Муджус: «Новый альбом — это злой брат-близнец предыдущего»

Он продолжает его вектор в том понимании, что это определенная форма: музыка и текст. Форма эта предельно функциональная, так что, работая с ней, я себя сознательно ограничиваю.

Мне удобно и интересно работать с песенной конструкцией, но я не сонграйтер. Есть люди, которые пишут песни. Для них это формула — для меня это терапия.

Я не обязан писать песни с карьерной точки зрения. Поэтому я могу заниматься этим бесконечно долго, что позволяет мне иметь с этим материалом очень личные отношения на том этапе, когда еще нет обратной связи с аудиторией.

Для меня это не набор песен — это одна конструкция, одно высказывание. Даже не цикл работ, а одна форма, разделенная на объекты. Хочется сказать, что она собрана, хотя на самом деле она скорее разрушена.

Новый альбом — это злой брат-близнец предыдущего.

Музыка не универсальна, но по сравнению с другими формами в чуть меньшей степени обусловлена символическим. Все меняется, когда появляется текст, когда есть голос, который его проговаривает, есть какие-то возможности интонирования. Но голосом нельзя обозначить пунктуацию или кавычки. Это интересно и странно.

«Downshifting» казался прямее, потому что там было достаточно много кавычек, которые никто не считывал. Но я не имею права говорить, что альбом неправильно поняли. Хотя бы потому, что сарказм или ирония не обязательно означают, что тебя это не ранит и не травмирует.

Собственно, это главное отличие от «Downshifting»: тогда месседж был, что надежды нет, но имелось в виду ее отсутствие в силу каких-то обстоятельств. В этом же альбоме речь идет о том, что надежды действительно нет, и по намного более фундаментальным причинам. Что она не просто временно недоступна, а ее на самом деле нет (Смеется.).

Поэтому он менее драматичный по своей сути. В нем нет того напряжения. Более деструктивный в своем потенциале, по форме он получился более приемлемым и комфортным.

С одной стороны, массовая культура пожирает лучшее из того, что создает андеграунд, — переваривает, тиражирует, обесценивает. Но это не драматично, а, наоборот, хорошо. Это позволяет осуществляться ротации в андеграунде и мешает ему превратиться в то, против чего он выступает. Это логичная и полезная для всех ситуация.

При всех проблемах, которые возникают при тиражировании, поп-культура — это действительно круто. В частности, на нее работает андеграунд. Работает и на этапе, когда они друг друга игнорируют, и на этапе, когда они друг друга принимают.

Но в нашей рыночной реальности это странная позиция для художника. Это трудно — не в пафосном смысле, это странно просто. Но мне интересно этим заниматься. Видимо, это личная заморочка.

Трудно сказать, что я с нетерпением жду двухчасовых саундчеков и длительных репетиций, а также лишних сумок багажа (Смеется.).

Мне нравится играть техно. По большому счету именно так я себя и воспринимаю. Для меня это более органичное действие. Концерты с группой — это, разумеется, технически несопоставимое, более сложное мероприятие. Я бы не сказал, что что-то из этого проще или хуже, не строил бы градацию.

Предполагается, что есть какое-то тело культуры, на которое ты пытаешься оказать воздействие, impact, вмешаться в механизмы памяти, дать толчок чему-то, что изменит контуры того, что было прежде. Идея песен в том, чтобы осуществить это воздействие на тело культуры. А концерты, тур — это уже доставка до конкретных людей.

Сейчас мы готовим специальное шоу со Stereotactic, работаем над драматургией и визуализацией, я собираю специальный синтрек и готовлю программу. Нам бы хотелось, чтобы это стало чем-то особенным.

Самое странное чувство я испытал на одном из первых концертов, когда я вообще пел. Я забыл текст. Когда я замолчал, то услышал, что люди поют. Поют не запоминающийся припев, а довольно сложный и специфический текст. Было очень неожиданно, что это работает. Что это возможно спеть в зале.

И наверное, это самое мощное чувство, которое и заставляет выступать перед публикой. Это почти как выборы, когда ты едешь и пытаешься объяснять, говорить…

Нечестно говорить, что у тебя нет отношений с аудиторией, что они не являются акционерами. Но то, что делает художник, никогда напрямую не соответствует запросу.

У аудитории есть желание или запрос, но он не имеет формы. Художник — тот, кто эту форму предоставляет. И люди говорят: конечно, мы это и имели в виду.

Но запрос меняется. У него нет другой формы, кроме той, которую предоставляет художник. Так художник оказывается в специфической ситуации, где он, с одной стороны, должен удовлетворить этот запрос. А с другой стороны, у него нет такой возможности. Потому что у него просто ничего не получилось бы, если бы он следовал готовым конструкциям.

В принципе, есть более адекватное с точки зрения профессиональной карьеры поведение. Есть довольно понятные рыночные алгоритмы — то, с чем удобнее работать агентствам и проще воспринимать слушателю. Я это понимаю. Но так вышло, что у меня масса своих интересов и именно они для меня первичны.

И это не какая-то поза, я не делаю это кому-то назло. Просто есть вещи, которые я иначе не успею сделать. Это издержки, которые несем и я, и слушатели. Ну а в результате все-таки кто-то получает то, что он хочет, — и я тоже, наверное.

Десять лет назад никто не знал, что рядом с техно-сценой может быть какой-нибудь гитарный нойз. То, что в конечном счете становится форматом, — это и есть результат того, что кто-то произвел impact. Потом прокладываются рельсы и неочевидное прежде становится очевидным. Но это очевидное сначала всегда кажется чем-то странным.

Столько всего надо успеть сделать, столько всего надо прочитать, и так устают глаза… Стараюсь не изолировать себя от критики и быть на связи, но не могу тратить на это много времени. Есть какие-то ошибки, которые ты и сам видишь. Но если тебе интересно сделать так, значит, у тебя есть на то основания. То есть, как ни парадоксально, заказчиком является не аудитория.

Мне кажется, вообще пока нет речи о том, что российская поп-культура в ближайшее время станет похожа на западную.

Чтобы занять какую-то глобальную позицию, нужно производить смыслы. А чтобы производить смыслы, нужны экономические условия.

Поп-индустрия — это просто рынок. То есть не просто — там много и пота, и крови, и любви, и заботы, и амбиций. Но в конечном счете критическим потолком все равно является рыночная и техническая составляющая, ярмарка технических достижений. Пока у нас такого рынка не будет, поп-индустрия не изменится. Хотя какие-то преломления могут быть и могут интересно работать.

Это, наверное, похоже на первый вопрос — про «надежды нет» и «надежды на самом деле нет».

Раньше очень многое бесило, казалось, что хуже некуда. Очень многое казалось фальшивым. Мы думали, что не может быть по телевизору людей с такими битами и синтезаторами, потому что скоро появятся летающие машины, космос, а тут такое.

На самом же деле это были признаки рыночных проблем структуры, которая не работает как следует. Ведь должны работать какие-то связи: тогда будет производиться какое-то количество мусора, какое-то количество ошибок, какое-то количество интересных ошибок, какое-то количество жемчужин и так далее.

С другой стороны, если мы исходим из представления о том, что твоя жизнь — это то, что сейчас с тобой происходит, и потом ничего нет, и до этого тоже ничего нет, то в принципе оно все равно происходит. Это надо просто принять — и это первый шаг к тому, чтобы что-то произошло. Это никак не связано с надеждой, это не дает тебе никакого шанса, никакого светлого будущего — его нет, это неважно. Есть только то, что происходит сейчас.

Есть разные гражданские, религиозные, социальные позиции. Они могут быть какими угодно. Например, многих левых художников может привлекать тоталитарность, потому что теоретически она способствует расцвету контркультуры. И тут уже вопрос в том, чего ты хочешь. Но и это неважно на самом деле. Потому что это все равно происходит — и придется как-то с этим обходиться.