8 книг, которыми восхищались шестидесятники

Появление переводов Кафки в советские годы само по себе можно считать грандиозным прорывом — даже по меркам относительно свободных шестидесятых. Больше, чем любой другой темой, Кафка был увлечен проблемой власти и подчинения, вопросом о положении маленького человека, чью жизнь безжалостно рушат внешние обстоятельства в лице чиновничьего аппарата, государства, общества. Симптоматично, что первым из трех романов писателя на русском языке вышел именно «Процесс». Произошло это в 1965 году, а годом ранее в журнале «Иностранная литература» стали появляться его новеллы, включая «Превращение» (1915) и «В исправительной колонии» (1919). В кругах издателей пиетет перед Кафкой испытывали огромный, а известный литературовед Борис Сучков буквально костьми лег, чтобы советский читатель смог познакомиться с работами тревожного гения. Его усилия не прошли даром: история Йозефа К. совершенно заворожила аудиторию, да и к тому же только слепой не углядел бы в романе параллелей с недавним прошлым страны — особенно на фоне отголосков развенчания культа личности Сталина.

Тот факт, что на литературном рынке СССР в 1960-е годы было на порядок больше произведений зарубежных авторов, чем в предыдущие десятилетия, вовсе не означал, что у населения появилась возможность активно путешествовать за пределы страны, чтобы своими глазами увидеть города, о которых шла речь в книгах любимых писателей. Романтический флер, окутывавший таинственную заграницу, стал еще более плотным, и, пожалуй, ни один роман не подогревал мечты о дальних странах так, как делала это «Фиеста» Эрнеста Хемингуэя: кофе с бриошами в Париже, коррида в Памплоне, бульвар Сен-Мишель и мадридские газеты. В «Таинственной страсти», романе о шестидесятниках, Василий Аксенов писал, что Таньку Фалькон, за образом которой скрывается жена Евгения Евтушенко Галина Сокол, «в кругах московской богемы под влиянием Хемингуэя называли Брет Эшли». А поэт Александр Кушнер в стихотворении «Прощай, любовь…» как примету времени назвал портрет Хемингуэя, висевший в каждой квартире: писатель на нем был изображен «в свитерке» и с «подтекстом в кулаке».

Сцена из фильма Владимира Меньшова «Москва слезам не верит», в которой героиня Ирины Муравьевой читает в метро роман «Три товарища», вполне отражает реальное положение дел: в конце 1950-х и в 1960-е Эрих Мария Ремарк действительно был для советского человека едва ли не главным зарубежным писателем. Послевоенная массовая литература СССР зачастую навязывала аудитории ура-патриотические идеи, призывала совершать подвиги (на заводе и, если вновь потребуется, на поле боя), учила любить Родину-мать — одним словом, отстаивала интересы государства, напрочь забывая об интересах отдельно взятой личности. Книги Ремарка потому так хорошо легли на советскую почву, что они, с одной стороны, сохраняли в фокусе историческую панораму, а с другой, приоритетное внимание уделяли все-таки частной жизни героев и рассказывали об их вере в крепкую дружбу, о надежде на взаимную любовь, об умении получать удовольствие от бытовых мелочей. Да, Ремарк тоже подобрался к вопросу о вечных ценностях верхом на танке, но он не выкрикивал лозунги, а пытался говорить с читателями по душам — чего им отчаянно не хватало.

Популярность Рея Брэдбери в СССР была огромна: почти в каждом крупном городе существовало объединение поклонников его книг, как сейчас бы сказали — фан-клуб. Понятно, что литературный рынок контролировался государством и в период «оттепели», но в романах и рассказах Брэдбери в целом не было явных признаков пропаганды капиталистических ценностей, а их автор представлялся скорее мечтателем и фантазером, нежели лукавым критиком реальности. Правда, при желании в его произведениях легко отыскивались намеки на то, что индивидуалистический образ мышления приведет человечество к катастрофе, а светлое будущее ждет только тех, кто сумеет сплотиться перед лицом врага. Популярность в 1960-е конкретно «Марсианских хроник» объясняется не в последнюю очередь тем, что культурный и социальный вектор десятилетия определил в том числе полет Гагарина. Страна была одержима идеей освоения космического пространства, так что потенциальная возможность колонизировать Марс находила в умах и сердцах аудитории живейший отклик.

Когда речь заходит о советской школе художественного перевода, на ум, как правило, приходят два противоречащих друг другу соображения. Первое: она — непогрешимый образец для подражания. Второе: великая Рита Райт-Ковалева слишком вольно обращалась с авторским текстом и оставила от единственного романа Сэлинджера рожки да ножки, переиначив даже название книги. Впервые опубликованная в журнале «Иностранная литература» отечественная версия «Над пропастью во ржи» действительно был упражнением не в точности перевода, а в интерпретации и переложении американского сленга на реалии русского языка. Райт-Ковалевой удалось пересказать историю нью-йоркского тинейджера так, что она стала близка и понятна советской молодежи 1960-х годов, которая, как и Холден Колфилд, бежала от формализма и противопоставляла себя миру душных кабинетов, где серьезные взрослые дядьки придумывали правила жизни для целых поколений.

Мы говорим Солженицын, подразумеваем — диссидентство, мы говорим диссидентство, подразумеваем — Солженицын. Учитывая статус писателя в Советском Союзе, публикация в 1962 году «Одного дня Ивана Денисовича» кажется чудом, но, во-первых, то был смелый дебют автора, о взглядах которого почти ничего не знали, а во-вторых, Солженицыну тогда благоволили главный редактор журнала «Новый мир» Александр Твардовский и сам дорогой Никита Сергеевич. Повесть произвела общенациональный фурор: ее читали все — от партийных работников до простых смертных, — а писатель позже вспоминал, что получал множество писем от людей, которые тоже были в лагерях и впервые имели возможность разделить с кем-то свою боль и тягостные воспоминания. «Один день» наложил огромный отпечаток не только на общество в целом, но и на отечественную прозу — как на советскую, так и впоследствии на российскую. Солженицын создал не только нового героя, но и новый литературный язык — грубый, безыскусный, завораживающе правдивый.

Работу на продолжением «Василия Теркина» Твардовский начал в 1940-е, а к 1954 году подготовил поэму к публикации, но получил отказ: Секретариат ЦК КПСС и Хрущев лично сочли, что рассказ о новом путешествии бойца в корне противоречит государственной идеологии. Но, как ни парадоксально, спустя почти 10 лет, в 1963 году, тот же Хрущев «Теркина на том свете» одобрил — и поэма появилась на страницах «Известий». Что изменилось за эти годы? Вероятно, высшему руководству показалось, что наступило другое время и сочинение Твардовского уже не сможет поколебать устои. Противопоставляя жизнелюбие Теркина омертвевшему тоталитарному строю, Твардовский нащупал одно из главных стремлений шестидесятников: им, как и герою поэмы, хотелось не гнить в бесконечных коридорах канцелярий, а вольно жить подлинными чувствами — будь то радость или боль. Интересно, кстати, что содержание «Теркина на том свете» очевидно перекликается с другим упомянутым литературным хитом 1960-х — «Процессом» Кафки: в обоих произведениях протагонисты вынуждены противостоять огромной, бездушной бюрократической машине. Но если Йозеф К. с каждым сюжетным витком все глубже погружается в пучину отчаяния, то Теркин и по загробному миру шагает весьма бодро — как и положено настоящему народному герою.

История публикации «Мастера и Маргариты» напоминает то ли детектив, то ли сентиментальный роман. Если верить легенде, жена писателя Елена Сергеевна Булгакова на смертном одре мужа дала ему клятву издать книгу во что бы то ни стало. Начатый еще в 20-е годы роман долго лежал на полке, слухи о его существовании волнами прокатывались по столичному литературному сообществу, и только на рубеже 1966 и 1967 годов он был опубликован в журнале «Москва» в сокращенном варианте. Пока критики восхищались смелостью булгаковской сатиры и жанровым своеобразием «Мастера и Маргариты», массовый читатель лил слезы над трогательной историей любви и добродушно посмеивался над котом Бегемотом. На контрасте с группой персонажей, идентифицировавшихся как «свои», или откровенно сказочных, гротескных и оттого милых сердцу, высокопарная линия Иешуа и Пилата несколько размывалась, но все равно как будто делала труд писателя более значительным. Немного обидно, одним словом, что самое популистское произведение Булгакова, по всем статьям проигрывающее грандиозному «Собачьему сердцу» и пронзительному «Театральному роману», стало в итоге его визитной карточкой.