«Код да Винчи» я просто не осилил»: что стоит на полках у разных поколений

Я был окружен книгами с самого детства. Бóльшая часть этой библиотеки до сих пор стоит в доме моих родителей, хотя я таскал у них книги в разные места, где я жил. В детстве мне очень запомнилась мамина (она преподавала литературу) пушкинистика — например, «Евгений Онегин» с комментарием Лотмана. У папы было много Набокова и много английских книг, которые он привозил из Америки и каким-то образом покупал здесь. Еще я прекрасно помню книгу про космос, с которой, наверное, у меня начался серьезный интерес к этой теме. Я забирал у родителей в основном какую-то классику, которая нужна была во время учебы в университете и нужна сейчас в моей работе над сайтом о главных русских книгах «Полка».

Родители покупали мне много книг — в том числе и на английском языке. После перестройки папа несколько раз бывал в Америке и привез их мне — и я читал их уже своим детям. Но не целиком: в цикле про слона Бабара я стараюсь обходить то, что охотник застрелил его бедную маму, и не рассказываю про ядовитый гриб, подкосивший короля слонов.

В своей жизни я плакал всего над тремя книгами — «Маленьким принцем», «Сиренами Титана» Курта Воннегута где-то в возрасте 12 лет и — позже — романом Альфреда Дёблина «Берлин, Александрплац». Я часто испытываю сильные эмоции, когда читаю, но не настолько, чтобы плакать.

Сейчас я вполне всеяден — читаю вещи, которые попадаются под руку, обсуждают в интернете и рекомендуют друзья. У меня есть длинный вишлист, позиции из которого я постепенно выбиваю. Недавно в нем было 120 пунктов, а потом у меня случилась серьезная закупка книг — и осталось 90. Это уже с трудом доставаемые вещи: либо что-то опубликованное только за границей, либо какие-то старые издания, за которыми нужно погоняться.

В основном я занимаюсь критикой и изучением поэзии. Узнать о том, что выходит, мне помогают соцсети, медиа и книжная хроника журнала «Воздух», которая фронтально рецензирует практически всю поэзию, выпущенную на русском языке.

Совершенно случайно я купил в букинистическом отделе прекрасную «Историю английской поэзии» 1895 года, но только первый том — продолжения уже не было. А так я читаю, наверное, все сайты о книгах и культуре, которые есть в России и в англоязычном интернете. Я довольно много думаю о естествознании и математике и хотел бы в них больше разбираться. Не так давно я прочитал замечательную книжку «После человека: Зоология будущего» Дугала Диксона о том, как эволюционируют животные, когда людей на Земле не станет и доминирующей группой на Земле будут копытные кролики, а главными хищниками станут этакие значительно выросшие крысы, больше похожие на собак. Еще у меня есть Хокинг и другие научно-популярные тексты.

Недавно моя жена шла по улице и увидела оставленный на парапете пакет книг. Смотрит — а там мемуары Сен-Симона издательства Academia, выпущенные в 1934–1936 годах. Когда я учился в РГГУ, за этой книгой в библиотеку выстраивалась очередь — она там была в единственном экземпляре. В ней нет титульного листа — он вырван. Дело в том, что Academia возглавлял «враг народа» Лев Каменев, который был расстрелян вскоре после выхода этой книжки, и его имя кто-то отсюда предусмотрительно выдрал вместе с титульником. Еще у меня есть довольно редкая замечательная антология французской поэзии «От романтиков до сюрреалистов», собранная Бенедиктом Лившицем. Ее мне подарила библиотекарша в Челябинске, рассказав, что эту книжку должны были просто списать и уничтожить, а она ее выкрала и сохранила.

В Москве я чаще всего хожу в «Фаланстер» и «Циолковский». В принципе, если я иду мимо книжного, то обязательно зайду — хотя, может, ничего там и не куплю. Не прохожу мимо стихийных книжных развалов у метро. Иногда там попадается что-то редкое, чего уже нет в продаже. Часто там оказываются книги, которых, по-хорошему, не должно быть на развалах — например, тексты замечательного гуманитарного издательства «Индрик».

Я не видел последних модификаций школьной программы по литературе, но я знаю, что она во многом наследует предыдущей эпохе. Из нее вычистили какие-то совсем советские вещи, но идея о том, что мы должны экстренно, за несколько лет, впихнуть в ребенка всю историю русской литературы, осталась. Это, на мой взгляд, пагубно. Во-первых, таким образом мы избавляемся от зарубежных авторов, и это просто формирует неадекватное понимание того, что такое литература вообще и как она устроена. Во-вторых, мы галопом проходим по XIX веку и даже не пытаемся вникнуть в тексты, которые читаем. Все это, по-моему, способно вызвать даже у умного, подготовленного школьника ненависть и тоску, а также непонимание, зачем вообще этим надо заниматься. По-моему, литературу было бы лучше преподавать как точку соприкосновения интересов, как способ поговорить о чем-то важном в этом возрасте. Например, можно было бы предложить детям самим рассказать, что они читали и читают и что они из этого вынесли — то есть строить уроки как обсуждения и время от времени по ходу действия предлагать какие-то важные тексты, а не заставлять читать их из-под палки. Насколько я знаю, эти идеи разделяют и многие учителя, но методические рамки не позволяют им применять это на практике — за исключением экспериментальных школ.

Я вырос у бабушки с дедушкой и хорошо помню, какие книги были у них на полках — в основном собрания сочинений. Когда бабушка с дедушкой умерли, я увез несколько книг из их квартиры к себе домой на память. Я мог бы найти более новые издания тех же самых текстов, но вот у меня лежит абсолютно заветная книжка 1930-х годов, которая принадлежала моей бабушке и которую я читал стихийно, просто вытащив с полки. Это «Хроника времен Карла IX» Проспера Мериме. Когда-то она меня сразила, и я до сих пор считаю, что это очень мощный, совершенно недооцененный текст.

Я хорошо помню момент, когда прочитал свою первую взрослую книгу. Это был первый или второй класс. Я посмотрел фильм «Баллада о доблестном рыцаре Айвенго» и после этого вознамерился прочитать книгу. Дедушка вытащил ее для меня с верхней полки и прочитал мне первую главу вслух, пересыпая речь ругательствами и протестами. Дальше я уже читал сам.

У меня в школе были очень хорошие преподаватели литературы. Вообще, литература и русский были единственными предметами, по которым мне удалось удержаться на уровне пятерки от первого до последнего класса. Я учился в двух школах: до 7-го класса — во французской спецшколе, а потом я перешел в 67-ю школу — сейчас это знаменитая гимназия № 1567. Там моим первым учителем литературы был Эдуард Безносов, составитель первого официально изданного в СССР сборника стихов Бродского. Вторым стал Лев Соболев — видный ученый, знаменитый преподаватель, популяризатор литературы. На первом уроке — а нам было по 13 лет — Безносов сказал: «У нас есть программа на год, скажите, кого бы вы хотели в ней увидеть?» Все стали выкрикивать своих любимых писателей: одни кричали: «Бродский», другие — «Драйзер», третьи — «Высоцкий», а я сказал: «Платонов». Я как раз прочитал «Чевенгур», и меня абсолютно зачаровала эта книга. Наверное, мое первое серьезное критико-аналитическое высказывание — доклад про Платонова, который должен был длиться один урок, а затянулся, если ничего не путаю, на три.

Я помню первую книгу, которую взял в библиотеке, — она называлась «Край Половецкого поля». Это была детская приключенческая повесть про Древнюю Русь. Тогда мне показалось, что это восхитительно. Если бы было время, я бы и сейчас ходил в библиотеку, хотя общедоступность всего очень развращает. Я говорю не об общедоступности в сети, а об интернет-магазинах вроде «Озона» и моем любимом сайте alib.ru.

Если я хочу прочитать какой-то текст, предпочту не новое издание, а старое. Сейчас у меня в сумке книга, и я ее читаю нарочито медленно, а точнее перечитываю, потому что читал ее раза три за жизнь. Не помню, откуда она у меня взялась — то ли подарил кто-то, то ли я подобрал ее на помойке, то ли купил в букинистическом. Она 1983 года издания, если я не ошибаюсь. Это «Похвала глупости» Эразма Роттердамского с картинками Ганса Гольбейна. Я не уверен, что сейчас вот так издают такие тексты, потому что это не прагматично — все эти картинки, хорошая, дорогая бумага, суперобложка.

Я никогда не читал только что-то одно и все время увлекался чем-то новым. Например, когда учился на филфаке МГУ, на отделении русской литературы, все эти годы преимущественно читал фантастику и фэнтези. Тогда их начали издавать, и у моей мамы стоит целый шкаф с этими книгами, которые я не перечитываю и, думаю, перечитывать никогда не буду. Я обожал Майкла Муркока — это был мой любимый фантаст. Одновременно с этим на третьем курсе я увлекся испанским барокко и провел полгода в Ленинке, читая все, что было с ним связано. Ну и параллельно я открыл для себя Сорокина и написал о нем курсовую.

Книги про кино я начал покупать после того, как стал про него писать. Это было сравнительно поздно, уже после университета. В мои первые выезды за границу — особенно на Каннский кинофестиваль — меня поразило, как там издают киношные книги. Я помню, как купил огромную книгу — интервью Дэвида Линча и Криса Родли на французском и Линч мне ее подписал. Был 1999 год. У меня много книг — интервью с режиссерами, и я сам делаю такие сборники, потому что я люблю их читать. Ну а образцом превосходной литературы о кино я до сих пор считаю «Латерну магику» Бергмана.

Я скоро еду в Голландию с семьей и собакой. Для меня не бывает путешествия без чтения связанных с ним книг. Поэтому я перечитываю Эразма и купил себе книжку Хёйзинги «Культура Нидерландов в XVII веке». Я очень люблю Хёйзингу, особенно «Осень Средневековья»: он один из моих любимых исследователей. Еще я беру с собой «Этику» Бенедикта Спинозы. Не уверен, что смогу осилить — у меня трудно с философской литературой, — но ознакомиться точно имеет смысл.

Я совершенно не читаю электронные книги. Это мой персональный предрассудок. Я пробовал; я очень быстро теряю интерес к тексту на экране. Я не ощущаю веса книги, а это очень важно. Иногда книга такая маленькая, что тебе становится легче от чувства, что ты быстро ее закончишь. Иногда она большая, и ты испытываешь кайф от того, как медленно по ней продвигаешься. Я читаю в метро, выхожу из вагона, иду на пересадку или к эскалатору на выход, закладываю книгу пальцем и чувствую, сколько я уже прочитал и сколько еще осталось. Это ощущение, не говоря о тактильном восприятии бумаги, запахе, цвете, оформлении, присуще только бумажной книге.

Юность моих родителей пришлась на 1960–1970-е годы — время большого книжного дефицита. Он распространялся не только на редкие книги, но и — сейчас в это сложно поверить — на самые общеупотребительные, например на Пушкина. Тем не менее у моих родителей дома было очень много разных книг — они собирали библиотеку. В основном это была художественная литература и мемуары.

В конце 1970-х или начале 1980-х у папы был товарищ, служивший в конторе, где давали возможность приоритетной покупки книг. Главный список был у этого самого товарища, и он сначала отмечал книги для себя, потом передавал список папе, и тот уже выбирал для нас. Я помню, какое это было счастье — когда папа привозил две большие сетки с самыми разными книгами — от Льва Толстого до Фолкнера. И я обожал расставлять их по полкам после таких больших закупок, на которые уходила почти половина папиной зарплаты. Мама его ругала за это, но на самом деле она тоже была счастлива. Я до сих пор помню запах этих свежих книг.

Сначала я не читал сам — мне читали вслух родители. Это были стихи Корнея Чуковского и всевозможные повести-сказки. Моими первыми любимыми книгами стали две повести о Малыше и Карлсоне Астрид Линдгрен в гениальном переводе Лунгиной, а третья тогда еще не была переведена. Я с удовольствием читал «Винни-Пуха» в переводе Заходера. С моей женой Аней мы тоже читаем книги вслух. Бывает, любимые в детстве книги отменяют книги новые, но я до сих пор люблю перечитывать того же «Карлсона» или «Винни-Пуха». Но конечно, случается и по-другому: я недавно во время болезни попробовал перечитать «Таинственный остров» Жюля Верна и чуть не умер от смеха — таким это все топорным и наивным показалось.

Я думаю, есть набор книг, которые очень важно прочесть вовремя. Например, в 15–16 лет — «Три товарища» Ремарка, чтобы потом по ней влюбляться, выстраивать дружеские отношения, пить ром и все такое. Так же у меня было с великим романом «Мастер и Маргарита», прочитанным в 14 лет: сейчас я замечаю, что книга Булгакова тоже постепенно отходит в разряд подросткового чтения — и это правильно. Были и книги, которые я начинал читать в детстве или в юности, но понимал — пока не стоит этого делать, — скажем, Марсель Пруст. Я прочитал его, когда мне было уже больше 20 лет. Мы с женой жили на даче, туда надо было долго ехать на электричке, я брал очередной том Пруста с собой в путь — и отключался от внешнего мира на 1,5–2 часа.

Я каким-то чудом не стал книжным спекулянтом. В определенный момент жизни — примерно с 5–6-го класса — был страшно увлечен покупкой и доставанием книг. Тогда мы жили в Зеленограде, и у меня водились кое-какие карманные деньги. В Москве было три или четыре известных мне хороших букинистических магазина, и я их все обходил — продавцы меня уже узнавали. Самый лучший располагался возле памятника Ивану Федорову. Кроме того, я заходил и в магазины новых книг: в одном из них я купил «Путь кенгуренка» Джеральда Даррелла. Родители смотрели на мою увлеченность с некоторым беспокойством. Позже нечто подобное было, когда я служил в Германии: будучи солдатом, подружился с продавщицей книжного для офицеров. По традиции, чтобы престижно дембельнуться, нужно было приехать из армии с чемоданом с трофейными вещами — а я привез чемодан книг. Мама, помнится, даже немного расстроилась: она ждала кофточку или хоть брошку какую-нибудь, а я вернулся со стихами Ахматовой, тем же Прустом и романом Бориса Виана «Пена дней». Ну а уже в 1980-е, когда в Москве появились книгообмены, мы с женой, как две ищейки, искали любимые книги, например три тома «Властелина Колец» Толкина.

Последние два года моя библиотека, как правило, пополняется двумя способами: либо я покупаю книги по профессии (только те, без которых уж совсем никак не могу обойтись), либо мне их дарят. Иногда очень хочется купить какую-нибудь художественную книгу, но я делаю это очень редко — ставить некуда. Часто скачиваю книги из интернета и читаю их в электронной версии.

Есть такой тип книг, в которые я просто не заглядываю — или которые быстро бросаю. «Код да Винчи» Дэна Брауна я просто не осилил — настолько противным и бессмысленным он мне показался. Я стараюсь не ругать книги, не читая их. В юности со мной иногда бывало — из пижонства. Потом было стыдно. Если говорить о совсем большой литературе, то я с некоторым напряжением прочел «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле и «Дон Кихота» Сервантеса — интерес был, но скорее исторический. А вот начиная примерно со Стерна и «Истории Тома Джонса, найденыша» Филдинга я уже читал едва ли не все европейские романы легко и с наслаждением.

Я научилась читать в пять лет и помню книги, которые любила в детстве. Я без конца читала Бажова. Мои родители были врачами, после войны они стали собирать свою библиотеку. Мы жили под Москвой, в Кратово, и я ездила на велосипеде за картонными коробками с собраниями сочинений — коричневым Золя, Бальзаком и другими. Родители их читали, а я нескоро до них добралась: в то время я предпочитала лазить по заборам и драться с мальчишками. В пятом классе я заболела — не очень тяжело, но мне нельзя было двигаться, чтобы не нарушилась координация движений, — и пролежала три месяца. Вот тогда я начала читать все, что стоит в доме. У меня не было системы, и поэтому я читала так: например, в книжке «Дорога уходит в даль…» упоминается «Песнь о Роланде» — и я иду в букинистический магазин на Ленинском проспекте и ищу там «Песнь о Роланде». Однажды я увидела там собрание Салтыкова-Щедрина конца XIX века, но не cмогла купить его сама: не на все мне хватало карманных денег и пришлось разорять родителей, которые считали, что это святое — когда девочка читает. В одной из этих книг я нашла пожелтевшее письмо того времени. Там была упомянута какая-то усадьба, написано, какие культуры сажали, что уродилось и что нет, как поживает маменька.

Уроки литературы у меня были никакие, да и школа сама по себе была никакая. В девятом классе я пошла в школу при филологическом факультете. Тамошняя учительница литературы была очень застенчивой: мы увлекались новыми поэтами, а она возмущалась тем, какие некрасивые слова они употребляют. У Вознесенского было «Сидишь беременная, бледная», и она говорила: «Как же это беременная? Как это может быть в стихах?» Мы, конечно, сразу все заорали: «Мать брюхатая сидела/Да на снег лишь и глядела» (из «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях» Пушкина. — Прим. ред.). Так что моя любовь к книгам не из школы — они даже ее как-то заменяли: я читала под партой — помню, у меня отнимали Достоевского. А в пионерском лагере у меня отобрали «Воскресение» Толстого — сказали, что это неприличная книга, из-за профессии Катюши Масловой.

Когда я, драчунья и чемпионка по лазанью по забору, заболела и стала читать книжки, то среди прочего взялась за Дюма и Толстого. Мне захотелось прочитать «Трех мушкетеров» на языке оригинала и знать, как произносятся фразы на французском в «Войне и мире». После того как я выздоровела, оказалось, что координация у меня все-таки расстроилась, и снова заниматься музыкой или спортом уже было неинтересно. Меня спросили, чем я хочу заниматься, и я сказала: «Французским языком». Еще у меня была подруга, которая приходила меня проведывать, — она как раз учила французский. Так что все это родилось из обезьянства.

В МГУ на филологическом каждый семестр надо было прочитать около сотни книг. Одни мы читали полностью, другие делили на четверых и пересказывали друг другу — как, например, «Жизнь Клима Самгина». Помимо этого, мы все, конечно, читали самиздат и передавали его друг другу. Это было не всегда безопасно: как раз шел процесс Шихановича и с отделения структурной лингвистики у нас кого-то забрали.

Самый идеальный перевод для меня — это «Мемуары» кардинала де Реца в переложении Юлианы Яхниной. Это исторический текст XVII века: там очень много имен, количество примечаний зашкаливает. За иллюстрациями к этой книге надо было ехать в Париж. Сама работа продолжалась около 20 лет, хотя Яхнина, конечно, в это время занималась и другими делами. Она вела огромную картотеку — чтобы знать всех участников событий и подобрать идеальный языковой регистр. Переводчица ориентировалась на классическую русскую словесность — Пушкина, Карамзина образца «Истории государства Российского» и мемуары декабристов. Яхнина любила сравнивать мозг переводчика с губкой: словари — это прекрасно, но надо еще и пропитаться речью эпохи.

У меня есть книга, которую я очень люблю, но никак не доходят руки перевести, — это запись последнего интервью Ромена Гари. Большая часть его романов уже переведена, и неплохо, но не мной: мне досталось всего несколько. Еще я очень люблю Антуана Блондена. Я перевела только его книгу «Обезьяна зимой», а вот с «LʼEurope buissonnière» тяжело: это замечательный, смешной и стилистически очень изощренный роман, в котором ернически описывается Вторая мировая. Мне пока не удалось уговорить кого-нибудь его опубликовать — по словам издателей, имя этого писателя у нас не очень известно.