Среди многих чудес YouTube источником отдельной радости служит толстенький, кругленький, что поставь — что положи, плешивый японец, который уминает свои жиры в трико, лезет на сцену, отклячив зад и выпятив живот, и голосит на родном языке. Это фронтмен одной из японских трибьют-групп Queen. Они дают концерты и выпускают диски, о них создают репортажи, зовут на телевидение. Умирать со смеху можно долго, пока не напорешься на клип оригинальной, британской Queen — даже на этого японца найдется мужик посмешнее: всамделишный Фредди Меркьюри.
Занзибарец с подведенными для пущей жгучести глазами, тоже, кстати, лысеющий, тоже с жирком, предательски набегающим на ремень, когда он, раздухаренный до того, чтоб остаться без верха, усядется за рояль. Нарядится в усы, алкоголичку и треники кэмденского сантехника и поет гимны на все случаи жизни: «Friends Will Be Friends», «We Are the Champions», «We Will Rock You», «I Want to Break Free». Музыка всякий раз такая, что впору звать шишек из олимпийского комитета и раздавать медали. Голосина норовит взобраться на самую забористую ноту, после которой уже нет выбора — только взорвать хлопушку, разлить шампанское, выпить и сфотографироваться.
Фильм-концерт «Волшебство «Куин» в Будапеште» (1986), который не только в разгар перестройки запустил в морду советской молодежи тортом «Фредди», но и почитаем специалистами за идеальный кинодокумент Меркьюри в его апогее, начинает заканчиваться уже с середины, потому что в репертуаре Queen половина песен тянет на фанфары и закрывающий номер. Мы давно отвыкли от такого безвоздушного нагнетания крещендо. Конец фильма — словно окно, распахнувшееся в газовой камере: слава богу, это был всего лишь XX век. Тягостное, но полезное напоминание о том психологическом аде, который навсегда остался позади. Нам больше ничего не нужно доказывать и не придет в голову прикидываться никем, кто ты ни есть: гей, занзибарец, сантехник — прикольно и, в принципе, все равно.
В фильме из прошлой венецианской программы «Равные» показан мир будущего, в котором остались люди, пожелавшие жить по законам двадцатого века. Их называют «дефекты». Дефекты собираются в группы и образовывают семьи, чтобы снизить уровень того, что у них называют тревогой.
ХХ век: человек лезет на сцену и превращает в шоу свою неадекватность, когда реальность отвергает ее. На арене стадиона он подает ее как триумф. Гимноподобные песнопения, гипнотические речовки позволяют другим неадекватам на трибунах почувствовать силу своей подавляемой обществом энергии и испытать опьянение новой, образующейся здесь и сейчас общности. Так было с Меркьюри. Кто‑то занимал с утра места в Центральном парке, чтобы вечером услышать Барбру Стрейзанд. Кто‑то перся на «Вудсток». Другие — в «Лужники» на Пугачеву.
Стадионы — факт прошлого. На них стягивались те, кого признавали дефектом. Чтобы понять, что это было место сбора людей с нарушением самореализации, достаточно оценить пластику и речь тех, кто собирал стадионы, — и то и другое будет противоречиво, между намерением и воплощением всегда зияет брешь. Меркьюри совершает агрессивный выпад ногой в зал — но начинает его из первой балетной позиции. Он раскручивается, как спортсмен, — но его пластика выдает поклонника мюзиклов, который повторяет па экранных танцоров под влиянием восторга от увиденного, без всякого владения техникой. В его роке слишком приторная закваска. «Who Wants to Live Forever» начинается слово в слово как «Somewhere» из «Вестсайдской истории», только «да» поменяли на «нет». Он начинает петь «Hammer to Fall» — такая музыка и даже аранжировка уже была у ABBA, вспомним «Does Your Mother Know?».
Этот настойчивый камуфляж гейской поп-музыки, мюзиклов и диско, под рок напоминает давнишние откровения Альмодовара, который пускал поклонников по кривой дорожке, вкусно расписывая в качестве источников своего вдохновения голливудскую классику, однако цветки его фильмов росли из компоста совсем иного сорта: так, героиня Хульеты Серрано в «Женщинах на грани нервного срыва», со своими очками, нарядами, впервые за рулем, озирающаяся на мотоциклиста, срисована с египетской дивы Фатен Хамамы из фильма «Требую решения!» (1975), а вся ее история с дурдомом и вернувшейся через 20 лет памятью взята напрокат из индийского «Призрачного счастья» (1981). В новом веке Альмодовар расслабился и в «Дурном воспитании» наконец признал, что вскормлен Сарой Монтьель, а не Бетт Дэвис. Меркьюри так и не пришло в голову, что так можно, и он продолжал давать брутального типа, пока его ноги путались в нерешительности — пойти как Джордж Чакирис или как Рита Морено? Не пришло, потому что просто не дожил до века, который отменил стадионы и надрыв, но осознал расслабленность полной творческой и личной свободы как исходную позицию всякого большого открытия и совершил тот рывок технологий, что обеспечил человеку возможность прожить целую жизнь, не терпя издержек одиночества.
«Волшебство «Куин» в Будапеште» романтизирует пот. Пот покрывает лицо Меркьюри уже после первой песни. Катится градом после второй. После третьей он высвобождается от кителя, и камера вылизывает его спутавшиеся и липкие от пота волосы в подмышках. Ближе к концу ему достаточно резко повернуть голову, чтобы пот летел во все стороны, как брызги из‑под колес в ливень. На пианино громоздятся пластиковые стаканы с пивом, половинясь и опустошаясь по ходу представления. Типичный синдром XX века: любуйтесь самоотдачей, артист отдает сцене все. Меркьюри не одинок: измочалить себя ради потехи — это такая тогдашняя добродетель. К концу шоу в «Олимпии» прическа Лайзы Миннелли смахивает на мочалку, которой вымылся женский батальон. Эдит Пиаф уносят со сцены вперед ногами. К Жерару Филипу и Андрею Миронову труповозка приходит за кулисы — но они успели сказать финальную фразу спектакля!
Сегодня мы смотрим на это другими глазами. Эмоции — как от передач про жестокое обращение с животными. Потный человек заправляется пивом, чтобы спеть еще одну песенку? Все, что мы видим, — это чувак, зарабатывающий себе из‑за пустяка инфаркт или нарывающийся на одну из тех смертельных болезней, что приходят к человеку психосоматическими тропинками, как показал профессор Анри Лабори в своих опытах над крысами в картине Алена Рене «Мой американский дядюшка». В итоге Меркьюри нарвется.
В «Википедии» вы можете прочесть, как за несколько месяцев до смерти уже совершенно немощный Меркьюри пришел записывать «The Show Must Go On». Он был настолько слаб, что гитарист Queen Брайан Мэй предложил забить. Но — о чудо! о геройство! — Меркьюри опрокинул стопку водки, прохрипел: «I’ll fucking do it, darling» — и спел. Чего ради он заправился водкой, несовместимой с тогдашними терапевтическими препаратами, приближая конец? Ради вредной песенки про то, что, хотя мое сердце разрывается на кусочки, я притворюсь и продолжу представление. Когда твое сердце разрывается на кусочки, чувак, ты должен прислушаться к ним и найти, сам ли или при помощи психотерапевта, почему это происходит. И утолить жажду своего сердца. Принести мир в свою душу. Он кичился тем, от чего сегодня мы лечимся, — потугами изображать, что все хорошо, в то время как тебя что‑то съедает изнутри.
Возьмите любой из лучших фильмов, которые мы увидели в этом году, — все они будут как раз именно о том, что Show Must Stop любой ценой — и должна начаться настоящая жизнь, та, к которой лежит твое сердце. Неважно, рассказывают ли о вымышленных персонажах наших дней («Разрушение» Жан-Марка Валле) или подлинных фигурантах 1950-х («Лайф» Антона Корбейна).
Но там, на экране, на стадионе Будапешта, Фредди продолжает изображать из себя владыку судьбы. Сцена заставлена лесенками, чтобы ему было где лазать и скакать, и напоминает клетку в зоопарке, в какие селят особо резвых зверьков, чтобы у тех не отекли конечности и они бы не сдохли от телесной скованности и тоски. Он — заключенный расхожей в те времена психологической установки: «В жизни я отринутый, чужак, но здесь, на сцене, я в маске и я ловче всех». У этой песни длинные руки. Когда в кинотеатрах шло будапештское «Волшебство», мы свысока смотрели на бабушек и дедушек, умилявшихся у телевизора на Мистера Икса с его «Да, я шут, я циркач, так что же?», «Снова туда, где море огней», «Всегда быть в маске — судьба моя».
Теперь и Меркьюри прошел ту же дистанцию, что отделяла перестройку от страданий кальмановского графа. Пот не красит, стадион угнетает, вокал назойлив, гитарные риффы допотопны — мир в целом и музыкальные вкусы в частности стали другими, и от представлений Фредди тоже осталась все та же пыльненькая оперетка.
Но для нас, людей 2016 года, это хорошо, как хорошо для женщин было, когда становились скучными мадам Бовари и Анна Каренина. Время, когда целью было покорять, властвовать, удивлять, нравиться, демонстрировать, быть на высоте и, наконец, идти наперекор своей природе и прыгать выше головы ради удовольствия других, да еще чтоб прокричать «Я не дефектный — я исключительный!» — все, что составляло суть Меркьюри, — просто рассеялось, как туман над покинутым горизонтом, где еще вчера ночью наш корабль терзала гроза.