История Кати Целуйко, которая в 18 лет уехала автостопом в кругосветное путешествие

Я уехала в кругосветку 18 июня 2015 года. Успела окончить лицей, отучиться один месяц в университете, познакомиться со своим отцом, поработать билетером в кинотеатре и в кафе у своей мамы, которая пыталась начать бизнес. Я решила, что хочу уехать, еще за год до этого, но мне не хватало смелости. Мы задумали путешествие вместе с моим парнем Ильей. Ни я, ни он не чувствовали себя в Брянске на своем месте. Мы не признавались сами себе, что отправляемся в кругосветку, — хотели доехать до экватора. В тот момент это казалось чем-то совершенно недостижимым. До этого автостопом мы ездили только в Питер и на Черное море.

Как я готовилась? Я очень долго готовила маму к мысли о своем отъезде. Начиная с Нового года, я рассказывала ей о путешествиях, показывала видео девчонок с Украины, которые вдвоем поехали вокруг света. Парень подарил мне рюкзак на 80 литров — в день отъезда я запихала в него большое махровое полотенце и платье. У меня было с собой порядка 200 долларов, у Ильи — около тысячи. Деньги — это последнее, что волновало нас в тот момент.

Из Брянска мы двинулись на Черное море — там мы провели пару недель, приходили в себя. Потом отправились на Кавказ и за три недели проехали Грузию, Армению и Азербайджан. В Армении я первый раз поехала автостопом одна — мы поругались с Ильей и расстались на несколько дней. Первый же водитель, которого я остановила, оказался озабоченным мусульманином. Сначала он рассказывал мне о Коране и жене, а потом схватил мою голую коленку — я отбросила его руку, и он заблокировал двери. «Ты что, меня не хочешь?» — спросил он. Адреналин ударил мне в голову. Я выдернула ключ зажигания из машины и сделала вид, что звоню в полицию, хотя в  моем телефоне даже не было сим-карты. Но это сработало. Мужик разблокировал двери машины, и я из нее выбежала.

На границе с Азербайджаном мы снова встретились с Ильей. Через Дагестан поехали в Казахстан, оттуда — на Байкал, а потом в Китай. Все это время мы жили в палатке и жестко экономили. Лазали в горы, пили чачу, ночевали в степи. Было круто. Сейчас это все кажется какими-то далекими воспоминаниями — как новогодний утренник в детском саду.

Мы приехали в китайский город Харбин, а Илья очень хотел себе мотоцикл. В тот год интернет кипел рассказами о кругосветках, и история Ромы Свечникова служила диким вдохновением. Раз он смог проехать Китай на мотоцикле — то и мы сможем. Мы познакомились с русскими ребятами из Харбинского университета, которые учились по обмену. Они помогли нам с переводом — мы завалились на какой-то рынок и выторговали у китайца древнюю «Хонду» за 250 долларов. Этот день я не забуду до конца жизни. Никто из нас не умел водить мотоцикл. Илья полчаса попрактиковался — и мы поехали через ночной Харбин к своему вонючему гестхаусу в подвале.

Трафик был жуткий, я боялась, что мы упадем с мотоцикла или что нас остановит полиция. За этот день я успела испугаться за все три предыдущие месяца дороги разом. Мы добираемся до гестхауза, заходим в подвал, падаем на кровать — и выдыхаем. Выдыхаем и наслаждаемся. Этот день задал ритм следующим трем месяцам.

За два месяца мы добрались до Гонконга. К тому моменту у нас совсем кончились деньги, поэтому мы распечатали свои фотографии из путешествия и начали продавать их на улице. За пару месяцев мы накопили достаточную сумму для продолжения трипа.

После того как мы проехали Китай, стало понятно, что путешествовать — это реально. Возник вопрос — а куда вообще ехать и зачем? Мы рванули во Вьетнам, но быстро оттуда уехали в Лаос — прокатиться на лодке по Меконгу. Купили ее в городе Луанг-Прабанг за 50 долларов. Уже после покупки обнаружили в днище огромную дырку размером с кулак, заделанную куском пластмассы. У нас не было спасательных жилетов, зато мы купили мусорные пакеты, консервы и мачете.

Первые дни на лодке были нереально крутыми, но потом начались пороги, и это было страшно. На Меконге я встретила свой день рождения. 17 декабря я просыпаюсь девятнадцатилетней и немного разочарованной: раньше день рождения был особым праздником, когда вокруг собираются близкие — и будто бы все можно. В тот день мы с Ильей по колено в глине выталкивали лодку с обмелевшего берега и празднично открыли единственную банку горошка.

Всего мы прошли на лодке 10 дней, и в итоге просто оставили ее в какой-то деревне. После сплава ели кокосы, потому что у нас не было денег даже на рис. Мы отправились в Таиланд и зависли в Бангкоке на три месяца. Продавали фотографии и думали, что же делать дальше? Решили поехать в Малайзию, но на острове Пхукет дико разругались. Я поехала на Пинанг одна. Вышла вечером на дорогу и подняла вытянутый вверх большой палец — рука тряслась от страха.

Днем я стопила автомобили, а ночевала в буддийских монастырях. Помню второй день автостопа. Вечер, я иду по трассе с музыкой в ушах. Около меня останавливается одноглазый мужик на мопеде — я смотрю в его единственный уцелевший глаз и решаю, что ему можно доверять. Полагаю, он остановился, потому что охренел — я была очень худая и выглядела совсем как ребенок. Он вызвался подвести меня до ближайшего храма, но карта соврала, и его там не оказалось. Мы едем в следующий монастырь. Мотоцикл под нами ходит ходуном, едем по обочине, фары не работают. Это было страшно. Доезжаем до другого храма, мужик передает меня монахам, прощается и дает 100 бат.

За несколько дней я доехала автостопом до Джорджтауна (город в Малайзии. — Прим. ред.) и устроилась работать в хостел. Через месяц туда приехал Илья, и мы решили продолжать вместе как ни в чем не бывало. Вернулись в Таиланд, заработали немного денег на продаже фотографий. За счет этого поехали на Бали, потом в Сингапур, потом в Гонконг. Там мы снова продавали открытки, чтобы поехать в Тибет, в Ларунг Гар. Это буддийская академия, в которой живет несколько десятков тысяч монахов. Там я сильно заболела — простуда обострилась из-за высоты. Я жила в монастыре, меня выхаживала монахиня, китаянка из Шанхая. С ней я ходила в тибетскую больницу за кислородными подушками и вела душевные разговоры. Через неделю я выздоровела, и мы собрались уезжать. На прощание она подарила мне амулет с птицей — я храню его до сих пор.

После Тибета мы решаем лететь на Тайвань. Юго-Восточная Азия — довольно попсовое место, и к тому моменту мы ее изъездили вдоль и поперек. А о существовании острова Тайвань перед отъездом из дома я даже не знала. Оголтело рвем в Макао, чтобы успеть на самолет, но наш рейс отменяют из-за тайфуна. Мы снова сильно ссоримся. Начинается все с какой-то ерунды, а заканчивается тем, что мы расстаемся. К этому все давно шло, но в аэропорту напряжение достигло точки кипения. Утром садимся в самолет, долетаем до Тайваня и расходимся в разные стороны. В следующий раз я увижу Илью в самолете в Корею — каким-то чудом мы купим билеты на один и тот же рейс, но даже не обменяемся взглядами. Так через год после начала кругосветки я остаюсь одна.

Я еду в автобусе до Тайпея (столица Тайваня. — Прим. ред.), слушаю музыку и не знаю, что будет дальше. Тайпей — хороший город для расставания с первой любовью. Там все очень красиво, как в той Азии, которую я хотела увидеть, когда въезжала в Китай. Узкие улочки, неоновые вывески, кофейни. У меня осталось немного денег, на них я забронировала хостел на следующие две недели.

Я бродила по городу в полной прострации, но все же решила наслаждаться жизнью вопреки всему. Пробовала продавать фотографии на улице — так я познакомилась с Майком. Он был 45-летним тайваньцем, работал в крупной корпорации и ухаживал за больной мамой. Он всю жизнь мечтал путешествовать, но, по его словам, ему не хватало смелости. Мы виделись несколько раз, я чистосердечно рассказывала ему про свои путешествия. Полагаю, я ему нравилась, но я была по-детски наивной и просто не думала об этом. Срок моей визы подходил к концу — мне пора было улетать в Корею. Майк помог мне купить билет, и мы попрощались.

В Сеуле я нашла вписку на месяц через каучсерфинг — и начала тусоваться. Пока я ездила по Азии, мои русские друзья отрывались на подпольных рейвах, а я дико им завидовала. Мне очень хотелось тусоваться с ровесниками, и этого всего я сполна хлебнула в Корее. У меня было единственное черное платье, и я всегда ходила в нем. Скоро у меня появились своя компания и свой любимый бар. Танцы, молодость, хардкор. Это было крутое лето. Где-то через месяц я решила проехать символический кружок автостопом по Корее. Ночевала на крышах. К тому моменту я уже очень от этого устала. Если ты три месяца не спишь на кровати и не чистишь зубы, это нормально.

Я вернулась в Сеул, и снова возник вопрос, зачем и куда я еду? К тому времени тусовки уже надоели, а корейская виза подходила к концу. Я понимала, что мне нужно закончить кругосветное путешествие. Мне казалось, что если я сделаю это, то потом ничего в жизни уже не будет страшно. Я хотела в Латинскую Америку, потому что она безвизовая, но мне нужно было накопить денег на билет. И тут мне написал Майк — он собирался полететь на выходные в Сеул. Я познакомила его со своими новыми друзьями — гуляя с нами, Майк переживал молодость, которой у него никогда не было. Целый день мы играли в «Камень, ножницы, бумагу» на разные желания — выпить воду из фонтана, сказать правду, дать пять незнакомцу. В какой-то момент мы перешли к заветным желаниям. Майк спросил, не хочу ли я вернуться домой к маме? Он был готов купить мне билет. Конечно, нет. В очередной партии я загадываю билет в Латинскую Америку — и выигрываю. Майк действительно покупает мне билет: так в сентябре 2016 года я лечу в Чили. С Майком мы расстаемся добрыми друзьями, он заботился обо мне почти как отец.

Мне казалось, что я лечу на Марс. Все, что я знала про Латинскую Америку, — кокаин, бандиты, сальса. У меня была сотня баксов в корейских вонах. Я думала, что поменяю их на чилийские песо в аэропорту: поменяла, но получилось всего 30 долларов. Это были все мои деньги. Несколько дней я провела в Сантьяго (столица Чили. — Прим. ред.), а затем со знакомым поехала в Вальпараисо (город в Чили. — Прим. ред.). Там я хотела подзаработать, но ничего не получилось, потому что я стеснялась спрашивать про работу. Не было сил. У меня не было теплой одежды, только дождевик и свитер, и не было денег. Я жила по каучсерфингу, каждое утро брала у хоста немного меда и овсянки и ехала в центр. Часами бродила по улицам, как ищейка, кидая взгляды на прохожих — нарывалась на знакомство. Так я встретила странную компанию из пчеловода и клоуна, которые посоветовали мне ехать в пустыню, в Сан-Педро-де-Атакама. Все с тем же приятелем мы застопили грузовик, который ехал в пустыню.

Поездка через весь север Чили была большим кайфом. Это дорога, какой я ее люблю. Добрый водитель, который угощает оливками. Вы не говорите на одном языке, диалог строится на каких-то базовых вещах — я из России, ты из Чили. Он включает музыку, прибавляет ритма, я смотрю в окно — а там кактусы, просторы и луна, перевернутая в другую сторону. У тебя нет социального статуса, ты для водителя никто. Вы делите кабинку грузовика сегодня, а завтра расстанетесь добрыми друзьями. Ради таких моментов я уезжала в кругосветное путешествие.

Проснулась я уже в Сан-Педро-де-Атакама. Это крошечный городок, из которого туристы уезжают смотреть окрестности. От пейзажей сносит крышу. С неба бьет солнце, без солнцезащитного крема моментально сгорает лицо, губы из-за нехватки воды превращаются в мясо. Так начинаются три моих ультрафиолетовых месяца. Я понимала, что тут я надолго. Мне нужно было найти работу, но я не говорила по-испански и всего боялась. Сначала я волонтерила в хостеле, потом начала продавать туристам туры на английском языке — и у меня это получалось. Это кайфовое чувство — получать деньги за свою работу, а не потому, что ты открытки продаешь. Постепенно я обжилась — у меня появилось много друзей, людей, которым на меня не наплевать. Я бы могла там остаться, на самом деле. В Сан-Педро-де-Атакама живут такие же безумцы, как и я. Через два месяца я даже заговорила по-испански, что меня саму сильно удивило.

В Сан-Педро-де-Атакама есть забавная особенность — там запрещено танцевать. В Чили есть закон, согласно которому каждое танцевальное заведение должно иметь лицензию, а в этом городке были только бары. Так у одного моего друга появилась отличная идея — делать тусовки в пустыне. Это будоражило воображение. Вместе с друзьями мы закупали алкоголь, договаривались с диджеем, набирали туристов — и на желтом «хиппи-мобиле» везли всех в пустыню. Я продавала билеты иностранцам, потому что я единственная из всей нашей компании говорила по-английски. Все шло хорошо, мы устроили несколько отличных вечеринок. На четвертый раз нас накрыла полиция. Мой друг был вынужден уехать из городка, а я решила двинуться в другую пустыню — боливийскую.

Я решила поехать в пустыню сама, потому что тур из Сан-Педро-де-Атакама в боливийский Уюни стоил $100. Мне все говорили, что это безрассудство. Транспорт там ездит в основном туристический, частных машин мало. Но я выдвигаюсь в дорогу. Худо-бедно на попутках доезжаю до границы с Боливией. На пограничном переходе меня встречают пограничник Джонни и два самых древних компьютера в мире. Джонни говорит, что все попутные тачки уезжают утром, и предлагает остаться переночевать у него. Я соглашаюсь. Помогаю по хозяйству и все время кутаюсь в одеяло — в тот день у меня порвались единственные джинсы, я в шортах. Вечером мы идем смотреть телек. Джонни разогревается джином и начинает спрашивать, как, мол, у меня на личном фронте? Я понимаю, что мы входим в зону риска.

На этом континенте мне часто предлагали секс, но всегда без агрессии. Джонни становится настойчивей и спрашивает, нравятся ли мне боливийские мужчины. Это тот самый момент, когда важно реагировать быстро — посмотреть прямо в глаза и твердо сказать нет. Я говорю Джонни, что если он еще раз намекнет на секс, я возьму свой рюкзак и уйду в ночь. Джонни остывает, извиняется и показывает комнату, где я могу лечь спать. Я закрываю дверь на щеколду и вырубаюсь.

Утром мне не удается договориться ни с одной туристической машиной. Приезжают пограничники, которые должны забрать Джонни в Уюни. Они предлагают поехать с ними — я отказываюсь, ведь так я не увижу лагуны и фламинго. Пограничники дарят мне черные гамаши, которые я надеваю под шорты, и они уезжают. Я остаюсь наедине с пустыней. В этот момент я чувствую себя Дон Кихотом. Я иду час, иду два — и поначалу испытываю кайф. Нет связи с миром — ни с тем, что был, ни с тем, что будет. Телефон держу выключенным: у него совсем слабая батарея, потому я экономлю заряд на экстренный случай. Холодно, но солнце сильно жжет кожу. Проезжает машина — я ей машу, она не останавливается.

Спустя пять часов я понимаю, что это была плохая идея. До этого мне все сходило с рук — было плевать, что я ем, где я сплю. Но сейчас не до шуток. Я одна посреди пустыни. Я останавливаюсь, чтобы передохнуть, и вдруг понимаю, что ничего не слышу. Это тоже одна из вещей, которую я никогда в жизни не забуду. Вокруг все настолько мертвое и безжизненное, что звуков нет. Никаких. Чистилище. Я даже не слышу скрипа своих шагов. Я включила телефон, чтобы проверить направление — оказалось, что я иду не в ту сторону. До ближайшего рефухио, отеля в пустыне, четыре часа пешком. Вдали раздались раскаты грома. Только дождя мне не хватало. Оставалось рассчитывать только на чудо. Я продолжаю идти из последних сил. Где-то через час я слышу гудок машины — вот оно, чудо! Я без разговоров запрыгиваю в тачку. Ребята подбрасывают меня до гестхауса посреди пустыни. По дороге я понимаю, что это расстояние я никогда не прошла бы ни за четыре, ни за пять, ни за шесть часов. Я снимаю комнату и сразу засыпаю.

Сейчас решение отправиться в пустыню одной кажется мне глупым, но чертовски важным. Глупым — потому что пустыня огромная, и у меня были все шансы остаться там навсегда. Важным — потому что все говорили мне, что ничего не получится. Но мне нужны такие доказательства собственной правоты. Стоять на своем — это как отражаться в зеркале.

Я добираюсь до Уюни, прыгаю на поезд и оказываюсь в Ла-Пасе. Это злачное местечко, как и вся Боливия, особенно после высокоразвитой Чили. Я начинаю волонтерить в хостеле за еду, жилье и тусовки. В моей комнате не было окон. В таком месте, как тот хостел, легко потерять счет времени. Это опасно, когда ты уже долго находишься в дороге, а впереди еще столько же. У меня словно выдергивают коврик из-под ног. Вокруг было много сверстников, которые взяли gap year или которых родители отправили посмотреть мир. У всех есть билеты домой — и все они знают, что когда вернутся, станут химиками, юристами и журналистами. У меня нет ни билета домой, ни понимания того, кто я. Мы играем по совершенно разным правилам. Мои ценности — свобода, дорога, кругосветка. Мне хотелось доказать этим ребятам, что мое путешествие — это тоже важно. Но им было все равно. Ла-Пас был одним из первых мест, где мне было не по себе.

С такими настроениями и сотней баксов в кармане я решаюсь ехать в Рио-де-Жанейро, потому что там проходит карнавал. В феврале 2017 года я проезжаю Боливию с запада на восток на автобусе и въезжаю в Бразилию. Мне нужно проехать через всю страну.  Все говорят, что моя затея — это muito perigoso, очень опасно, но мне все равно. Честно говоря, мне тогда на все было наплевать. У меня уже ничего не было: ни денег, ни одежды, ни ценностей. Я еду неделю — меняю машины, сплю на заправке с аргентинскими бродягами, несколько дней живу в бразильской семье.

На последнем участке пути я остановила дальнобойщика, который ехал прямо в Рио-де-Жанейро. Водитель пытался говорить со мной про проституток и дорожную романтику, а я ни в португальском ни в зуб ногой, ни с собой не в ладах. Ночевали около заправки прямо в фуре — водитель на кровати, я на сиденьях. Он лениво спрашивает меня: «А ты знаешь, что такое секс?». Я говорю, что нет. «А знаешь, что такое презервативы?» — заходит он с другого бока.

Целый город превратился в тусовку. Голые люди целуются в метро, мужчины бегают в балетных пачках, женщины трясут всеми частями тела. В первый же день я почувствовала себя очень серой в своей футболке и джинсах посреди людей в блестках, танцующих сальсу. Во время карнавала мешается все — секс, политика, религия. Это такая сумасшедшая энергия толпы, общего счастья. Такое чувство, что сегодня все можно — и завтра все можно, потому спать не хочется. Обычно все заболевают после карнавала, потому что иммунитет резко падает после бессонных ночей, танцев, алкоголя и наркотиков. Я тоже отдала карнавалу последние жизненные силы. Я заболела — мне было плохо и физически, и психологически. У меня совсем не было сил.

В этом карнавальном похмелье я понимаю, что пора остановиться, найти работу и попытаться понять, кто я. То, что я путешественница, больше недостаточное объяснение для меня самой. Я снова начинаю волонтерить в хостеле. Там я знакомлюсь с Франклином — раньше он преподавал программирование в одном из университетов Венесуэлы, но из-за политических взглядов его уволили. Он начал заниматься фотографией, а когда ситуация в его родной стране накалилась, уехал. Первый месяц в Рио я целыми сутками спала и боялась думать о том, что происходит за пределами комнаты. Если бы не Франклин, который заботился обо мне, не знаю, как бы я все это вынесла. Постепенно мне становится лучше, и за следующие два месяца я успеваю полюбить хостел, его команду и Рио. Я люблю и район Лапа, в котором я жила, со всеми его бомжами и преступниками. Выходя тут на улицу, ты всегда берешь с собой только 10 реалов, а телефон прячешь в трусы. Пару раз черные высокие парни пытались меня ограбить, но я просто не могла потерять то немногое, что у меня было. Мой старый смартфон был единственной связью с миром, поэтому когда в темном переулке у меня пытались отобрать сумку, я бежала со всех ног.

Я решила, что хочу фотографировать. Подумала, что это поможет мне найти какую-то опору, и начала копить на камеру. Так я обнаружила себя продающей пирожки на пляже. Это было невыносимо.

В какой-то момент я не выдержала и поругалась со своим боссом — он накричал на меня за то, что я не улыбалась клиентам. Купила фотокамеру и снова осталась ни с чем. Мы с Франком решили уехать в небольшой туристический город Парати. Там я начала эпоху работы официанткой. Это занятие казалось мне полностью бессмысленным. Чтобы помнить, зачем я это делаю, мне нужна была какая-то цель. Я нарисовала акварелью карту Латинской Америки и поставила точку — Ушуайя (город в Аргентине. — Прим. ред.). Через два месяца мы насобирали немного денег и отправились в Патагонию (регион в оконечности Южной Америки. — Прим. ред.) через Бразилию и Уругвай. Но по пути случилось неожиданное. Мне написала мама — она купила билет на самолет в Буэнос-Айрес.

Был ноябрь 2017 года. К тому моменту мы не виделись уже два с половиной года. Я приезжаю в аэропорт, мама сильно задерживается на таможне. Когда наконец открываются двери и выходит эта женщина, я понимаю две вещи. Во-первых, она будто уменьшилась в размере. Во-вторых, я поняла, насколько она меня старше. Мама обнимает меня, очень долго держит и просто вздыхает. Это совершенно незнакомый мне человек, но при этом родной. Первое, что она скажет, оглядев меня с ног до головы: «Боже, как же все бедненько». Впервые я вижу себя ее глазами. На мне стоптанные кроссовки, единственные лосины и кофта с чужого плеча. Следующую неделю мы проведем вместе. Я пытаюсь познакомить маму с местной культурой, но она приехала, чтобы увидеть меня. Я пытаюсь рассказать ей про все, что у меня произошло, но она меня не слышит. Она пытается заботиться обо мне, но я уже привыкла быть сама за себя. Я понимаю, что наши конфликты не решаются кругосветкой. К ним нужно вернуться и нужно иметь смелость их прожить. Во время встречи с мамой становится понятно, что родина существует. За два года в кругосветке я перестала ощущать хоть какую-то связь с ней. Я не чувствовала, что место, в котором я родилась, меня определяет. У меня российский паспорт, но это ничего не значит. Но, похоже, вернуться все же надо.

Мама улетает, и мы с Франком рвем в Патагонию автостопом. Я добираюсь до Ушуайи — дорога уперлась в край континента. Провожу там несколько дней и снова еду в Чили — пора зарабатывать деньги. Следующие пять месяцев мы работаем официантами на турбазе в парке Торрес-дель-Пайне. Там, среди гор и викуний, было удивительно хорошо. Это третье место после Сан-Педро-де-Атакама и Рио-де-Жанейро, где я могла бы остаться на всю жизнь. В Патагонию доезжают не все, а те, кто добираются, близки мне по духу. Мне исполняется двадцать один год. Я думала получить визу в США, но это был бы не новый сценарий: вечный поиск работы, вписки, одиночество. Я понимаю, что пора ехать домой. Но решаю сделать это не просто так, а через Африку. Я хотела проверить, смогу ли я, — и я смогла. На заработанные деньги в апреле 2018 года я покупаю билет на самолет в Йоханнесбург (город в ЮАР. — Прим. ред.).

Я провела в Африке всего месяц. Проехала на поездах опасный ЮАР и Танзанию, автостопом — безопасную Намибию, Замбию и Зимбабве. Но было понятно, что я не в Африке, я на пути домой. Все мысли — о возвращении, все посты в инстаграме — не про Африку вообще. Больше всего из этой поездки мне запомнилась история анархистов в Йоханнесбурге, которые помогают беженцам. Я обожаю людей, которые горят своим делом. Через каучсерфинг я познакомилась с индуской и голландцем, которые были именно такими ребятами. Каждую неделю они готовили еду для беженцев, которые целыми днями вкалывали на золотых рудниках под угрозой депортации. Мне было важно увидеть самое дно жизни, увидеть женщин и мужчин, которые дробят камни размером с футбольный мяч, чтобы заработать 3 доллара. Я встречаюсь взглядом с золотодобытчиками, в их глазах — только бесконечная усталость. Мне почти стыдно за свою нежную кожу рук и чистые волосы. Кажется, что между нашими мирами — невидимая, но монолитная граница.

Заехав посмотреть по пути на водопад Виктория, я приезжаю в Танзанию и оттуда лечу на самолете в Стамбул. Я хотела вернуться домой по земле, но не той дорогой, которой уезжала, чтобы завершить круг. Из Стамбула я застопила паром до Одессы, доехала до Киева и оттуда поехала в сторону Брянска. Все последние недели дороги меня трясет от страха. Последний транспорт, который я остановила, — мотоцикл. Без шлема и со скоростью в 200 км/ч водитель довез меня до объездной Брянска — мой дом неподалеку. В голове крутилась мысль, что разбиться на мотоцикле в нескольких километрах от дома было бы очень комично. Я сажусь в маршрутку и выхожу на остановке «Телецентр».

Супермаркет пожелтел и потрескался, палатка с шаурмой стоит на прежнем месте, а закат горит сумасшедшим светом. Вот и все. Я иду до боли знакомой дорогой к дому, где меня ждут моя мама и кошка. Я трясусь и плачу. Я кучу раз видела этот момент в страшных снах. Я видела, что я сижу на поле, заметенном снегом, и думаю о том, что моя кругосветка не закончена, я все бросила на полпути. Во сне появляется мама, спрашивает, чего ты, это же дом? А я плачу.

Мне жутко от того, что произошло, но иначе быть не могло. Я покидала семью с четкими и скупыми представлениями о том, как все есть. Если Азия, то это суши, Африка — вирусы, любовь — одна и на всю жизнь, а старших надо уважать. Звучит как большой обман. Мне не было хорошо в этой реальности, я уехала искать близкую мне по духу, но не нашла ее. Вернулась я в никуда — в Брянске у меня ничего не было. Сейчас я живу в Москве, буду создавать свой мир. Я как пробка в бутылке из-под шампанского — бутылку хорошенько встряхнули, пробка вылетела. Я до сих пор лечу. Мне кажется, что в истории моей жизни кругосветка — это пролог.