Материал подготовлен совместно с музыкальной платформой TBRG Open.
— У вас в Берлине недавно Mayday прошел. Как оно было в этом году?
— Честно говоря, в этом году он без особого шума прошел. Я слышал, что полиция запретила все саунд-системы из-за потенциальной террористической угрозы, — может, из-за этого так тихо все прошло. Но вообще, последние три-четыре года все меньше понятно, что происходит на Mayday, — как будто у людей больше не осталось повода для протеста (смеется). Mayday в Берлине меняется. И это не к лучшему. Но по правде сказать, туристическая часть праздника, все эти саунд-системы в Кройцберге, играющие техно, меня никогда и не интересовали. Куда больше я скучаю по карнавалу в Ноттинг-Хилле.
— И все же вы уже несколько лет живете в Берлине. Город потихоньку начал въедаться под кожу? Переезд повлиял на то, как вы работаете?
— Вопрос интересный, я как раз вчера об этом говорил с приятелем, который переехал в Берлин на несколько месяцев раньше меня. Он считает, что переезд совершенно точно изменил его подход к музыке. И я бы сказал, что такая резкая смена среды проживания не может не повлиять на человека. Но я пока не понимаю, как именно это сработало в моем случае. В этом месяце у нас с женой родился второй ребенок…
— Ого, поздравляю!
— Спасибо. И вот, с одной стороны — Берлин, а с другой — двое детей. Трудно сказать, что именно повлияло на что. Если честно, я особенно не взаимодействую с городом. Днем я папа, а вечером — лабораторная крыса в студии. Или гастрольное животное. Я ведь не за тусовками переехал в Берлин. Мне пришлось уехать из Лондона из-за того, что моей нынешней жене (а тогда еще девушке) не дали визу. Она — гражданка Японии. И кроме того, Лондон стал слишком дорогим для проживания. Все удовольствия Лондона открыты для тех, у кого много денег, но я богачом никогда не был. Я люблю Лондон, я много лет в нем прожил, но он порядком меня измотал.
— В этом, кажется, и состоит очарование Берлина, он притягивает аутсайдеров.
— Когда мне нужно было решить, куда мы переезжаем, выбор был очевиден. Берлин — музыкальный город. Он живет двадцать четыре часа в сутки в большей степени, чем Лондон. Берлин гостеприимный, политизированный, у него есть своя история. Почти сразу после Второй мировой войны он стал гаванью для артистических людей. Причем со всего света. С тех пор как город стал столицей Германии (в 1990 году. — Прим. ред.) и сюда переехал парламент, Берлин становится все более конформистским, более мейнстримовым, более денежным. Лет через десять он почти наверняка будет таким же, как любой столичный мегаполис. Пока что он дешевле, если сравнивать с остальными. Но снять квартиру в центре уже большая проблема, потому что расценки растут постоянно.
— Отвлечемся от Берлина, тем более что ваш последний альбом (The Bug vs Earth «Concrete Desert») не о нем, а о Лос-Анджелесе. И это Лос-Анджелес отчасти вымышленный, антиутопический. Как вы с Диланом Карлсоном пришли к тому, что альбом будет именно таким? Откуда взялась эта концепция саундтрека к бетонной пустоши?
— Хм. Изначально я предложил Дилану записать вторую EP (первая вышла в 2013 году. — Прим. ред.). Так получилось, что я провел куда больше времени в Лос-Анджелесе, чем планировал, а Дилан как раз тогда был в городе. Я связался с Ninja Tune и попросил найти нам студию. До того мы были в Бразилии, там у нас тоже было время перед концертом. А еще раньше в Берлине мы начали делать наброски для EP. Так что мы работали над ним в трех странах. И я так разогнался, что набросков получилось значительно больше, чем я ожидал. Тогда я сказал Дилану: «Смотри, времени у нас достаточно. Может, сделаем альбом?»
А что касается концепции и нарратива, то их придумал я. Хотя я его придумал по следам нашего с Диланом общения. И важно, что все произошло в Лос-Анджелесе, это повлияло на то, каким получился альбом. В этом смысле он документальный.
— И многие также услышали в нем политический комментарий на злобу дня.
— Строго говоря, мы сделали альбом еще до того, как Трамп въехал в президентский офис. И потом, у меня всегда было свое несколько неоднозначное отношение к Америке. У каждого из нас есть свое представление об Америке — спасибо Голливуду. Через телевизор Америка дотягивается до каждого. Это такая модель мира, выстроенная иммигрантами со всего мира. Другой настолько космополитичной страны я не знаю. Вместе с тем трудно не видеть, как страну все больше лихорадит в политическом и социальном смыслах. И по Лос-Анджелесу это особенно заметно. Этот город, по идее, должен быть домом американской мечты, Голливуда, американской пропаганды. А на деле это город, разделенный надвое: очень-очень много бездомных, с одной стороны, а с другой — очень богатые люди. Понимаете, я привык социализироваться с такими же, как я, выходя на улицу. А если я в Лос-Анджелесе выйду на улицу и попытаюсь заговорить с прохожими, меня примут за психически нездорового.
— Да, у вас же на «Concrete Desert» получилась прямо «Высотка» Балларда по настроению.
— Вообще, я уже после выхода альбома, когда мы с Диланом начали раздавать интервью, узнал, что он тоже любит Балларда. Я фанат Балларда уже много лет, психологическое влияние его прозы на меня огромное. По-настоящему интересный автор ничего за тебя не выдумывает, но просто проливает свет на то, как и о чем ты мыслишь. Читаешь и ловишь себя на мысли: «Да вот же оно! Я знаю, что это такое». Это я не к тому, что я могу писать не хуже Балларда (смеется). Но я думаю, что у меня тот же взгляд на мир, те же ощущения, которые он выразил очень точно и эффектно.
— Для вас даб всегда был чем-то большим, чем жанр музыки, — арт-приемом, что ли.
— Скорее даже психологической интерпретацией. Философским отражением постмодернистского мира. Через современные технологии, современный интерфейс. Вся наша жизнь превратилась в один сплошной ремикс. Грань между прошлым, настоящим и будущим сильно размыта, почти до состояния галлюцинации. Так что в других формах искусства тоже чувствуется эхо даба — проза Берроуза, фильмы Жан-Люка Годара.
— Интересно, что у даба есть какая-то своя жизнь, параллельная поп-культуре. «Sleng Teng» в 1980-е, рагга-джангл в 1990-е, дабстеп в 2000-е. Даб то становится модным, то обратно уходит на глубину, но при этом все время мутирует во что-то новое.
— Так и есть. Я делал для Virgin сборники под названием «Macro Dub Infection», и для меня даб — это вирус. Он проникает в музыку и перестраивает ее под себя, постоянно меняет форму. Это мне в нем и нравится.
— А как насчет атрибутики? Использования дабплейтов и прочее — насколько этот внутренний кодекс важен?
— Ну это просто глазурь на торте. Для того, кто по-настоящему увлечен дабом, главное — те безграничные возможности, которые дает тебе один и тот же кусок музыки. Понимание того, что у произведения искусства не обязательно должны быть начало и конец, фиксированная сущность. Что оно может мутировать. Дабплейты, дабклэши, дабовые саунд-системы — это все элементы стиля, они по-своему интересны. Но для меня есть вещи более глубокие.
— Наконец, даб — это очень физическая музыка. Человек физиологически откалиброван на то, чтобы воспринимать низкие частоты определенным образом. И эту особенность вы доводите до предела — у вас же запредельно громкие шоу.
— Мне вообще нравится экстремальное искусство, не важно — экстремально прекрасное оно или экстремально уродливое. Экстремально громкое или экстремально тихое. Я хочу, чтобы искусство по-настоящему цепляло, чтобы музыка не была простым фоном. Повседневная жизнь может быть очень скучной, поэтому искусство должно быть электрошоком, которое выдергивает человека из этого сомнамбулического состояния. Моя цель — установить связь с людьми, эмоциональную и физическую. Это, наверное, банально прозвучит, но музыка изменила мою жизнь. И потому я верю в музыку, верю, что она может перестраивать аллели в мозгу. Может быть терапией.
— Говоря о крайностях: вы же сделали кучу ремиксов на треки самых разных артистов. Были на вашей памяти случаи, когда вам заказывали ремикс, а потом говорили: «Ой, нет, это перебор, мы не можем такое выпустить»?
— Было несколько штук, которые не вышли, но не то чтобы их забраковали исполнители, скорее из-за бюрократических проволочек. Ремикс на Beastie Boys — я думал, что он не понравился лейблу, а потом они его все-таки выпустили в цифровой версии. Ремикс на Грейс Джонс понравился и Грейс, и ее менеджменту, но я так долго его делал, что его заменили на другой, когда пришло время выпускать сингл. То есть такие чисто процедурные вещи. Что поделать, конвейер индустрии так устроен. Многих артистов это бесит, и для меня этот конвейер — противник в шахматной игре, я все время стараюсь его обыграть. И ремиксы — это часть игры.
— То есть вы это имели в виду, когда говорили Джастину Бродрику: «Это идет на хрен, это слишком попсово»?
— (Смеется.) Забавно, что вы это вспомнили. Когда у нас с Джастином получалось что-то похожее на кого-то еще, мы просто это выбрасывали. Вот тогда эта фраза была сказана. Это слышно на альбомах Techno Animal — в то время я был категорически против песен и мелодии. Сейчас я нашел способы обходить попсовость по-другому, более хитро. Сделать стену сплошного шума — ну это слишком легко. Куда интереснее взять трек и заложить в него целую философию.
— Пожалуй, ваши ремиксы трудно с чем-то спутать. С ремиксами Бродрика или Мика Харриса, наверное, я еще могу спутать, но только с ними.
— А я, честно говоря, не слышал ремиксы Харриса. Scorn вот отличная вещь.
— В Москву вы приезжаете вместе с Miss Red и Флоуданом. И Флоудан — один из тех, с кем вы работаете уже лет десять. Как это началось?
— Мне повезло быть в Лондоне в тот момент, когда там появился грайм. Тогда он совсем еще был в подполье. Когда мне попался сингл «I Luv U» Диззи Раскала, на white label виниле в магазине Rough Trade, сам сингл тогда еще не вышел даже, — я понял, что это мое. Хип-хоп я любил, а это было что-то очень похожее, но при этом не американское по звуку. Такой пиратский хип-хоп от британцев. Я тут же начал копать информацию про Диззи Раскала и узнал про Roll Deep. Ходил на них везде, где мог, они тогда выступали на разных площадках в Восточном Лондоне.
По-моему, дабстеп так и появился, на граймовых пати. По крайней мере, так я про дабстеп узнал: Kode9 пригласил меня в Plastic People на первую вечеринку «FWD». В то время на них приходило человек двадцать от силы. Из них десять продюсеров — включая Benga, Mala, Skream, Kode9 и Loefah — и их девушки. Ну и все, больше про грайм тогда никто не знал. А потом на эти вечеринки начали ходить, потому что прошел слух, что ребята из Roll Deep приходят туда, берут микрофон и начинают фристайлить. Честно говоря, в такие моменты у меня просто срывало крышу.
Больше всего мне нравилось, как читает Рико. Поэтому я связался с менеджментом Roll Deep и спросил, могу ли я поработать с Рико. Менеджер ответил: «Без проблем, организуем. А с Флоуданом не хочешь записаться?» Даже не знаю, почему он спросил про Флоудана. И я сказал: «Да, круто, но больше всего интересует Рико». Встречу назначили с ними обоими, и Рико поначалу вел себя как жуткий мудак (смеется). А Флоудан, наоборот, очень профессионально подошел к делу. А я решил: на хрен Рико, буду работать с Флоуданом. С тех пор много лет прошло, и мы с Рико отлично ладим, записываемся, выступаем, но начинал я с Флоуданом.
Надо отдать ему должное, он не струсил, когда я предложил ему читать под минуса, которые ему были не очень привычны. Тогда я только начал записываться как The Bug, тогда только вышел первый альбом «Pressure». А Флоудан в то время слушал bashment, это была его любимая музыка, он, кроме нее, ничего не слушал год. Он, наверное, думал, что я хитрожопый белый парень, который делает вид, что понимает в рагге (смеется). Но вел себя как профессионал. Из всех эмси, с которыми я работал, он один из самых больших профессионалов. Настоящий трудоголик. Поэтому мы с ним прониклись уважением друг к другу. Мы чем-то похожи. Оба единственные дети в семье, привыкли никому не доверять. И оба хардкорщики, когда речь заходит о музыке. Я не ожидал, что мы станем командой, но с другой стороны — ничего удивительного.
— Лучший трек, чтобы взорвать танцпол на дабовой вечеринке?
— Ох, непростой вопрос! Пусть будет Scientist «Love Is Universal». Я запустил серию дабовых вечеринок под названием «Pressure», и вот эту вещь я, по-моему, ставил каждый раз. Слушайте, а вы были в прошлом году на нашем сете? У нас было какое-то сумасшедшее шоу в Москве.
— В парке Горького летом?
— Безумие! Для меня это было как в Гайд-парке сыграть. Днем! У нас тогда еще были проблемы с одной из дек, но аудитория была фантастическая. Невероятно, но люди могут быть по-прежнему голодными до музыки. Особенно в Восточной Европе — в Западной уже поднаелись.
— Да, это было странное зрелище: видно было, что многие просто пришли в выходные с семьей погулять.
— Люди с детскими колясками — для меня это был полный сюр (смеется). Привычный антураж для шоу The Bug — это темный подвал с огромной саунд-системой. Честно, я не очень люблю играть на опен-эйрах, тем более в дневное время. Но тут было что-то особенное.