Большой террор
Около 11 часов вечера 25 октября 1917 года Владимир Белов, 23-летний светловолосый юноша из семьи зажиточных поляков, вместе с другими юнкерами Преображенского полка готовился к штурму Зимнего дворца.
Свергать Временное правительство под красными флагами шел и 25-летний Михаил Матвеев, сбежавший из Новгородcкой губернии от строгого отца-землепашца. У дворца молодому человеку досталось 20 раз «тупым оружием по голове». Избитого до полусмерти Матвеева отнесли в Преображенский полк, где «по распоряжению товарища Антонова-Овсеенко» ему сделали перевязку. Белов и Матвеев едва ли перебросились парой фраз.
Через 20 лет они оба окажутся в окрестностях Медвежьегорска. Белов будет работать инспектором петрозаводской пожарной команды, а Матвеев станет капитаном госбезопасности и будет руководить расстрелами «врагов народа». Они так и не встретятся: в ноябре Матвеев уедет в Петербург. Белова расстреляют по матвеевским методам — предварительно избив до полусмерти «колотушками» — в январе 1938 года.
***
За Владимиром Беловым пришли ночью. Грубо постучали в дверь, без объяснений и времени на сборы, «ничего не надо, там накормят, там тепло», вытолкали на декабрьскую улицу. Проснувшаяся от шума двухлетняя Таня помахала на прощание папе рукой.
Аресты начались в августе 1937 года. «Врагов» искали среди всех — спускали лимиты (планы по задержаниям) в каждую область и приветствовали перевыполнение норм. Первый секретарь карельского обкома Петр Ирклис был арестован из‑за слишком скромных цифр предполагаемых задержаний: 12 человек на расстрел, 74 в лагерь и 257 в ссылку.
Масштабная «чистка» продолжалась до ноября 1938 года и в конце 1960-х годов получила название «Большой террор». За это время в одной Карелии были расстреляны как минимум 10779 человек и еще 1410 приговорены к лагерным срокам. А по всему СССР были арестованы более 1 миллиона 700 тысяч человек, из них больше трети расстреляно — и это только те, кто проходил по политическим обвинениям. В репрессивных целях использовались многие формально уголовные статьи (например, наказание за опоздание на работу или «постыдная статейка вроде мужеложества») — это по меньшей мере несколько сотен тысяч человек.
Владимир Белов и еще 81 пожарный из Петрозаводска тоже попали в карельские лимиты. В доме на улице Льва Толстого у Владимира осталась жена и четверо детей: сыновья 11 и 9 лет и дочки 2 и 1 года.
После ареста кормильца Белова искала работу, но ей везде отвечали отказом. Причиной было не столько отсутствие образования и опыта (женщина вышла замуж в 19 лет и сразу занялась воспитанием детей), сколько приставшая к ней аббревиатура ЧСИР — член семьи изменника Родины. По обвинению в связях с «врагом народа» нередко приговаривали к лагерным срокам. Но женщине повезло: она осталась на свободе и смогла сдать одну из двух комнат своего дома директору типографии. Та в благодарность приняла ее на работу, истопником.
Несколько месяцев Белова надеялась узнать что‑то о муже, но безрезультатно. Только в 1946 году ей пришло похоронное извещение: «Умер от туберкулеза легких в Сибири».
От знакомых Белова слышала — мужа арестовали по наговору некоего Миронова. Доносы во время Большого террора не были редкостью. По приказу начальника НКВД Николая Ежова следствие вели «ускоренно и в упрощенном порядке». Людей часто вынуждали оговаривать их коллег, друзей и даже родственников — избивали, поджаривали в пробковых камерах, пока из пор тела не выступала кровь, отправляли в стоячий карцер, мучили бессонницей и ночными допросами, угрожали их семьям. Большинство не выдерживали и подписывали протоколы допроса, от начала до конца выдуманные следователями.
Оправдаться нельзя было и на суде. В большинстве случаев за расстрельные приговоры отвечали внесудебные органы — тройки, в которые входили начальник местного НКВД, прокурор и секретарь партии. Решения часто принимали за 5–10 минут. Главным аргументом, подтверждающим виновность человека, было выбитое у него в ходе следствия признание. Права на адвоката или пересмотр дела не было.
«Порядок работы тройки был таков: составлялась повестка, или так называемый «альбом», на каждой странице которого значилось: имя, отчество, фамилия, год рождения и совершенное «преступление» арестованного. После чего Радзивиловский (начальник УНКВД) красным карандашом писал большую букву Р и расписывался, что означало «Расстрел», — вспоминал начальник управления рабоче-крестьянской милиции в Иваново Михаил Шрейдер.
Обвиняемые редко присутствовали на заседаниях. Не был 7 января 1938 года на рассмотрении своего дела и Белов. О том, что его приговорили за контрреволюционную деятельность к «высшей мере», он не знал еще 13 дней.
***
20 января был объявлен медосмотр перед отправкой на этап: заключенных с вещами вызывали из камеры и по одному отводили в специальную комнату.
«Белов Владимир Иванович, статья 58, 2-10-11», — произнес мужчина. После сверки «установочных данных» и команды опрашивающего «На этап годен» на Белова накинулись трое чекистов. Они связали руки мужчины за спиной и оттащили его в тесное помещение, которое называли «накопителем», или «ожидальней». Там Белова раздели до нижнего белья, связали его ноги (так чтобы он мог делать только маленькие шаги), а затем усадили на пол рядом с другими обвиняемыми. Многие из них были без сознания.
Происходящее не было похоже на медосмотр. Всех, кто пытался сопротивляться или кричать, требуя объяснений, обездвиживали ударом дубинки по голове. Этот метод в Медвежьей Горе ввел капитан Матвеев. По его эскизу и указанию изготовили две березовые круглые дубинки, длиной 42 сантиметра и толщиной 7 сантиметров, с 12-сантиметровой ручкой. Медвежьегорские называли их «колотушками», «вальками» и «деревянными палками» и даже после отъезда капитана использовали по малейшему поводу и без. Так, в «накопителе» время от времени били всех подряд: по голове, плечам, в грудь, живот, по коленям. Забитых насмерть выносили в уборную.
Когда в «накопителе» набралось больше 50 человек и места совсем не осталось, Белова и остальных арестованных погрузили в два крытых грузовика. Тех, кто не мог идти сам, чекисты отнесли на плечах. Людей сложили на полу штабелями и накрыли брезентом, чтобы при езде по неровной дороге они «не сползали со скамеек и не раздражали конвоиров».
Пока в изоляторе готовили следующую партию, грузовики и замыкающая их легковая машина поехали в сторону поселка Пиндуши. По пути конвоиры (четыре человека и проводник с собакой), боясь шума и разоблачения секретной операции, угрожали пленникам и избивали их. В ход шли не только «колотушки», но и веревочные петли и тряпки для придушивания и удушения, а также железные трости. Первую — длиной около метра и толщиной сантиметр, с острым концом с одной стороны, молотком и топориком с другой — подарили новому руководителю расстрельной бригады Ивану Бондаренко на открытие построенной заключенными Туломской ГЭС. По ее образцу была изготовлена вторая — граненая, заостренная на одном конце и с молотком на другом. При ударе лезвие топорика легко рассекало плоть, а молоток перебивал ключицы. Но чаще конвоиры пользовались острым концом трости для протыкания тел.
Приговоренных к «высшей мере» подвергали пыткам не только в Медвежьей Горе. Бывшего начальника Главного управления государственной безопасности НКВД Грузии Михаила Дзидзигури забили до смерти рукоятками пистолетов по пути на расстрел. В Барнауле осужденных убивали ломами. В Вологодской области их сначала били молотом по голове, а затем обезглавливали топором. В Новосибирской тюрьме НКВД устраивали соревнования по убийству заключенного с одного удара в пах.
Через полчаса машины медвежьегорской расстрельной бригады остановились. Разведенные к их приезду костры освещали сугробы и чернеющие между ними ямы. Из легковой вышли начальник бригады Иван Бондаренко и его заместитель Александр Шондыш. По команде Бондаренко заключенных, одного за другим, вытаскивали из кузова и подтягивали к ямам. Большинство были без сознания, но стоило человеку проявить признаки жизни, как его снова начинали бить по голове ногами, оружием и «колотушками».
В яме осужденного клали лицом вниз вплотную к уже убитым. Бондаренко и Шондыш стреляли в упор в голову. Был ли Владимир Белов в сознании в момент исполнения приговора, неизвестно.
Покончив с одной партией, машины поехали за следующей. За ночь они перевезут 452 человека, считая тех, что погибли от избиений еще в изоляторе. К четырем часам утра работа будет закончена. Сотрудники расстрельной бригады смогут отдохнуть до следующей операции.
***
«У меня здесь папа похоронен».
«Здесь» — это небольшая поляна в глубине леса. Ее 81-летняя Валентина Сухоплеева выбрала около 10 лет назад вместе с двоюродной сестрой и внучатым племянником. Впервые оказавшись в Сандармохе — лесном урочище Медвежьегорского района, где за время Большого террора было убито более 7500 жителей Карелии, узников Соловецкой тюрьмы, заключенных и спецпоселенцев Белбалтлага, — они долго ходили по лесу, рассматривали столбики с именами жертв репрессий и искали место для могилы их родственников. «Тут был столбик свободный, мы его заняли. Стол вот поставили, крестик, обложили могилку дерном. [Внучатый племянник] Сергей скамейку поставил, но она упала. Теперь заново ставить придется», — рассказывает женщина.
На небольшом черном кресте три могильные таблички: Лотков Василий Васильевич, 1894 — 8 января 1938 (только у него есть фотография), Филин Сергей Васильевич, 1891 — 9 марта 1938, и Белов Владимир Иванович, 2 июня 1894 — 20 января 1938. «Еще здесь муж моей тети лежит, Иван Миронов, — говорит Валентина Владимировна. — Но Маруся [двоюродная сестра] сказала не крепить его на этот крест. Он плохо к тетушке относился, гулял. Пусть так в земле лежит».
Про своего отца, Владимира Белова, женщина знала немного. Его забрали, когда ей был год. «Мама все ждала-ждала, но никаких известий не было. Нам она ничего про папу не рассказывала, нельзя было. Но я знаю, что он очень ее любил. Когда они ездили к родственникам в Питер, он всегда водил ее в оперу. Маме нравилась музыка». В память об отце Валентине Владимировне осталась старая фотография, снятая в тогда польском городе Вильно (современная столица Литвы — Вильнюс. — Прим. ред.). На ней Владимир Белов запечатлен вместе с родителями, четырьмя братьями и тремя сестрами. «Он был полненький такой, в силе. Волосы подстрижены коротко. Такой симпатичный», — рассказывает женщина. И добавляет, что на отца похож ее сын.
О том, что отец не умер в Сибири, а был расстрелян недалеко от дома, Валентина Владимировна прочла в конце 1980-х годов, когда местные газеты начали печатать фамилии репрессированных в Карелии. Ее мать умерла в 1980 году в возрасте 78 лет, так и не узнав правду.
«Сперва нашли другое захоронение [под Петрозаводском], — вспоминает Валентина Владимировна. В здании финского театра поставили гробы. Много-много. Мы ходили смотрели, думали, может, папа там. Но фамилий этих людей еще никто не знал. А потом их похоронили на ближайшем к театру кладбище — Зарецком».
Перезахоронением найденных под Петрозаводском жертв Большого террора руководил карельский историк Юрий Дмитриев. Он же через шесть лет, летом 1997 года, вместе с сотрудниками петербургского «Мемориала» Вениамином Иофе и Ириной Флиге нашел самое массовое захоронение в окрестностях Медвежьегорска — Сандармох. Со следующего года здесь каждое 5 августа начали проводить Международные дни памяти. На них приезжают сотни людей — родственники расстрелянных, делегации общественных организаций из Грузии, Польши, Украины, Финляндии и других стран (на мемориальном кладбище захоронены представители 58 национальностей) и просто жители Карелии, желающие сохранить историческую память.
В 2016 году Дмитриева арестовали по обвинению в изготовлении порнографии с участием его приемной дочери. В апреле 2018 года историка оправдали, но спустя несколько месяцев завели новое дело — «насильственные действия сексуального характера, совершенные в отношении лица, не достигшего 14 лет».
Валентина Владимировна не знакома с Дмитриевым, но уверена в его невиновности: «Это политика все! Он так добивался, чтобы это место было найдено, а теперь над ним издеваются. Возможно, дело в том, что он раскопал что‑то про палачей, которые устраивали расстрелы».
В обвинения против Дмитриева не верят и многие его знакомые, утверждая, что он «пострадал за Сандармох».
Сандармох
В июне 1989 года сотрудники Ленинградского общества «Мемориал» Вениамин Иофе и Ирина Флиге ехали в поезде на первые Дни памяти соловецких заключенных. Траурную акцию организовали «Мемориал» и Соловецкий музей-заповедник.
Возможность заговорить открыто о государственном терроре появилась только в годы перестройки. «По всей стране люди выходили на митинги с требованиями назвать имена всех арестованных и расстрелянных, открыть архивы, найти захоронения жертв террора, поставить памятники и создать музей, — объясняет Флиге. — В советские годы Соловки фактически приобрели значение, равное слову «ГУЛАГ». Вышедший в 1988 году фильм «Власть Соловецкая. Свидетельства и архивы» Марины Голдовской открыл эту тему и сделал ее активно востребованной обществом».
Вместе с мемориальцами на Соловки отправлялись бывшие заключенные и родственники тех, кто домой не вернулся. Последним недавно в архивах ФСБ выдали правдивые справки о реабилитации их близких — с надписью в графе причина смерти: «Расстрелян».
Иофе, сам бывший политзаключенный (сидел в Мордовии), заметил, что в справках были указаны близкие дни расстрелов, и составил таблицу с именами репрессированных, датами приговоров и их исполнений. Набралось 12 пунктов. Он поделился с Флиге своей теорией — осенью 1937 года был массовый расстрел соловецких заключенных. «Я ему сказала, это только 12 справок, но он объяснил, что если в одном поезде мы узнали о стольких людях, расстрелянных в одно время, то их гораздо больше. И это была массовая операция. Веня был точно понимающим и хорошо чувствующим историческое пространство человеком», — рассказывает Флиге.
Вернувшись в Ленинград, Иофе и Флиге продолжили исследование: искали родственников заключенных, записывали интервью, собирали фотографии и архивные документы.
Память о соловецких узниках отличалась от памяти о других жертвах Большого террора. «Обычно арест человека и его казнь фактически были одним событием в семейной истории: отца увели, одну-две передачи мама успевала отнести, а потом в окошке сообщали про отправку в дальние лагеря на 10 лет без права переписки. Полная неизвестность: жив, умер или убит, — объясняет Флиге. — С соловецкими было иначе. Их арестовывали, приговаривали и увозили на Соловки. Они писали письма своим близким, отправляли и получали посылки, некоторые даже ездили на свидания. У них были планы на жизнь после освобождения. И вдруг летом 1937 года вся переписка оборвалась».
К 1994 году мемориальцы собрали материалы о соловецких узниках из 500 семей (больше 120 из которых — родственники казненных). «Дети расстрелянных ходили в архивы, знакомились с документами своих родителей, пытались узнать, где они похоронены, — вспоминает Флиге. — Было много тупиковых идей — искать на Соловках, в Кеми». Тогда же в деле — благодаря сотруднице Соловецкого музея-заповедника Антонине Сошиной — появились новые подробности.
Одноклассник Сошиной работал в Архангельском ФСБ и передал ей стопку расстрельных протоколов. Копии были плохими, текст едва читался. Но из того, что прочитывалось, стало известно — осенью 1937 и зимой 1938 годов в три этапа прошли массовые расстрелы 1825 заключенных Соловков. Еще через полтора года мемориалец Сергей Кривенко с помощью документов Сошиной сумел добиться выдачи читаемых копий из архива Санкт-Петербургского ФСБ. Выяснилось, что первая партия заключенных (1111 человек) была вывезена для расстрела на материк — куда именно, неизвестно. За исполнение приговора отвечал капитан Матвеев.
***
Начальник пресс-службы Санкт-Петербургского ФСБ Евгений Лукин всегда любил литературу. С детства сочинял стихи, во взрослом возрасте переводил «Слово о полку Игореве» и «Слово о погибели Русской земли», писал военные повести и полицейские романы. Работа в силовых структурах (до ФСБ он проработал 15 лет в КГБ) не мешала его творчеству. Свое, возможно, самое важное произведение — книгу «На палачах крови нет» — мужчина написал в 1996 году, по документам из секретных архивов. В ней собраны биографические истории 12 сотрудников Ленинградского НКВД, среди них — Михаил Матвеев.
Жизнь капитана уместилась на семи страницах: побег от отца, взятие Зимнего дворца, служба в органах, расстрел Соловецких заключенных под Медвежьегорском и награждение «за укрепление социалистического строя» орденом Красной Звезды, арест в 1938 году за превышение полномочий, два года каторги, возвращение к работе в НКВД и смерть в 1971 году. Не так много, но достаточно, чтобы после прочтения Флиге и Иофе обратились в архив Санкт-Петербургского ФСБ за документами по его делу. Их там не оказалось.
В то же время бывший работник МВД, депутат Иван Чухин занимался поисками захоронений в Карелии. В архивах местного ФСБ он обнаружил дело Ивана Бондаренко и Александра Шондыша — сотрудников Беломорско-Балтийского канала, которых обвиняли в «превышении власти» во время расстрелов. В бумагах фигурировал и Михаил Матвеев.
«Причиной ареста Матвеева послужила какая‑то внутриведомственная интрига. Не надо думать, что следствие и суд действительно волновали пытки и издевательства над заключенными. Просто кому‑то надо было убрать Шондыша и Бондаренко, — говорит Флиге. — Когда их допрашивали, они сказали, что садистскую процедуру доставки к месту казни придумал капитан Матвеев из Ленинграда. Перед отъездом он оставил «колотушки», вот они и решили воспользоваться передовым методом».
Сам Матвеев объяснял пытки над заключенными просто — Медвежьегорск «не выполнял требования расстрельных полигонов». В Ленинграде капитану вместо запрошенных четырех машин для перевозки приговоренных к месту казни дали покрышки, чтобы он мог обменять их на транспорт в Карелии. Не хватало и конвойных: в первый день расстрелов, 27 октября, заключенные пытались сбежать.
Бондаренко и Шондыша приговорили к высшей мере, а Матвеева — к 10 годам лагерей. Но уже через два года он вернулся к работе в НКВД. «Дело не в том, что Матвеев меньше пытал заключенных. Он для Белбалтлага — чужой, его судьба ничьих местных интересов не затрагивала», — объясняет Флиге. Дело капитана хранилось в карельском ФСБ и было «закрытым». Получить разрешение с ним ознакомиться Иофе и Флиге удалось через центральное управление ФСБ по запросу тогдашнего депутата Государственной думы Валерия Борщева.
В допросах исполнителей казней, которые были в деле Матвеева, мемориальцы нашли расстояние от тюрьмы до места расстрела — 16 километров. Понять, какую из проходящих через Медвежьегорск дорог выбрать, помогли показания конвойного. «Один из исполнителей говорил, что вынужден был ударить кричавшего заключенного, потому что машина сломалась и стояла около поселка Пиндуши. А операция секретная, люди бы услышали», — вспоминает Флиге. На поиски в архивах ушло всего пять дней. Еще полдня у Флиге отняла сверка старой и новой карты в дорожном управлении: в 1950-е годы ремонтировали дороги, и путь увеличился с 16 до 19 километров.
Мемориальцы связались с администрацией Медвежьегорского района, чтобы договориться о проведении экспедиции. Там тоже искали захоронения.
В 1983 году Вячеслав Каштанов, первый секретарь районного комитета, отправил в архивы запрос, чтобы узнать, есть ли в окрестностях места массовых расстрелов. На это руководителя района подбил его друг, главный редактор местной газеты «Диалог» Николай Ермолович, давно мечтавший найти захоронения карельских жертв Большого террора. Ответ был отрицательным.
После смерти Ермоловича в 1995 году поиски продолжила его жена Надежда, корреспондент газеты «Северный курьер». Ей удалось найти людей, которые слышали выстрелы и находили поминальные записки. Все они указывали на карьер у Повенецкой дороги. Вскоре там, по словам Каштанова, рабочие обнаружили останки двух человек (по другим данным, это были кости животных. — Прим. ред.). Надежда Ермолович искала в карьере другие тела, но безрезультатно. Сам Каштанов узнал о находках только через год — летом 1996 года администрация провела в карьере раскопки, но тоже ничего не нашла.
Каштанов не рассказал о найденных останках мемориальцам, но согласился помочь с экспедицией. Он утверждает, что администрация и без просьбы «Мемориала» планировала провести в карьере повторные поиски: «Это, наверное, один из немногих случаев в истории России, когда такие вещи делались по инициативе местных органов власти».
Ранней весной 1997 года Каштанов, Надежда Ермолович и представитель ФСБ встретились с Иофе и Флиге на 19-м километре Повенецкой дороги, недалеко от карьера, чтобы договориться о начале совместной экспедиции. «Версия о песчаном карьере казалась реалистичной: песок легко копается. Но карьер оказался гравийным, а значит, нам не подходил», — вспоминает Флиге. В архиве дорожного управления она обнаружила, что в 1950–1960-е годы песчаный карьер был расширен до гравийно-песчаного.
«Фактически это означало, что если захоронения там были, то их больше нет. Разработка карьера глубокая, и останки могли достать вместе с гравием. Единственное, что нас убеждало продолжить поиски, — понимание, что если бы на подсыпку дорог использовался гравий с человеческими останками, это увидели бы жители. Скрыть подобные находки, да еще в таком небольшом городе, как Медвежьегорск, нереально. Пошли бы слухи, а их не было, — говорит Флиге. — Я срисовала карту карьера до и после расширения и выделила незатронутый участок». Раскопки назначили на 1 июля.
***
В конце июня 1997 года в кабинет Вячеслава Каштанова вошел мужчина, положил на стол газовый пистолет и спросил: «Почему вы без моего ведома начали раскопки?»
В ответ Каштанов тоже достал пистолет — после неудавшегося покушения он всегда носил его с собой — и сказал: «Теперь будем разговаривать». Предупредить пришедшего о начале экспедиции замглавы администрации Медвежьегорского района не мог, так как видел его впервые. «Я знал только ребят из «Мемориала», но и их не поставил в известность. Просто так удачно получилось: дали солдат из воинской части. Вот мы и начали поиски раньше».
Незнакомцем оказался карельский краевед Юрий Дмитриев. Искать места массовых расстрелов он начал в 1988 году, по случайности. Отсидев пару лет за драку в юности, из тюрьмы мужчина вернулся антисоветчиком — поработал какое‑то время «слесарем в банно-прачечном комбинате, начальником каких‑то кочегарок в ЖЭКе, рабочим на слюдяном заводе», экскурсоводом по Карелии — и в перестройку устроился помощником народного депутата СССР Михаила Зенько. Как‑то раз Дмитриеву позвонил репортер газеты «Комсомолец» Александр Трубин и сказал, что на территории воинской части в деревне Бесовец обнаружили останки. Дмитриев поехал.
Кроме него, там собралось человек пятнадцать: депутат Зенько, журналист Трубин, работники прокуратуры, следователь и районные чиновники. Но что делать с костями и как понять, что это останки расстрелянных, никто не знал. Дмитриев учился на фельдшера и, хотя училище не окончил, немного помнил остеологию (отдел анатомии, изучающий строение костей. — Прим. ред.). По расположению костей он определил, где должна быть голова, достал череп и обнаружил в затылочной части небольшое круглое отверстие. Кто‑то из толпы предложил закопать останки, «ну их!». «Ребята, во-первых, как — закопаем. Надо похоронить их, это ж люди. Надо похоронить по-человечески, по-христиански», — возразил Дмитриев. С ним никто не спорил, но и брать на себя такое дело не хотел. Тогда мужчина организовал похороны сам.
Вскоре Дмитриев познакомился с депутатом и председателем Петрозаводского «Мемориала» Иваном Чухиным. Вместе они составляли книгу с перечнем жертв Большого террора по архивам НКВД — «Поминальные списки Карелии» — и искали места захоронений приговоренных карельской тройкой. После гибели Чухина в автомобильной аварии Дмитриев продолжил работу. Поиски занимали все его время и вскоре стали для него главным делом жизни. Заработать этим не удавалось, впрочем, Дмитриев и не пытался — чтобы хватало на еду, устроился сторожем на заброшенный военный завод на окраине Петрозаводска.
За месяц до того, как вломиться в кабинет Каштанова, Дмитриев случайно встретил в курилке архива Петрозаводского ФСБ Флиге. «Мы разговорились. Юра рассказал, чем занимается. А я ему — про захоронение на 19-м километре Повенецкой дороги. По нашим данным, там был расстрелян не только соловецкий этап капитаном Матвеевым. Это место служило «обычным местом» приведения расстрельных приговоров Белбалтлага в исполнение», — вспоминает Флиге. Она предложила краеведу присоединиться к поискам. После небольшого спора — «Юра говорил, что наша догадка неверна и у него есть данные, которые подтверждают расстрел на другой Медвежьегорской дороге», — решили сначала проверить версию мемориальцев, а потом — Дмитриева.
***
1 июля мемориальцы и Дмитриев приехали на 19-й километр Повенецкой дороги. Начать поиски решили по периферии гравийного карьера, на участке бывшего песчаного. Солдаты, которых направили для исследовательских работ из ближайшей воинской части, делали раскопы глубиной 70 сантиметров — этот метод называется шурфованием, с его помощью можно определить по почвенным срезам, копали землю раньше или нет. Поначалу парни были напряжены и работали с опаской. Но после второй-третьей пустой ямы успокоились.
Дмитриеву быстро надоела монотонная работа. Он бродил по территории с собакой Ведьмой (такое имя собаке досталось, потому что она запрыгнула к мужчине в машину в пятницу, 13-го). «У Юры такой характер: ему все время нужно бежать, делать все быстро, — говорит Флиге. — Мы выкопали уже пять или семь ям, когда он прибежал из ближайшего леса со словами «Пойдем, я тебе кое‑что покажу».
Пройдя 450 метров по лесной дороге вслед за Дмитриевым, мемориальцы увидели характерные для мест захоронений проседания в земле. Решили копать там. К тому времени уставшие солдаты совсем забыли о тревоге. Смеясь и куря, они делали новый раскоп. «Вдруг все четверо, как один, выпрыгнули из ямы, — рассказывает Флиге. — Есть Венина фотография: солдаты с папиросками стоят у края ямы. Чувствуется, что у них трясутся руки». Так нашли Сандармох.
Всего в лесу у карьера было 236 расстрельных ям, пять из них раскопали. В каждой лежали останки с пулевыми отверстиями в затылках. «Усилиями даже большего отряда вряд ли можно было поднять всю эту массу. Технику мы тоже не могли использовать, она бы затронула останки. А на археологические раскопки потребовался бы не один год и финансирование. Поэтому мы посчитали людей только в пяти ямах и захоронили их обратно, — объясняет Каштанов. — Дмитриев, конечно, оказал нам большую помощь, расширив зону поиска».
«Если бы не Юра, мы бы шли до этого места полтора месяца, а может, и дольше, — говорит Флиге. — Его нетерпение сыграло определяющую роль в этой истории. Вообще, у него скверный характер: он ужасно задиристый и упертый. Но фантастически работоспособный исследователь».
Открытие мемориального кладбища Сандармох 27 октября 1997 года сопровождалось, по словам Флиге, «потрясающей активностью правительства Карелии: они выделили немалые деньги на обустройство захоронения и прокладку дороги к нему, срубили часовню, приглашали нас на свои заседания с докладами». Но после 2014 года все изменилось.
Юрий Дмитриев
За Юрием Дмитриевым пришли утром 13 декабря 2016 года. Под видом осмотра предполагаемого места преступления обыскали квартиру. Меньше чем за минуту эксперт МВД Дубкин нашел на компьютере краеведа фотографии его приемной дочери Наташи (она родилась в 2005 году. — Прим. ред.) без одежды — где искать, подсказал один из оперативников.
За несколько недель до ареста к Дмитриеву зашел участковый Игорь Маркевич с просьбой явиться назавтра в отделение. Маркевич удивился, что мужчина был не один: у него гостила знакомая из Воронежа, Ирина Корнейчук. Она приехала в Петрозаводск ради операции, которая откладывалась на неопределенный срок. После ухода участкового Корнейчук позвонила заведующая поликлиникой Татьяна Галаганова и вызвала на сдачу предоперационных анализов следующим утром.
«Юрий Алексеевич до этого просил кого‑то из Минздрава Карелии, чтобы мне помогли с операцией, ему ответили, что надо ждать месяц-полтора. Сложно сказать, был ли этот вызов с подачи участкового или это просто совпадение», — говорит Корнейчук. Она добавляет, что Дмитриев «был критично настроен, говорил, что в их отсутствие «что‑то подложат», и перед выходом из дома осмотрел все вещи. Вернувшись из полиции (там его продержали несколько часов, не спросив ни о чем существенном), краевед обнаружил, что в квартире кто‑то побывал: собаке Греське дали снотворное, но ничего не подкинули и не забрали.
3 декабря в полицию поступило анонимное заявление о том, что Дмитриев фотографировал свою приемную дочь «в голом виде». «Закон запрещает возбуждать дела по анонимному заявлению. Но следователь петрозаводского отдела Следственного комитета Максим Завацкий сочинил рапорт, в котором пересказал текст анонимки, и на его основании сделал вывод об основании для начала уголовного дела, — говорит адвокат Дмитриева Виктор Ануфриев. — Понять это невозможно, нужно забыть про закон, права и свободы гражданина РФ. Следователь молодой, сам бы такое придумать не мог. Когда я к нему приезжал, он постоянно бегал к руководителям за советом».
Только в отделении Дмитриеву предъявили обвинения в изготовлении порнографии с участием несовершеннолетнего (статья 242.2 УК РФ), развратных действиях по отношению к лицу младше 12 лет (статья 135 УК РФ) и незаконном хранении оружия (статья 222 УК РФ). При первой возможности он позвонил старшей дочери Катерине с просьбой «найти Наташку».
«Я была дома с температурой 40 градусов. Папа сказал, что его забрали в Следственный комитет из‑за каких‑то фотографий, которые он якобы выкладывал в интернет, и попросил привезти к нему домой Наташку. Я не паниковала, потому что знала, что он не особо в интернете разбирается, — вспоминает Катерина Клодт. — А потом он перезвонил и рассказал, какую статью ему приписывают и что за это от восьми до пятнадцати. Я спросила: «Дней?», а он мне — «Лет». У меня была такая истерика. Я плакала, орала в телефон, чтобы он дал мне следователя, объяснил, что происходит».
11-летней Наташи не оказалось ни в школе, ни дома. С уроков ее забрали в реабилитационный центр. «Я пришла к ней на следующий день. Она обняла меня и спросила, где папа, когда он ее заберет, — рассказывает Катерина. — Я попросила ее не переживать и пообещала, что папа во всем разберется и приедет за ней. А если нет, ее заберу я. У нее было столько надежды. Такую травму ребенку нанесли».
После этой встречи Дмитриеву и его родственникам запретили общаться с Наташей. Девочке об этом не сказали, и через месяц увезли ее к родной бабушке в деревню в 600 километрах от Петрозаводска.
***
«Я всю сознательную жизнь присматривался к детдомовцам по той простой причине, что меня самого усыновили», — говорит Дмитриев. От первого брака у него двое детей — Егор и Катерина. После развода они жили с ним. «Наша школа была за папиным домом, — объясняет Катерина. — Родители прекрасно общались и общаются. Если я не могу, мама всегда носит папе передачки. Она тоже наревелась и напереживалась за него».
Во второй раз Дмитриев женился, только когда дети выросли. В 2008 году его жена Людмила предложила взять ребенка из детского дома. Не раздумывая, мужчина согласился. Выбрали форму «приемная семья»: во-первых, она подходила Дмитриеву по возрасту (тогда ему было 52 года), во-вторых, так ребенок сохранял право на получение бюджетного места в университете. Но в органах опеки им отказали, предложив стать «патронатными воспитателями» — при такой форме функции законного представителя есть не только у патронатной семьи, но и у биологических родителей (если они не ограничены или не лишены родительских прав), органов опеки и попечительства.
После нескольких судов и прохождения курсов приемных родителей Дмитриеву разрешили взять ребенка. Его жене — нет. Из детского дома мужчина привез трехлетнюю Наташу: «Тощенькая была — ужас. Месяц она привыкала к нормальной пище: что такое фрукты, ребенок не знал, ела бананы постоянно, а при виде макарон трясти начинало — сырыми в рот запихивала».
Через несколько лет в семье Дмитриева начались проблемы, и жена предложила вернуть ребенка в детский дом. «Что‑то они тут не поделили, и она мне заявила: «Давай, возвращаем назад». «Ты твердо решила?» — «Да, твердо». — «Ну тогда до свидания». Собрал ей чемодан, спустил вниз, дал ключи от новой машины. <…> Больше здесь не появлялась и даже ребенка с днем рождения не поздравляла», — вспоминает мужчина.
С помощью Катерины Дмитриев продолжил воспитывать Наташу. «Он старался привить ей какую‑то культуру, развить интеллектуально. Записывал в разные кружки: сначала Наташа ходила на футбол, а потом увлеклась самбо, — рассказывает Катерина. — У них очень хорошие отношения. С Наташей папа стал немного мягче. Он всем кажется таким суровым дядькой, но я-то как дочь знаю, что это не так. Знаю, что папа от души любит Наташу, переживает за нее. Я тоже переживаю. Она член нашей семьи».
***
Сначала Дмитриев фотографировал приемную дочь раз в месяц, затем — раз в три-четыре месяца. А после 2015 года совсем перестал. Мужчина никому не показывал и не отправлял снимки. Он объясняет, что они были нужны «для защиты от опекунского произвола». Как‑то раз воспитательницы детского сада приняли следы от чернил на теле Наташи за синяки и сообщили в опеку.
Вдобавок у девочки были проблемы со здоровьем: с первого по третий класс она не росла. Врачи предлагали только подождать и понаблюдать. «В итоге плюнул, договорился с республиканской больницей. Ее там месяц разбирали по составным частям. Сказали, что мелкие проблемы есть, но ничего серьезного не нашли. Потом, когда начала подрастать, нашли какие‑то болячки по девчачьей части. И как раз зимой должны были положить на обследование, чтобы решить, как это исправляется: гормонально или хирургически. Надо сейчас эти проблемы решать, пока можно без хирургии», — рассказывает Дмитриев.
«На курсах для приемных родителей Дмитриеву сформулировали задачу, что необходимо жестко следить за развитием девочки, надо вести соответствующие дневники, фиксировать ее состояние развития и так далее, — говорит Сергей Кривенко, член правления «Мемориала» и Совета по правам человека при Президенте РФ. — И такая установка наложилась на его характер поисковика. Он ко всем таким делам, которые требуют фиксации, относится очень серьезно. Поэтому решил вести дневник фотографий развития девочки».
Всего Дмитриев сделал около двухсот снимков. Только девять из них попали в дело — по словам адвоката Ануфриева, на них девочка снята без одежды спереди, сзади, справа и слева. Или бежит вместе с внуками краеведа (дети Катерины — Данил и Соня) в ванную. За время следствия фотографии трижды отправляли на экспертизу. Только первая — ее проводила автономная некоммерческая организация «Центр социокультурных экспертиз», известная тем, что признала экстремистской Библию в переводе «свидетелей Иеговы» (запрещенной на территории РФ организации), — посчитала снимки порнографическими.
Дмитриева направили на психиатрическую экспертизу — сначала в Республиканском психоневрологическом диспансере Петрозаводска, затем в институте имени Сербского. Все специалисты подтвердили, что мужчина здоров. На предварительном следствии амбулаторное психологическое обследование прошла и Наташа, врачи решили, что «действия обвиняемого не привели к развитию [у ребенка] какого‑либо психического расстройства».
За освобождение Дмитриева боролись не только родные и друзья. Краеведа поддержал «Мемориал», признав его политзаключенным, Союз журналистов Карелии, Московская международная киношкола, известные деятели культуры (среди них Дмитрий Быков, Борис Гребенщиков, Андрей Звягинцев, Борис Акунин, Людмила Улицкая и Наталия Солженицына), российские и иностранные журналисты и общественные деятели. Петиция на Change.org за прекращение дела собрала больше пяти тысяч подписей за пять дней. С таким же требованием прошли одиночные пикеты в Москве, Санкт-Петербурге и Петрозаводске.
В январе 2018 года Дмитриева отпустили из СИЗО под подписку о невыезде. А 5 апреля признали невиновным в развратных действиях и изготовлении порнографии с участием несовершеннолетнего. Тогда же суд приговорил мужчину к двум с половиной годам ограничения свободы за незаконное хранение основных частей оружия. «Это были просто найденные на улице детали старого оружия. Даже экспертиза показала, что они не стреляют», — говорит друг Дмитриева и историк Анатолий Разумов.
С учетом проведенного времени в СИЗО, краеведу оставалось отбыть три месяца условного наказания. Но дома он пробыл недолго: 14 июня Верховный суд Карелии отменил оправдательный приговор Петрозаводского городского суда, а 27 июня Дмитриева задержали.
***
«Юрий Алексеевич повел себя не совсем правильно, — говорит адвокат Ануфриев. — Он был под подпиской о невыезде, но неверно к этому отнесся. Поехал с подругой в церковь в 180 километрах от Петрозаводска, чтобы помолиться об умершей знакомой. Он считал, что никуда не убегает. Я потом спрашивал, неужели нельзя было в Петрозаводске помолиться. А он говорит: «У каждого человека свой храм, в котором он чувствует единение с Богом». Машину его знакомой остановили за Петрозаводском — думаю, Дмитриева либо прослушивали, либо за ним следили. При нем была запасная одежда, потому что молебен проводился в воде. Из‑за этого потом говорили, что он хотел бежать в Польшу».
На следующий день после задержания Дмитриеву предъявили обвинения в насильственных действиях сексуального характера в отношении лица младше 14 лет (статья 132 УК РФ). Новое дело появилось после того, как бабушка Наташи, Валентина Ивановна, подала апелляцию (женщина не стала разговаривать с корреспонденткой «Афиши» и заблокировала ее в «ВКонтакте». — Прим. ред.). «По апелляционной жалобе бабушки кажется, что это не ее слова, а чей‑то переписанный текст», — утверждает адвокат Ануфриев. В результате Наташу повторно направили на экспертизу к психологу. Во время беседы — сначала с психологом и бабушкой, а затем с психологом и следователем — девочка сказала, что «расстроена и опозорена».
Дмитриев познакомился с Валентиной Ивановной, когда забирал Наташу из детского дома. «Первое время бабушка звонила, общались они по телефону. Даже на день рождения подарок прислала, куклу. А потом пошло на спад. Бабушка к тому же непредсказуемая: могла позвонить вечером поздно, когда Наташка уже спит. Или звонит, а на заднем плане какой‑то рев, крики пьяные. Я трубку не давал в таких случаях», — вспоминает Дмитриев. Биологический отец Наташи неизвестен, а мать лишена родительских прав. У нее еще четверо детей, одного из них воспитывала Валентина Ивановна.
С бабушкой девочки общалась и старшая дочь Дмитриева, Катерина: «Я позвонила после того, как Наташу привезли к ней. Сначала Валентина Ивановна не очень была настроена на общение, но потом сама звонила, просила поговорить с Наташей, когда та не слушалась. Наташа была в ужасе от прочитанного о папе в интернете, говорила: «Катя, это же неправда. Почему они так про него говорят?» Много писала о том, что любит папу и скучает по нему (слова Катерины подтверждает письмо Наташи, зачитанное в суде. — Прим. ред.). Бабушка ее за это ругала: «Катя потом это по телевизору скажет, и тебя в детский дом заберут». То есть ребенку там мозги промывали на ура, но мы все равно общались».
В январе 2018 года связь прервалась: по словам Катерины, Валентина Ивановна заблокировала ее у себя и у Наташи в соцсетях. Через время Катерина позвонила бабушке, и общение возобновилось. Но после оправдательного приговора Валентина Ивановна и Наташа снова пропали, на этот раз недоступен был и телефон. «Жалко, ведь я очень скучаю по Наташе. И мне небезразлична ее судьба, — говорит Катерина. — Много версий, почему бабушка так поступила. У нее еще один внук на опеке, Наташина мама в тюрьме. Может, не хотелось лишаться опекунских денег? А может, дело в страхе. До этого Валентина Ивановна говорила, что ей жалко папу и что обвинения — бред. Не знаю, лукавила она или нет. Но она очень переживала, что история дойдет до деревни, где они живут, узнают люди, буду тыкать в Наташу пальцем».
В черный список у Наташи в соцсетях попала не только Катерина, но и ее друзья по Международной московской киношколе. С ними она познакомилась и сблизилась во время поисковых экспедиций, куда приемный отец взял ее впервые в девятилетнем возрасте.
«Сразу было понятно, что единственная возможность спасти репутацию тех, кто приложил руку к первому делу против Дмитриева (полиция, Следственный комитет, прокуратура республики), — заставить девочку сообщить о чем‑то, что якобы Юрий Алексеевич делал. Ее ото всех изолировали, и под давлением она сказала три слова, которые стали основанием для возбуждения нового дела (что именно сказала Наташа, неизвестно. — Прим. ред.), — говорит адвокат Ануфриев. — Думаю, сомнений уже нет ни у кого, что, если бы первое дело закончилось обвинением, второго бы не возникло».
Память
«Верю ли я хоть сколько‑то, что Дмитриев виновен в том, в чем его обвиняют? Нет», — говорит директор музея общества «Мемориал» Ирина Галкова.
С Дмитриевым Галкова познакомилась в 2015 году, когда обратилась к нему за помощью в проведении экспедиции по поиску мест командировок Соловецкого лагеря. «С Юрием Алексеевичем как‑то сразу входишь в близкие, дружеские отношения. Он произвел на меня сильное впечатление. Не часто встретишь человека, который настолько беззаветно посвящает свою жизнь делу, которым занимается», — вспоминает она.
По словам Галковой, Дмитриев уже тогда чувствовал «сгущающиеся над ним тучи». Опасения были связаны с его деятельностью: если в 1990-е годы власти поддерживали исследования темы сталинских репрессий, то со временем поддержка обернулась враждебностью. «Нельзя сказать, что эта тема полностью запрещена. Государство еще открывает памятники жертвам репрессий и проводит день их памяти 30 октября. Но есть и опасные зоны».
Одна из таких тем, по ее мнению, — люди, которые участвовали в исполнении приговоров. «Это связано с профессиональной преемственностью: часто дети палачей идут работать в те же структуры и совершенно не хотят, чтобы правда об их предках вышла наружу».
После публикации справочника «Мемориала» о сотрудниках НКВД эпохи Большого террора потомки чекистов требовали закрыть к нему доступ. А депутат ЛДПР Иван Сухарев назвал работу историко-просветительского общества «опасной провокацией» и попросил Генпрокуратуру проверить, не нарушает ли «Мемориал» 282-ю статью о разжигании ненависти по социальному признаку.
Проводить параллели между прошлым и настоящим тоже может быть небезопасно. «Такие сравнения всегда очень неприятны для власти, даже болезненны», — объясняет Галкова. «Мемориал» неоднократно сталкивался с трудностями из‑за своей деятельности. В 2013 году его Правозащитный центр был внесен в реестр «иностранных агентов». Через два года туда попало и другое подразделение общества — научно-информационный центр. А в октябре 2016 года, за два месяца до ареста Дмитриева, Международный «Мемориал» был признан «иноагентом». В августе 2018 года власти Санкт-Петербурга решили выселить общество из здания, которое оно занимало больше 20 лет.
«Тема, которую исследовал Дмитриев, безопасна ровно до тех пор, пока не станет слишком очевидной схожесть происходящего сейчас и тогда. Почему под удар попал именно он? Наверное, сыграло роль то, что он никогда не осторожничал. Говорил все, что хотел, — считает Галкова. — К тому же Сандармох — место, где свободная, никем не регламентированная традиция памяти. Естественно, там часто переходили запретные зоны».
***
В том, что дело против Дмитриева началось из‑за Сандармоха, уверен и Анатолий Разумов, руководитель центра «Возвращенные имена» при Российской национальной библиотеке. Он считает, что с 2014 года отношение к местам массовых захоронений изменилось в худшую сторону: «Власти начали возвращаться к странным представлениям. Например, про Катынь говорят, что там немцы расстреляли поляков, а вовсе не мы, такие хорошие. Немцы сжигали в Хатыни и других соседних деревнях. Схожим звучанием (Катынь — Хатынь) пользовалась советская пропаганда, чтобы запутать людей. Сейчас пытаются то же самое сделать с Сандармохом, переписать его историю».
Версия о том, что на мемориальном кладбище захоронены не только жертвы Большого террора, но и расстрелянные финнами советские военнопленные, появилась в конце 2000-х годов. Но заговорили о ней только в 2016 году, за несколько месяцев до ареста Дмитриева. Тогда ученые Петрозаводского государственного университета Сергей Веригин и Юрий Килин изучили свежерассекреченные документы военной контрразведки Смерш за 1942–1944 годы и пришли к выводу, что в Сандармохе убивали пленных красноармейцев. В оценках жертв историки расходятся, говоря то о тысячах, то о десятках и сотнях.
В 2017 году карельские власти решили создать рабочую группу для исследования Сандармоха и Медвежьегорского района. Через год Минкульт обязал привлечь к экспедиции археологов из Петрозаводского госуниверситета, так как в этом месте были обнаружены стоянки людей эпохи неолита. Но в результате раскопками занялось Российское военно-историческое общество (РВИО). Общество возглавляет министр культуры Владимир Мединский, а в его попечительский совет входят глава «Роскосмоса» Дмитрий Рогозин и близкие к президенту бизнесмены Аркадий Ротенберг и Сергей Чемезов.
Родственники репрессированных подписали открытое письмо с просьбой отменить экспедицию: «Сандармох — это не безымянный лес и не болото, а ухоженная, посещаемая, окультуренная и общепризнанная памятником территория. <…> Мы против воскрешения мифических версий о советских военнопленных, якобы расстрелянных финнами в Сандармохе. Не тревожьте могилы наших родственников. Не разрушайте памятник». Но 25 августа РВИО приступило к работе — несмотря на заверения в том, что раскопки не затронут мемориальный комплекс, копали именно там. По словам журналистов, у поисковиков не было «открытого листа» — документа, который необходим для проведения работ на территории культурного объекта.
За пять дней РВИО удалось обнаружить останки пятерых человек (четверых из них нашли в первой же яме), пули и куски ткани. Еще до проведения экспертизы участники поисков распознали в материале английские шинели, которые, по их словам, финны выдавали советским военнопленным.
Раскопали и одну из ям под столбиком-«голубцом» — внутри оказался то ли большой камень, то ли снаряд. Изначально «голубцы», то есть невысокие деревянные столбы с треугольной крышей, ставили для обозначения захоронений, а позже — в память о погибших, без привязки к расстрельной яме. Еще больше 200 «голубцов» поисковая группа обвязала красно-белыми лентами, так как посчитала их пустыми. Мысль о том, что количество убитых в Сандармохе преувеличено, в 2017 году озвучил Веригин.
Найденные останки были отправлены в Петрозаводск на экспертизу, которая должна была закончиться 5 сентября. Но ее результаты до сих пор не огласили. РВИО планирует проводить исследования в Сандармохе до 2020 года.
***
«Когда мы говорим о том, что кого‑то преследуют, всегда хотим понимать механизм: кто, зачем, почему. В преследовании Юры механизм нам пока неизвестен. Что мы знаем точно — сегодняшняя власть преступна. Она ложно обвиняет, а подконтрольные суды выносят приговоры по заказу. Не гнушается ничего в достижении своей цели, даже травли ребенка, — говорит Ирина Флиге. — Но вполне естественно, что многие связывают жуткое дело против Юры с Сандармохом. Потому что Сандармох — одно из самых ярких мест памяти».
Таким лесное урочище стало во многом из‑за захороненных в нем узников первого соловецкого этапа. Флиге объясняет, что на Соловки попадали «самые нелюбимые советской властью люди», а в этап — те, кто даже в заключении считался «наибольшим врагом». Среди них было много известных людей разных национальностей: писатели, ученые, художники, политические и религиозные деятели.
С 1998 года в Сандармохе каждое 5 августа проходят Международные дни памяти. «Они стали продолжением уже существующей традиции на Соловках, где Дни памяти проводились с 1989 года. Мы изменили только порядок: сначала Сандармох, затем Соловки. Многие пожилые люди уже не в состоянии ехать так далеко, да и не за чем. Они приезжали на Соловки, потому что это было последнее известное место пребывания их родных, — говорит Флиге. — Дата 5 августа не вызывала сомнений, так как все расстрелянные в Сандармохе — жертвы Большого террора, а операция началась именно в этот день».
В Днях памяти в Сандармохе участвовали не только жители Карелии, но и делегации из Польши, Литвы, Финляндии, Украины, Татарстана, Чечни, Ингушетии и других стран и регионов России. «Для Украины это главное место памяти о терроре. Потому что здесь погибли, как они говорят, «лучшие сыны Украины», — рассказывает Флиге. — Каждый год приезжала огромная делегация: люди в национальных костюмах, с флагами и хлебом. Участвовала и украинская диаспора Карелии».
В 2014 году делегация с Украины не приехала. После традиционной речи представителей администрации выступил Дмитриев. «Нас можно обманывать. Нас можно пугать тюрьмой. Нас можно сажать в лагеря. Нас можно убивать. Но весь народ эта власть не посадит и не убьет. В конце концов, с этой власти будет спрошено за то, что она сделала, — говорил мужчина. — Когда весь мир признает, что в Донецке, с одной стороны, воюют бандиты Януковича, <…> а с другой — законная украинская власть их пытается как‑то прижучить, наши власти кричат, что это не власть, это каратели. <…> Дорогие мои братцы и сестры, что‑то надо с этой властью делать. Самое главное — не бойтесь. Максимум, что она может с вами сделать, — это убить». Выступление краеведа прервали редкие крики из толпы: «Это уже куда‑то не туда», «Это не надо».
На следующий год власти Карелии впервые отказались участвовать в траурной акции и перестали выделять бесплатные автобусы для родственников расстрелянных из Медвежьегорска и Петрозаводска. Еще через год на Дмитриева завели уголовное дело по обвинению в изготовлении порнографии с участием его приемной дочери. «Из года в год на Днях памяти чиновники повторяли: «В Сандармохе лежат люди разных конфессий и национальностей, но память у нас общая». Один глава администрации любил говорить, что в Медвежьегорске две жемчужины — Кижи и Сандармох. Они гордились этим местом. Но в 2014 году началась война вокруг памяти», — рассказывает Флиге.
Сотрудник Медвежьегорской администрации Вячеслав Каштанов утверждает, что отказ администрации от участия в Днях памяти в Сандармохе не был связан с речью Дмитриева: «Насколько мне известно, администрация решила вернуться к официальной дате открытия мемориального комплекса — 30 октября. Первые годы траурные мероприятия проходили именно в этот день, потом все перенесли на более теплое время. Никто не запрещает людям посещать Сандармох, когда они хотят, это касается и украинской делегации. Ни я, ни администрация не хотели бы, чтобы Сандармох связывали с политическими моментами. Нельзя даже рядом ставить политику с трагедией людей. Это кощунство, в конце концов».
Про дело Дмитриева Каштанов разговаривает неохотно, но убежден, что оно не может быть связано с высказываниями краеведа: «В сегодняшней России в рамках закона можно говорить все что угодно. Никто никого не преследует, пока не совершено уголовно наказуемое дело. Так что тут не политика, а какие‑то другие вопросы, о которых мы, может быть, не знаем. Но будет суд, все расскажут общественности».
«Мы живем в эпоху даже не государственного террора, а государственного произвола. Никогда нельзя сказать, кого арестуют или убьют. Это не подлежит логике», — считает Флиге.
Она уверена, дело Дмитриева стало возможным из‑за «невыученных уроков». «Историческая память — это в первую очередь историческая ответственность. Ответственность за прошлое, настоящее и будущее. Многие годы тема террора и ГУЛАГа была в маргинальном поле: у общества не было запроса на понимание и осмысление своего прошлого. В последние годы, когда преступления режима — аресты, пытки, политические убийства, фальсифицированные дела — стали нормой российского политического пейзажа, запрос на осмысление своего исторического прошлого пришел из дня сегодняшнего во вчерашний. И теперь нам нужно не актуализировать то, что было. А историизировать то, что происходит сейчас».
***
— Ты что здесь делаешь? — спросил Юрий Дмитриев, увидев дочь Катерину. Последний месяц мужчина провел в Санкт-Петербургской психиатрической больнице № 6, где проходил уже третью за два года психиатрическую экспертизу.
— Соскучилась очень, к тебе приехала, — ответила Катерина.
— Я тоже очень скучаю, но завтра ты должна быть в Красном Бору, а в воскресенье — в Сандармохе. Мы больше нужны людям там, — сказал Дмитриев.
— Юрочка, не переживай, я везде успею. Тебя сегодня увидела, и сил прибавилось. И ехать теперь можно всюду, где смогу хоть чем‑то пригодиться.
Этот разговор старшая дочь Дмитриева, Катерина Клодт, описала в своем фейсбуке 3 августа. На следующий день она отправилась в Красный Бор — место расстрела жертв сталинского террора, которые были названы поименно, благодаря ее отцу. А еще через день — в Сандармох. По дороге Катерина повторяла: «Папа все переживал, что никто не приедет. А вот сколько людей!»
С ареста Дмитриева Дни памяти в Сандармохе превратились еще и в акцию его поддержки. В этом году вместо обычных, по словам постоянных участников, двух автобусов приехало семь. Им пришлось остановиться за полтора километра до мемориального кладбища — впереди обочины дороги были заполнены припаркованными машинами.
Вслед за священнослужителями люди медленно продвигались вглубь леса. На входе в мемориальный комплекс многие подходили к камню с надписью Дмитриева: «Люди, не убивайте друг друга», фотографировали, возлагали цветы. Когда на поляне у деревянной часовни собралась толпа, начался митинг. Говорили об актуальности памяти, жертвах Большого террора и их палачах, фальсифицированных делах как наследии прошлого и Юрии Дмитриеве, которого преследуют незаконно.
Голоса митингующих затихли, и люди разбрелись по лесу: кто‑то просто бродил, но большинство подходило к «голубцам» с именами их близких. С разных сторон доносились звуки молитв. После мелкого дождя лес осветило солнце. Гнетущее ощущение от близости места массового убийства сменило спокойствие. На футболку Катерины с изображением Дмитриева то и дело садились бабочки. Впервые в Сандармохе она оказалась в 12 лет, когда ее отец нашел расстрельные ямы. С тех пор приезжала сюда каждый год, но бабочек здесь увидела впервые.
Дома над рабочим столом Дмитриева висит табличка с цитатой Ильи Эренбурга: «Может быть, без памяти жить и легко, но вряд ли такая жизнь достойна человека. Как ни тяжела порой память, именно она отличает людей от бабочек и культуру от первобытного прозябания».