— Предыдущий альбом вы писали в усталости от «нахождения в социальном поле» — и запели о личном. Сейчас как будто невозможно не находиться в этом поле — об этом и ваш новый альбом, и прошлый ЕР довольно прямо говорит.
— На самом деле часть песен с альбома и с EP были написаны еще до того, как все это стало происходить. Если бы ничего не случилось, то наш альбом вышел бы раньше. После произошедшего я выгорел, ******** [утомился] переживать, стал искать в песнях успокоение, поэтому этот альбом получился смешанным. Мы называем его сборником песен за этот непростой период для группы и в принципе для всего человечества (смеется).
— Я тоже так подумал, но как бы наоборот: что песни одного характера вы написали в одно время, песни другого характера — в другое. А оказалось, что я ошибся на 180 градусов!
— Да! Это очень интересно. Потому что, когда слушаешь некоторые наши треки, вчитываешься в тексты и понимаешь, что они еще были написаны до всего, какой‑то холодок по спине пробегает. В песне «Мечты хрустальные» в конце трека поет детский хор. А детский хор мы записывали в Киеве в декабре.
— В этой связи новый альбом было сложнее писать? Психологически, ментально, физически?
— Нет. На финишной прямой уже было сложно, потому что слишком много всего было сделано, и когда ты копишь материал, записываешь, сводишь, переделываешь, то в какой‑то момент уже просто устаешь и хочется его уже поскорее отпустить, чтобы потом с чистого листа начать писать новый. Но психологически не было сложно, потому что, когда мы с Денисом (Пятковским, гитаристом, композитором группы. — Прим. ред.) писали треки с этой пластинки, альбом нам помогал забыться.
— Если бы вы начали писать песни к новому альбому чуть позднее, чем год назад, этот альбом стал бы другим?
— Конечно. Ты же понимаешь, что разные факторы — одинок ли ты в данный момент, какое у тебя настроение, какая погода за окном, где ты находишься — влияют на творчество любого музыканта.
Я был на Бали месяц. Я просидел неделю в компуктере, с ноутбуком, звуковой картой, микрофоном. У меня был просто бесконечный файл с наметками текстов, но оттуда я в итоге ничего не взял.
— Ты часто за последний год испытывал одиночество? Особенно когда уезжал?
— Да, был сложный период. В Стамбуле, если честно, не до этого было. А вот осень-зима выдалась в Питере грустная, тяжелая. И не только у меня. Все говорили, что какая‑то «неофициальная общая апатия» в группе была.
— У вас были проблемы во взаимоотношениях в группе в тот период? Происходящее сильно влияет, и с этим сложно справляться.
— Мне кажется, у нас и сейчас в группе есть куча тем и моментов, которые до сих пор висят в воздухе. Было ощущение, что мы друг от друга отдалились и не хотели держать контакт — без определенной причины.
Хотя было бы классно что‑то изменить (смеется).
— Но ты же понимаешь, что даже самые мелкие моменты, если их много, уже невозможно съедать?
— Да. Главное, чтобы это не скопилось, как снежный ком, и в какой‑то момент не обвалилось. Это самое опасное. Поэтому людям нужно уметь вовремя поговорить. И лучше все не носить, а сразу расставлять все точки над i. Я не боюсь ссориться с людьми, потому что ссоры часто рождают истину. Мне кажется, в здоровых отношениях (я сейчас не про семейные) должны присутствовать ссоры. Моменты, когда мы видим друг друга как бы с другой стороны, помогают всем участникам. После любой ссоры идет примирение, разрядка.
— Три главные вещи, которые ты понял за последний год?
— Все, во что мы верили, оказалось не так уж и важно. Я за этот год сильно стал понимать ценность времени. Реально осознал, что такое время.
— Последний клип «Коллампи». Кому и как пришла в голову идея сделать видео в духе «Иванушек»? Это сознательная отсылка к клипу «Кукла»?
— Я давно носил идею сделать клип в духе девяностых, потому что до этого мы делали «Прятки» в стилистике Советского Союза. Потом появилась эта песня, где проигрыш на синтезаторе почему‑то очень сильно напоминает вайб тех времен. Ну и все.
Нам сейчас очень нравится делать видео не на серьезных щах, а отдыхать. Это были очень приятные съемки, с непринужденной атмосферой, легкие. Обычно работа над клипом — это всегда какая‑то боль, неоправданные ожидания. А когда ты к этому относишься с долей иронии (и еще потому что бюджеты сильно просели), то и результат получается намного круче. В общем, не знаю, как будет дальше. но сейчас нам хочется в клипах открываться с какой‑то лайтовой, юмористической стороны.
— Я сейчас понял, в чем проблема тяжелых групп: у них как будто бы очень много таких тяжелых, героических поз, клипов серьезных.
— У нас так же было. Но давайте называть вещи своими именами: если вы хотите серьезное видео, у вас должны быть огромные бюджеты, команда актеров, и тогда можно как‑то вывезти. Ты играешь тяжелую музыку, тебе представляется какой‑то киношный клип, но когда ты молодой, ты не понимаешь, что этого не будет по факту. Не нужно к себе относиться чрезмерно всерьез.
— Я заметил, что вы очень популярная группа, но в течение всей своей карьеры не были обласканы вниманием медиа. Сейчас происходит буквально первое интервью с вами в текстовой «Афише», условный The Village с вами не общался, The Flow с вами не общался. Чувствовал ли ты какой‑то недостаток media coverage, притом что у вас всегда была достаточно чуткая и плотная фан-база?
— Естественно, я думал о том, что хотелось бы быть более заметной личностью и музыкантом. Мы всегда где‑то сбоку. Вроде бы и не говнари, но и не в мейнстриме.
Но я это не так уж и близко к сердцу воспринимаю, я спокойно к этому отношусь и виню во всем этом только лишь нас самих. Значит, мы не смогли создать что‑то такое, за что бы ухватился каждый человек из медиатусовки. Но каких‑то сильных переживаний на этот счет нет.
Если есть волна, он привыкает, начинает разбираться. А если волны нет, то тяжеловато все это продавать. Плюс ты знаешь, каким особняком стоял рэп в десятых, с теми же The Flow, Versus.
— А ты никогда в глубине души не завидовал рэперам?
— Нет, кстати. Наверное, никогда не завидовал, потому что я вообще не из рэпа. Естественно, это всегда гремело вокруг меня очень громко, это сложно не заметить. Но мне, ***** [черт побери], настолько неинтересна такая музыка, что я даже не успеваю в ней разобраться, чтобы начать чему-то завидовать. Я меряю успех другими артистами. Я могу искренне позавидовать Bring Me the Horizon. Могу позавидовать рок-группам, чью документалку я посмотрю, Rammstein могу позавидовать, еще кому‑то.
Но на рэп мне вообще ***** [наплевать]. Выходит Tyler, The Creator, выходит Трэвис Скотт. Я раньше очень стеснялся сказать, что мне ***** [наплевать], потому что все сказали бы, что я душнила или что я не разбираюсь, что у меня нет вкуса. А сейчас я думаю: ну чего стесняться, мне реально просто неинтересно, до ***** [лампочки]! Кто‑то бьет себя в грудь, доказывает, мол, как так, Tyler, The Creator гений, Канье гений. Да ради бога, считайте гениальными кого угодно, но зачем мне доносить эту повестку, нажимая на мои кнопочки, заставляя меня думать, что я какой‑то неполноценный, если мне это не нравится или я к этому равнодушен?
— Ну контекст сильно давит. Я тоже вырос не на этой музыке. Но я человек, который пишет о музыке, и я тоже сталкивался с таким давлением.
— Очень сильно давит контекст! Сейчас вот заново выстрелила группа Metallica. Для зумеров до игры Fortnight, где группа выстрелила, слушать ее был моветон. В кругах каких‑нибудь подкастов про рэп. Они ***** [ни черта] не видят, у них вот так: тут Трэвис, тут Канье — и все.
— Ты наблюдал, как за всю карьеру менялся ваш слушатель? Хотя бы на концертах?
— Да. Они сейчас взрослеют. В первом нашем туре в 2016 году это был очень молодой слушатель. Сейчас у нас почти все за двадцаточку. А так у нас на концертах всегда были классные, милые и приятные ребята.
— Самый неожиданный респект, который ты встречал в карьере. От кого?
— Оксимирон и Фараон, наверное. Все. Ну Оливер Сайкс (лидер Bring Me the Horizon. — Прим. ред.) еще упоминал нашу группу, когда у него брали интервью на радио «Максимум», но я так и не понял, можно ли это за респект счесть.
— А в каком контексте?
— Блин, а я не помню. Там что‑то спросили, «Знаете ли вы какие‑то русские группы?» — и он сказал про нас. Надо, кстати, переслушать, уточнить.
— Чему можно научиться у Оливера Сайкса?
— Его пониманию трендов. Его чуйке именно. Да *** [черт] знает (смеется)! Я затрудняюсь, потому что какими‑то незаурядными вокальными данными он не обладает. Мне кажется, он просто крутой бизнесмен, менеджер, Он просто просыпается и работает, вот и все.
— А ты видел выступление с Эдом Шираном?
— Да. Классно.
— Скажи, вы бы могли выступить с Егором Кридом, например?
— Блин, при всем уважении к Егору Криду, мне кажется, несопоставимы Эд Ширан и Егор Крид.
— Ты говорил во многих интервью, что вырос на Linkin Park. Довольно примечательно, что и их, и вас обвиняли в том, что «до чего же вы довели тяжелую музыку и какая же вы попса».
— Ну Linkin Park обвиняли в этом, когда они уже стали легендами и уже изменили индустрию. Мы все-таки пока легендами не стали и индустрию тоже вроде не меняли. У нас это имеет скорее локально-нишевую форму. К ним же более глобальная претензия.
— Мне казалось, что фанаты тяжелой музыки вообще страшно ревнивые и консервативные. Часто бывает, что самые громкие комментарии — «верните как было». А вы как будто специально не идете на поводу у этой части фанатов.
— Я не считаю, что у нашей группы есть какая‑то уверенная модель — вот типа мы забили и продолжаем попсеть. Мы тоже много ошибок совершали — спустя какое‑то время я понимаю, что не все наши действия были верны.
— Мог бы ты назвать одну из ошибок?
— Мы пытались метить в западную аудиторию, не обладая должным материалом для этого. Как минимум текстами, как максимум — уровнем знаний о том, как это работает. Но мы учились, блин! Потом мы очень долго переходили на русский язык. Где‑то он звучал нелепо, где‑то он до сих пор звучит нелепо. Но мы продолжаем учиться. Вся прелесть творчества в том, что в нем есть изъяны.
Я не буду предметно говорить, что какой‑то конкретный релиз оказался ошибкой, потому что такого нет. Я понимаю, что не будь одного релиза, не было бы и следующего релиза, и нового приобретенного опыта.
— Попробуем гипотетически представить: если бы вы с самого начала ориентировались на локального слушателя и пели бы по-русски, что‑то изменилось бы?
— Конечно, все было бы по-другому! Как минимум потому, что это уже какой‑то альтернативный сценарий развития. Как бы это было — неизвестно, но что по-другому — это сто процентов.
— Во многих жанрах начала десятых была такая волна, когда мерилом успеха был не большой тур по России, а релиз на каком‑то западном лейбле, пусть и захудалом. Или маленькая заметка на сайте Pitchfork.
— У нас так же было. Когда выходил наш первый альбом, мы измеряли свой успех тем, что у нас были премьеры на Alternative Press, Revolver (большие зарубежные сайты о тяжелой музыке. — Прим. ред.). Однажды наша песня звучала во время футбольного матча в Америке.
Когда ты молодой, ты думаешь: сейчас тебя найдет лейбл, и все, ты пойдешь покупать себе дом и машину! А мне тогда никто не объяснял, как это работает, лекции не проводил (смеется). Мозг человека так сложно устроен, мы о многих вещах знаем уже давно и заранее, но продолжаем делать ошибки нарочно, чтобы убедиться и признаться: «Ага, все-таки это была правда!»
— Но есть же еще такая вещь как соблазн. Вам же еще и просто нравилось петь по-английски, нравилось ощущать себя группой, про которую пишет Alternative Press.
— Тогда было и время свободное. Я жил в Брянске, но мы ездили в Европу, и это было чем‑то типа в Орел съездить. Время было другое, западное влияние было масштабное, западных артистов была гора. В металле, в core-музыке все хотели быть заметными везде, чтобы ездить в евротуры. В России сцены не было.
Сейчас все-таки социальный фактор на музыке ставит отпечаток. Музыка становится более русская, более закрытая. Хотя это и хорошо, потому что создается свой уникальный культурный код, который, возможно, и людям на Западе будет интереснее узнать, чем гору русских групп, которые пытаются петь на кривом английском.
— Если подойти к тебе 10 лет назад и показать, какой будет твоя группа через десять лет, ты бы сильно удивился?
— Мне кажется, я бы расстроился. Те амбиции, которые у нас были и есть, не догоняют реальность. Отстают.
— Почему?
— Мне кажется, мы видели себя более большими музыкантами, чем та модификация, в которой мы сейчас находимся.
— А сейчас ты как к этому относишься? Тебя это не расстраивает?
— Понимаешь, это зависит от твоего сегодняшнего настроения. Бывает по-разному. Не с той ноги встанешь, тебя все расстраивает. А бывает наоборот — ты заряжен. Мне кажется, это испытывают все — от Илона Маска до Владимира Путина. У всех одинаковые переживания, я просто убежден в этом.
— Какой ты видишь группу через десять лет? И себя персонально?
— Ха-ха. В 2023 году спрашивать, какой я вижу группу через десять лет, когда тут через каждый месяц все может поменяться! (Смеется.) Я вообще уже не знаю. Раньше я бы тебе ответил, но очень сильно изменился за этот год. К сожалению, не дам тебе ответ на твой вопрос. Но я понял, что нужно не ждать нихера, а делать здесь и сейчас и как можно быстрее.