— Синий трамвай — что это за образ?
— Это трамвай, в котором веселый человек катается и проводит время, скажем так. Небольшое правило жизни (смеется). Как говорил Хемингуэй: «Я пью для того, чтобы мне были люди интересны».
— Почему этот трамвай ходит по кругу?
— Такова задумка прекрасного художника Дамира Муратова, вспомнившего игру «За рулем» и нарисовавшего вместо машинки синий трамвай.
— Чем эта поездка отличается от той, что была в песне «Трамвай» из вашего первого альбома?
— Можно сказать, что это продолжение. Там поется «Катимся в хромом трамвае… Я сегодня умираю», а в новом трамвае — «Все не навсегда и не насовсем». А это то же самое, но тут более позитивное отношение к смерти, концу.
Все люди хотят быть замеченными, нужными. Дела твои плохи, если дел твоих нет. И это размышление о том, как прожить жизнь, если она закончится в определенный момент. Отношение к точке, в которой все для тебя (смеется; отсылка к песне «Для тебя». — Прим. ред.) закончится.
— Расскажите про другие песни из альбома.
— Песня «Смена караула» не выпускалась больше десяти лет, она была впервые сыграна под акустику в маленькой компании, и к ней никак не подбиралась аранжировка. А тут подключился оперный певец Миша Петренко, и с ним как‑то все сошлось.
Еще один старый трек — «Сердце», в нем текст и музыку я написал для женского вокала. Когда‑то давно я занимался наставничеством начинающих исполнителей, и год назад родилась идея выпустить эту песню с вокалом артистки из Воронежа, с которой я пересекался в рамках помощи молодым музыкантам. Такого еще не было, чтобы «Звери» и женский вокал.
Остальные все песни новые.
— Про что «Чайка»?
— Это послание Антону Павловичу Чехову. У нас есть традиция с другом из Таганрога Витей Бондаревым — он поэт, часть песен «Зверей» написана на его стихи. Мы каждый год 29 января поздравляем Чехова с днем рождения. Сначала это были стихи, какие‑то посты, а в этом году на основе переработанного мной стихотворения Вити родилось такое письмо.
— Но эта песня достаточно злая, в ней много агрессии.
— Я бы не назвал это агрессией — там некая безысходность, поэтому есть огрызание.
К примеру, когда человек отошел в сторону с желанием, чтобы его не заметили, а людям кажется, что он их не хочет видеть. И все песни воспринимаются по-разному.
Если говорить о моем посыле, то он заключается в словах «ну елы-палы» — а как еще музыкант может выразить эмоции по поводу некоторых вещей, которые происходят в реальности с тобой? Там есть внутри еще и другие истории, но они касаются только тех, кто понимает, о чем речь.
— В «Синем трамвае» вы материтесь, хотя для вас это нехарактерно. Что изменилось?
— Ничего, просто получились песни, в которых не обойтись без этих слов.
— «Здесь Ельцин еще, сейчас только центр» из песни «Посмотри». С каким чувством вы вспоминаете девяностые?
— Для меня это время молодости, и я уже не смогу объективно о нем говорить. Молодость — первый и главный аргумент.
Было очень тяжелое время — хотя время вообще не бывает легким. Говорить, что тогда было тяжело, а сейчас легко, тогда нельзя было купить колбасу, а сейчас можно, — это не разговор. А время было гораздо интереснее, если говорить о богатстве разных культурных и подпольных тем, разговоров, музыки. Все, что было запрещено, хлынуло, и произошла культурно-сексуальная революция. А сейчас я такого не вижу.
Даже если взять шоу-бизнес, невозможно представить то, что было тогда, на Первом канале сейчас. Все открылось, открылись границы, начался обмен — ну и обман, соответственно. Прекрасно помню, как родители что‑то покупали, чтобы перепродать, — народ остался наедине с собой, начался дикий хаос.
Но тогда были варианты нашего развития, развития общества. Мы могли о том поговорить и об этом и двинуться в какую‑то сторону. Проблема в том, что тогда все были заняты своим делом: мол, я буду завод приватизировать, а я буду ваучеры продавать. И никто особо не задумывался, как мы будем жить дальше.
— Кажется закономерным, что после Советского Союза, где в центре всегда был коллектив, люди пошли по пути индивидуализма.
— Да, но никто не подумал о том, что будет завтра, что мы расскажем детям. Куда мы идем вместе, зачем. Потом начали искать идеологию, какой‑то наш путь. А мне кажется, путь прост: нужно уважать людей, работать.
Сейчас нам уже тяжело о чем‑то думать, потому что времена вообще страшные: сколько людей уехало, как раскололся народ. А он продолжает раскалываться, и ненависть продолжает множиться, чего ни в коем случае делать нельзя. И при этом нельзя забывать, что все хотят жить. Тут и судить нельзя, и ненависть так нельзя размножать.
— В нулевые была бо́льшая дистанция между музыкантом и слушателям. А вы ее сократили, начав петь про то, что знакомо людям, прежде всего молодым. Сыграло ли это против вас?
— Я думаю, тут больше плюсов, чем минусов. Я занимаюсь музыкой, и творцу, художнику, который создает что‑то новое, очень важно быть услышанным. И чем больше людей любит твои песни, картины, кино, тем больше у тебя возможность разделить радость.
Мне повезло — у меня много разных слушателей, людей образованных и не очень, умных и нет. И все это, как мне кажется, гораздо полезнее, чем если бы меня слушало какое‑то ограниченное количество. Интереснее встречать разных слушателей, с разным мнением и представлением о твоем творчестве.
— Не приходилось ли вам отвоевывать себя, потому что слушатели представляют вас совсем другим человеком — условным безрассудным романтиком из ранних альбомов?
— Люди в целом никогда не знают артиста, и я здесь совсем не исключение. Я это и раньше прекрасно понимал. А бегать и рассказывать: «Смотрите, я вот такой» — это как‑то глупо. И возможность прожить много жизней в рамках работы артиста, не один сценарий выбрать, а несколько и параллельно — это же здорово.
— Ваша аудитория часто ностальгирует. Вас это не раздражает?
— Нет, понятное дело, что это их время, их молодость. Эти песни помогали им как‑то справляться, и они жили с ними. Как можно в таком случае говорить людям, что это неправильно?
— Вы тизерили документальный фильм про отношения людей и вашей музыки, который в том числе должен был рассуждать о поколениях. Что сейчас происходит с ним?
— Работа будет идти где‑то еще, хотя уже снято очень много материала. Это будет документальный фильм, который снимается большими блоками, когда происходит что‑то интересное. Недавно мы неделю снимали то, как группа записывалась в студии «Добролет» в Санкт-Петербурге. Сейчас поедем по местами молодости — в фильме есть много интересных линий, и общение с поклонниками в том числе.
Фильм снимает Женя Григорьев, прекрасный документалист, который недавно начал снимать еще и игровое кино (Григорьев — режиссер документального фильма «ПроРок». — Прим. ред.).
— Когда он выйдет?
— В начале 2024-го или в середине — сейчас такие сроки сдачи.
— Хотелось бы вернуться на шаг назад и еще немного поговорить про поколения. Сейчас сегмент подросткового рока обширнее — чувствуете ли вы свой вклад в это?
— Думаю, что нет. В любом случае хорошо, что все развивалось и развивается — все идет своим чередом. Всему свое время, просто мы оказались в начале 2000-х. Кто‑то оказался в начале 1990-х, кто‑то — в 2020-х. Наш музыкальный бизнес — очень локальный, аутентичный, со своими особенностями. Поэтому мне не кажется, что молодому поколению музыкантов России нужно слушать предыдущие поколения. Таких традиций нет — я, по крайней мере, их особо не замечал.
— На ваши концерты не приходят подростки?
— А подростки — это сколько лет?
— Пусть будет 16–20.
— Такие приходят, и даже младше — с родителями, которые нас слушали в юности. Но все же их не так много, как 35-летних.
— У вас старшая дочь примерно такого возраста. Сложно ли говорить с ней на одном языке, понимаете ли вы это поколение?
— Это поколение я, конечно же, понять не могу, но могу понять хотя бы своего ребенка. У нас все просто: нас объединяют The Beatles, какие‑то фильмы, которые мы оба любим. Но она сама не очень понимает это поколение. (Смеется.) Занимается фехтованием, слушает «Гражданскую оборону».
— Ну вот, а вы говорите, что нет преемственности и подростки не слушают старую музыку.
— Ну, это уже музыка не через одно или два поколения. А The Beatles так и вовсе начало.
— Стали ли вы по-другому воспринимать женщин с появлением дочерей? Может, начали их лучше понимать?
— Хуже стал их понимать… Потому что видишь плод двух людей, а там еще всплывают мамы, бабушки. Смотришь иногда и думаешь: «Как же так, природа-матушка, как же такое чудо могло произойти?» Все примерно так же, просто женщин стало вокруг больше.
— Цитата из интервью: «Все песни „Зверей“ — про девушек». Как их писать, если вы давно женатый человек?
— Не все, но многие, конечно, про девушек. Многие песни даже с историей. В моем случае песни пишутся двумя способами: на основе каких‑либо переживаний либо это песни-фантазии про то, как ты себе представляешь ту или иную ситуацию. «Я с тобой» — это фантазия, «Все, что касается», «До скорой встречи» тоже. «Тебе», «Районы-кварталы» — не фантазия. Но и некоторые новые песни тоже основаны на историях из моих отношений. Что‑то совсем не поменялось.
— Еще одна цитата из интервью: «Некоторые из моих песен мне неловко переслушивать. Они не плохие, нет. Они слишком голые, слишком открытые». Какие это песни?
— Сложно сказать, я обычно свои песни не переслушиваю — зачем? Когда задают вопрос: «Какой у вас любимый альбом?» — я отвечаю: «Тот, который пишется». Вот только тогда я слушаю песни. Потом альбом выходит, и все, он уже не совсем мой.
— У вас периодически случаются перерывы в медийном присутствии. Не любите появляться в публичном пространстве или по каким‑то причинам это нужно делать?
— Хочется заняться еще чем‑то — наверное, это главная причина. А когда я начинаю делать что‑то новое, это в том числе помогает мне как музыканту.
— Сложно ли вам даются туры? Сейчас вы на больших гастролях, которые начались еще в прошлом году.
— Туры — другое измерение, другая жизнь, и, выходя на сцену, ты волей-неволей начинаешь меняться. В принципе я не чувствую какого‑то давления после концерта, нет криков, разрывания на части, толп. У нас взрослая публика, она все понимает.
Мы отыграли, поблагодарили и пошли собираться. Плюс у нас есть пинг-понг в гримерке, потому что мы играем в ледовых дворцах, там много места. Расслабляемся пинг-понгом в основном, но и много других игр у нас тоже с собой — нужно двигаться, потому что между городами мы передвигаемся на автобусах.
— У вас тщательный подход к формированию аудитории — вы вручную блокируете людей, которые ведут себя некорректно. Есть ли у вас в голове портрет идеального, симпатичного вам слушателя?
— Есть такая песня у группы «Звери» — «Идеальных не бывает». Мне кажется, лучше не тешить себя мечтами и ограничивать идеальным миром, который предлагают соцсети, где можно окружить себя удобными людьми.
Вернемся опять к тому, чтобы побольше общаться с реальными людьми и поменьше утопать в виртуальном пространстве. Оно хорошо тем, что дает тебе шанс почувствовать себя абсолютно другим человеком, но, к сожалению, все это кончается рано или поздно. Розетку выключили, и все.
— А какие люди вызывают у вас отторжение?
— Которые врут, грубы, неуважительно относятся к другим людям. Мне не нравятся люди, которые могут говорить про тебя разное. Лицемерие — давайте так это назовем. Люди без принципов. Бессовестные люди — страшная вещь. Ты даже еще можешь во что‑то верить, но, если у тебя нет совести, это всё.
— У меня сложилось впечатление, что вы критически настроены по отношению к лейблам, видимо, сказывается опыт из нулевых. С кем вы работаете сейчас, у вас своя команда?
— Мы не подписаны ни на какой лейбл, весь каталог принадлежит нам, и мы можем выбирать, кому его отдавать и кто будет нас представлять.
— Вы говорили, что вам важно, чтобы была синергия в группе, чтобы все равноценно жили проектом. Но это не удавалось в предыдущих составах «Зверей». В чем была проблема?
— У нас многое получалось, и где‑то единение все же было. Первый состав собрался необычайным образом: мы разместили в интернете объявление, что молодая группа ищет музыкантов — то есть вообще всех. И кто‑то пришел и играл еще несколько лет, например Кирюша Антоненко.
Понимаете, это не группа The Beatles, которая вместе играла в школе, они все сочиняют. У нас была другая ситуация: я в основном писал музыку, слова и был лидером коллектива. И мне всегда хотелось, чтобы коллектив принимал больше участия. Но лучше не пытаться распутывать этот клубок. Со временем пазлы сложились, и благодаря опыту что‑то меняется в лучшую сторону, что меня, конечно же, радует.
— Как вы относитесь к тому, что вы — фронтмен в прямом смысле этого слова? Мешает ли это отношениям внутри?
— Все наши последние концерты и записи проходили в тесном сотрудничестве. Мы все адекватные люди, которые понимают свою задачу. В этом и заключается профессионализм.
Сложно собрать живую группу, в которой люди понимали бы друг друга и относились с уважением. Любому автору проще сесть и самому в Logic набить аранжировку и пригласить сессионного музыканта. Живой коллектив — это сложно и дорого. Молодые музыканты просто не могут себе позволить полноценные крутые бенды.
Я думаю, у нас все хорошо в коллективе: присутствует и свобода, и выражение мнений. Все у нас легко, как в пинг-понге.
