск, случайные. Я прочла объявление в тот день, когда собиралась в «Мемориал», подошла к книжной полке и выбрала те, которые я читала и мне были интересны. Я подумала, что это ведь для библиотеки СИЗО, а туда попадают самые разные люди».

«Я подумала о Юрии Алексеевиче, когда была на «Диалогах» в «Открытой библиотеке», где представили книгу Елены Осокиной «Алхимия советской индустриализации. Время Торгсина». Ее и привезла. Осокина — доктор исторических наук, профессор. В книге она приводит достоверные сведения об индустриализации СССР, которую ставят в заслугу Сталину. Исторические факты, подкрепленные цифрами и документами, развенчивают миф об отце — строителе мощной державы. Прекрасный материал для просветительской работы, которой занимается Дмитриев».

«Я начала писать Юрию Дмитриеву еще после первого ареста, в 2017 году. Не последнюю роль сыграл тот факт, что он мой коллега — оба работаем в «Мемориале» (Дмитриев — руководитель карельского отделения. — Прим. ред.). А тут еще 28 января у Юрия Алексеевича день рождения — повод написать нашелся сам собой. Наша переписка началась с поздравительного стишка, который я сочинила. Потом я отправляла ему еще свои стишки и рассказики, писала о делах.

Наша переписка оборвалась в январе 2018 года, когда Юрия Алексеевича освободили. И возобновилась, когда его вновь арестовали. В ноябре 2018 года Юрий Алексеевич попросил меня прислать ему лагерные письма, стихи и песни узников ГУЛАГа. Писал, что проводит тематические лекции для сокамерников.

Я отправляла ему сборник стихов репрессированных «Расстрелянная совесть» и несколько раз ксерокопии из книги «Песенный фольклор ГУЛАГа как исторический источник (1940–1991)» Майкла и Лидии Джекобсон. В последней приведены лагерные песни не только политзэков, но и уголовников, а потому они содержат ненормативную лексику. Я подумала, что Юрию Алексеевичу наверняка будет интереснее поэзия интеллигентных лагерников — таких как Юз Алешковский и Николай Гумилев, и стала отправлять еще копии из книги «Поэзия узников ГУЛАГа. Антология».

Из переписки Юрия Дмитриева и Ольги Вербовой:

«Оль, поищи стихи с такой строчкой: «Кум докушал огурец и сказал нам с мукою…». Это, кажется, Алешковский Юз (на самом деле, это строчка из «Поэмы о Сталине» Александра Галича. — Прим. ред.). И если это не слишком трудно — «Реквием» Ахматовой. Его можно послать частями. В двух или трех письмах».

«Помню, писал кто‑то в группе, что Юрий Алексеевич просил присылать книги, с помощью которых он сможет просвещать своих соседей. А тут как раз такая книга попалась — в чистом виде «бывают странные сближения» (цитата из заметки Александра Пушкина о поэме «Граф Нулин». — Прим. ред.).

Я передал «Сахарного ребенка» Ольги Громовой. Проглотил эту книгу чуть ли не за день, буквально заставляя себя отрываться и идти, наконец, работать. И мысль: а что теперь дальше-то читать? Это ж переварить надо, понять, продумать, сжиться. Ведь книга меня изменила, хоть чуть-чуть, но — да. Она уже сейчас переведена и издана в нескольких странах. Так и продолжится. Великая книга, которая на следующем витке нашей истории непременно войдет в школьные программы. Ее будут изучать, писать по ней сочинения. Она войдет в педагогические учебники».

«Я передала «За вашу и нашу свободу. Диссидентское движение в России» Сесиль Вессье, которую мы переводили вместе с Еленой Баевской и Натальей Кисловой. Это очень информативная, хорошо написанная история, почти энциклопедия диссидентского движения. Еще отправила книгу «Жак-француз. В память о ГУЛАГе» Жака Росси и Мишель Сард от имени ее переводчицы Елены Баевской.

Книга Росси только что вышла, ее еще почти никто не читал — Юрий Алексеевич и его сокамерники будут среди первых читателей. Да и работа Сесиль Вессье (кстати, она сама следит за делом Дмитриева и очень рада, что ее книга попадет ему в руки) вряд ли дошла до Петрозаводска. А уж как такие произведения обогатят тюремную библиотеку и послужат просвещению заключенных!»

«Я проработала в Соловецком музее-заповеднике 24 года, сейчас приезжаю на острова каждое лето. Отсюда интерес к материалам про Соловки — помимо прочего, я собираю стихи поэтов, сидевших в этом лагере. Их я и отправила Юрию Алексеевичу простым письмом, в конверте формата А5. Поместилось десять листов, отпечатанных с двух сторон».

Из переписки Юрия Дмитриева и Татьяны Фокиной:

«Что из этих стихов я читал в «Соловецких островах», что‑то читал в книгеИмеется в виду книга «Соловки. Двадцать лет Особого Назначения». Юры Бродского (моего хорошего друга). Стихи замечательные. Закрываю глаза и пытаюсь представить себе, какое конкретное место на столь любимом мной Соловецком острове подходит под эти самые строки. Как будто вновь сам на Соловках оказался. Кстати, есть у меня еще на Соловках два неоконченных дела. Найти место расстрела 3-го этапа (осенью 1937 и зимой 1938 годов в три этапа прошли массовые расстрелы 1825 заключенных Соловков. — Прим. ред.), и обустройство места захоронения на Савватьевском скиту (Савватиевский скит — предполагаемое место первого массового расстрела заключенных. В 2013 году «Мемориал» установил там памятный камень, он исчез через сутки. — Прим. ред.)».

Отправить письмо Юрию Дмитриеву или книги в СИЗО, где находится историк, можно по адресу:

185035, Республика Карелия,
г. Петрозаводск,
Герцена, 47,
ФКУ СИЗО-1
УФСИН России по 
Республике Карелия,
Дмитриеву Юрию Алексеевичу
(дата рождения 28.01.1956)