«„Konstrukt“ — это худшее, в чем я участвовал за свою жизнь»: большое интервью с Jeembo

7 лет назад Давид Джангирян состоял в YungRussia, потом много и успешно работал с Tveth: записал с ним трилогию рэп-боевиков «Painkiller» (тут можно послушать первую, вторую и третью части), с ним же попал в Booking Machine Оксимирона и Ильи Мамая.

Jeembo — один из самых непубличных людей в русском рэпе. Он редко обновляет соцсети почти не дает интервью, не ведет тикток. У него нет больших хитов, которые бы звучали из кальянных, зато есть выразительный образ — оккультная эстетика, уличный экшен и много-много мрака. Слушатель строил представления о Jeembo лишь по его творчеству. А вот какой Давид на самом деле?

Убеждены, что этот разговор разрушит все ваши представления о Jeembo, если вы не знакомы с ним лично. Вот о чем рассказал нам Давид:

— пережил клиническую смерть в три года;
— читал Кастанеду и видел осознанные сны;
— пробовался в «Смешарики» (что-о-о-о? Да!);
— поставил условие Booking Machine: либо с Тветом, либо не подпишет контракт;
— не любит свой парт в «Konstrukt» и имеет спорные впечатления от работы с BM;
— в чем разница между Jeembo и Давидом (спойлер: она есть!).

— Ты редко даешь интервью, о тебе мало информации, почему так?

— В начале карьеры у меня было убеждение: чем меньше люди о тебе знают, тем больше ты им интересен. Может быть, со временем оно стало спорным.

Я не хотел внимания именно к своей личности; есть моя музыка — это то, что я даю общественности. А мое личное — это мое личное. Но со временем приходится раскрывать карты: ты меньше интересен, если тебя меньше в инфополе.

— Давай начнем с самого начала. Ты родился в селе недалеко от Нижневартовска…

— Да. Село Покур. Многие думают, что я из Уфы или из Питера.

Туда даже дороги нет. Туда можно добраться либо на вертолете, либо по реке — зимой Обь замерзает, и едут по льду.

У меня там дедушка был главврачом в больнице. Я ходил там в детский сад. Потом мы переехали в близлежащий город — в Нижневартовск. Меня вообще помотало: я даже в Германии жил какое‑то время, на Украину с отцом уезжал.

— Вспомнишь какое‑то самое яркое впечатление из детства? То есть, знаешь, какие‑то моменты, которые сделали тебя тобой?

— У меня была клиническая смерть в детстве, может быть это. Мне было три года или чуть меньше. Я бежал по коридору, резко завернул, и хоп, в открытый погреб вниз головой — там мама что‑то доставала.

Меня достают, я не дышу типа, меня так все родственники по кругу передают, и батя берет меня, а на улице лютый мороз, –27, –30, что‑то такое. И он кидает меня в снег. Я не знаю, может, они меня выкинули (смеется), но в итоге я так пришел в чувство.

— Так это точно диагностировали клиническую смерть?

— У меня дедушка главврач. Там не было времени что‑то диагностировать — я не дышу.

Я помню, что я видел, когда я был типа мертв. И я помню, что последнее, что я видел в этом, допустим, сне — это желтый «москвич». И я открываю глаза и вижу этот желтый «москвич», который стоял у нас во дворе, именно в том месте, куда меня кинули в снег.

— То есть совпало так.

— Да-да. Я верю во все эти штуки. В свое время, когда ******** [мелким] был, очень много Кастанеду читал — это моя какая‑то духовная база в понимании мира.

Я даже практиковал осознанные сновидения, и именно с фиксацией на руках — все, как он прописывал. Самый мощный раз был, когда я в своей же комнате просыпаюсь во сне, смотрю на себя спящего и иду дальше делать какие‑то дела — во сне.

— И что ты делал?

— Я не знаю, почему пошел в душ — ну просто перед тем как пойти на улицу: сон не сон — чистота! И вот я иду на остановку, сажусь в автобус, еду пару остановок и выхожу в Казани, не знаю почему. И я понимаю, что когда я вышел из душа, я надел футболку, кепку, кроссы, но я в полотенце! И я вижу свои голые ноги ниже и думаю: «Если это сон, значит, я могу себе создать, придумать штаны». И я сдергиваю с себя полотенце, и у меня штаны. Я такой: «***** [вау]».

Потом, когда я проснулся, у меня был очень лютый заряд. По сути это был выход за общепринятые границы сознания — то есть сознание в подсознании.

— Ты в итоге «подсел» на осознанные сновидения, часто это делал?

— Нет, я не мог часто это делать, потому что для этого нужно два месяца воздержания.

— От всего?

— От секса. Да и вообще… Есть темный астрал, а есть светлый. В темный можно попасть при помощи наркотиков и всего такого, там можно даже с какими‑то нечистыми силами взаимодействовать. Например, погостная магия, на кладбищах. А светлый астрал, именно настоящий, достигается только за счет духовных практик и воздержания.

— А про погостную магию…

— Не, я таким не занимался.

— Ну, в смысле, ты веришь в это?

— Да, конечно. У меня не одна знакомая ведьма есть.

— Видел ли ты своими глазами что‑то, свидетельствующее о том, что это правда существует?

— Я чувствовал. Одна из них дала мне почувствовать то, что она не врет об этом.

— Так может это просто сила убеждения?

— Я не думаю, что я такой человек, которого легко убедить.

— Есть гипнотические практики, которые абсолютно реальны и научно обоснованы.

— Я чувствовал своей рукой.

— А что именно?

— Она держала руки рядом с моей рукой, и у меня рука просто начала гореть, в плане — я не мог ее там удержать.

Я знал, что она этим занимается, зарабатывает себе на хлеб этим, и немаленькие деньги.

— А как вы познакомились, то есть ты к ней с какой‑то целью приходил?

— Нет, да просто на тусовке познакомились.

Я верю в это. Да я даже за собой замечал какие‑то штуки. Например, меня сильно разозлили в один момент, и потом говорят: «Выключи свет». Я бью по выключателю, и все лампочки взрываются в люстре. Все в **** [шоке] на меня смотрят, и я просто ухожу в свою комнату.

— Майк-дроп.

— Ну вот что‑то такое, да. Выход силы. Не знаю, я в это верю…

— Ты с детства в это веришь или после прочтения каких‑то книг?

— Я думаю, с детства.

— А в какой культуре ты вообще рос? У тебя, получается, армянская семья…

— Нет, у меня отец армянин, но он не жил постоянно с нами. В основном я жил с мамой. Мама татарка, но они все во Христе. И я крещенный с раннего детства в этом селе. У меня там бабуля, иконы, Отче наш, вот такое все было.

— Ты читал Библию?

— Нет, но у меня есть этот пунктик еще пока. Мне, ну не знаю, надо, надо.

Церковь на самом деле мощная вещь. Когда много людей верят во что‑то одно, это называется эгрегор. Грубо говоря, ты можешь отправлять запрос в космос, типа как обращаются к богу, но это эгрегор. И если у тебя хорошо налажен этот канал передачи и коннект, ты можешь реально запрашивать какие‑то вещи, которые могут произойти.

— У тебя материализовывались так мысли когда‑либо?

— Ну по сути — весь мой путь: я о нем думал, и тогда я даже, наверное, и не понимал, как это делается.

— В психологии есть такая теория: свой жизненный сценарий человек прописывает неосознанно на самых ранних этапах своей жизни — он формируется в частности из родительских предписаний. Курт Кобейн еще в 14 лет в школе всем твердил, что станет великим музыкантом и умрет молодым. Как думаешь, когда ты придумал себе, что ты и твой путь будут вот такими?

— Когда я жил в этом селе и был совсем маленький, я уже ходил в музыкальный кружок. И я пел перед всем этим селом, то есть, типа, давал концерты, ездил по близлежащим селам.

— А потом ты переехал, пошел в школу.

— Да, переехал не один раз.

— Это не образ, ты серьезно? Это за что?

— Это не образ. Это было в Нижневартовске. Я заставил чела нажать на огнетушитель, но за пару дней до этого я выдернул из него чеку.

— Это был твой враг или просто пранк?

— Просто пранк. Тогда еще даже не было такого слова. Это был 8-й класс. Весь этаж был в белом, это был порошковый огнетушитель. Малолетки из младших классов бегают, все падают, ****** [ужас] что вообще происходит. Этот чел на меня настучал, и меня выгнали, его оставили.

— Ты был трудным ребенком, получается?

— Блин, да нет, я хорошо учился, класса до 7-го или 8-го отличником был. Потом просто уличная жизнь мне стала интереснее. В принципе то, что мне нужно сейчас, я узнал за то время. Не скажу, что мне пригодились знания химии из 11-го класса.

Я не был злым, и это главное. Я был добрым.

— Восемь школ — это очень жестко. Каждый раз нужно заново социализироваться.

— А мне нравится это. Ты приходишь в новый коллектив и можешь быть кем угодно. Ты чистый лист для них и можешь подать себя как угодно. Я понимал, что где‑то я могу вот эту свою черту вывести на первый план, быть серьезнее, например, или веселее.

Вообще, мне сложно в одном городе очень долго. В городах, где я жил — всякие Нижневартовск, под Уфой, Нефтекамск, даже сама Уфа, — я всегда понимал, что очень быстро перерастаю эти места.

— А почему ты вообще переезжал?

— У меня неоднократно случались проблемы с полицией, с 16 лет. Есть крутые истории, которые, наверное, всем было бы офигенно послушать. Некоторые рэперы, которые живут не в России, очень кичатся этими историями. А я считаю, это не то, чтобы тебя как‑то красит.

Так, когда я переехал в 20 лет в Питер, я уже был как бы другим человеком. Может быть, если бы не эти истории, я бы и не занимался музыкой. Хотя не, я с 5-го класса писал стихи, меня всегда к творчеству тянуло. 4 года занимался на фоно, пару лет — на гитаре, вот такое всегда искал.

Я помню день, когда посмотрел фильм «Разбогатей или сдохни» про 50 Cent, и так грузанулся с того, что большинство людей живут и умирают и ничего после них не остается, никакого наследия. И мне очень сильно захотелось оставить какой‑то след.

Причем я записал только первые два трека, и меня уже позвали выступать в другой город. Это было в Самаре, я выступал за 5 грамм. Первые гастроли после двух треков. Это дало мне осознание, что я двигаюсь в правильном направлении.

— А ты учился в каком‑нибудь вузе?

— Я учился в Башкирском государственном университете, на факультете рекламы.

— Почему реклама?

— Я все время придумывал какие‑то шутки, фразочки, которые люди использовали, и это входило реально чуть ли не в городской сленг. До сих пор хожу, вижу какую‑то убогую рекламу, убогие слоганы, «Вкусно — и точка», и мне просто тошно.

— Затем ты, получается, забросил вуз, стал заниматься музыкой. Кем ты работал в то время? Ты вроде бы занимался 3D-анимацией?

— Да, я работал на киностудии «Муха», которая делала клипы Глюкозе. И туда «Депо» (Boulevard Depo, — Прим. ред.) подтянул еще.

— А как ты занимался 3D-анимацией, у тебя были скиллы?

— Нет, меня там всему научили. Моя на тот момент девушка, Лиля, была дочкой директора киностудии, и меня пристроили туда по знакомству. Это была ненапряжная работа, по-своему творческая, мне было в кайф.

Есть даже мультик, над которым я работал, — на Okko, «Садко» называется. Только бывшая вырезала меня из титров (смеется).

Потом я начал работать на холодных звонках. Тогда мы уже собирались в первый тур «Янг Раши», я пришел на работу, объяснил, что у нас тур, и на это время я уеду из города. Они сказали: «Выбирай: либо ты здесь, у нас, либо там». Выбор был очевиден.

И я помню, что в один момент я решил, что если в течение этого года я не начну полностью обеспечивать себя только лишь музыкой, то пойду учиться в мед. Дедушка хотел, чтобы кто‑то продолжил его дело.

— Что в итоге стало щелчком, когда ты понял, что все получается и все круто?

— После того как я ушел из «ДД» (Dead Dynasty. — Прим. ред.), я все свои дела решал сам, сам договаривался о выступлениях. И в тот момент я понимал, что это не то, как я это себе видел. Я стоял на распутье. Но потом нас начали тянуть на ВМ (Booking Machine. — Прим. ред.). Сначала тянули одного меня, я сказал: «Если вы Твета не берете, я не иду». И они такие: «С Тветом, так с Тветом».

— Вы с Тветом лучшие друзья?

— Это brother from another mother (в переводе с английского «брат от другой мамы». — Прим. ред.), что‑то такое.

— Почему он, кстати, так и не переехал в Питер или в Москву? Движуха вроде вся тут.

— Согласен, думаю, это какие‑то семейные моменты. Что‑то подсказывает, он уже близок к этому, и скорее к переезду в Питер. Москва ему, как и мне, не особо нравится — ритм не наш, вайб не наш. Я жил в Москве, перед тем как переехать в Питер. Тут люди сильно юзают друг друга: если ты не приносишь какой‑то пользы, ты не особо интересен. В Питере это менее выражено.

— Мне кажется, люди одинаковые, вопрос просто, где и с кем ты тусуешься.

— Может быть, но, блин, нет. В Питере и Москве люди разные, немного разное мышление.

— Считаешь ли ты, что город определяет твое мышление?

— Он задает какой‑то вектор. То, что там происходит, оставляет след на тебе.

Еще до того как побывал в Питере, я много про него читал и прям грезил этим городом. Он меня уже вдохновлял, именно своей историей. И когда я первый раз туда приехал, я в нем разочаровался — начал двигаться не с теми людьми, обжегся и переехал в Москву на несколько лет.

В Москве я по сути бродяжничал — где‑то просыпался, выходил на улицу и не знал, где буду сегодня ночевать.

— А ты не работал?

— Нет.

— А как вот жить без работы?

— Как‑то что‑то где‑то вымучивали, выкручивали. Я пытался устроиться в «Смешарики».

— Новым смешариком?

— Да, на роль Копатыча (смеется). Нет, на 3D-анимацию. У меня было небольшое портфолио, и я познакомился с челами, которые там работают, но меня не взяли.

Не знаю, крутился где‑то как‑то, бывало даже — воровал еду в супермаркетах. Просто чтобы похавать.

— А сейчас оно у тебя есть? Ты вроде неголодный.

— Теперь мной движет немного другое. Я проложил свой путь, набрал скорость и теперь просто не могу остановиться. Останавливаться сейчас — сравнимо с какой‑то стагнацией…

— «Не могу остановиться» — последний альбом был два года назад…

— Да я не на количество работаю в любом случае. Ну и у нас с Депохой был релиз, синглы какие‑то. И я не считаю, что альбом должен быть хотя бы раз в год, не всегда так получается. Я всегда отличался тем, что был такой долгописец: очень заморачиваюсь по слогам, по ритмическому рисунку.

— Как вообще так получилось, что ты такой техничный? Тебя часто характеризовали как самого техничного в ДД.

— Не могу сказать, что я самый техничный. Есть какой‑нибудь Бамбл Бизи — я не могу это слушать, но он тараторит ******** [с ума сойти как].

— А как ты вообще учился читать рэп?

— Когда в жизни все плохо и ты должен из этого как‑то выбраться, это, типа, переход на следующую ступень. И вот в один такой момент — мне было лет 17, я поехал в Нижневартовск на лето работать дорожным рабочим — я сильно заболел, мне было больно ходить из‑за проблем с поясницей. А мои кореша поехали в Питер.

Для меня это был сильный удар — мне и так плохо, а они поехали без меня. И я просто сидел, положил себе за щеки два грецких ореха и начитывал текста. Это какой‑то приемчик, который влияет на дикцию. То есть именно когда я был морально раздавлен, это стремление помогло мне пройти сложный этап.

— Тогда и появилась вот эта твоя эстетика? Эти хоррор-вайбы.

— Тогда была какая‑то немного попроще, немного жизнерадостнее.

— А в какой момент тогда появилась она?

— Не знаю вообще… Взять второй мой трек с Депо с непроизносимым названием [«R N SI’KR XW»] — это на каком‑то мертвом языке фраза о придании сил — уже там была такая тематика, у Депо были строчки про Тайную вечерю. И я уже увлекался Кастанедой, идеями духовного на грани привычного нам мира и что‑то за его гранью.

Я часто триповал, бывали бэд-трипы, мне даже это нравилось. Я закидывал целую марку и шел гулять один ночью. То есть я специально раздалбливал свои мозги, чтобы они были максимально не такие, как у всех. Я не бью себя в грудь и не говорю «Я особенный» — просто мне хотелось немного по-другому смотреть на мир, нежели чем все остальные. И вот, видимо, все это наложилось…

— А влияние зарубежных артистов типа Flatbush Zombies (бруклинская группа, которая делает хардкор-рэп, клауд-рэп и психоделический хип-хоп. — Прим. ред.)?

— Flatbush Zombies я слушал, когда уже нашел свой стилек.

Я помню, был ******** [офигенный] ***-трип в Уфе — мы вместе с девчонкой и тем самым легендарным Пашей Топским (друг Бульвара Депо, герой одноименной песни. — Прим. ред.) пошли на фильм Найшуллера «Хардкор» в кинотеатр. Сели, нас начинает накрывать, у девчонки уже слезы текут — там же еще все от первого лица. И мы выходим из кино, и уже какие‑то мультики начинаются.

Мы врубили с колоночки их [Flatbush Zombies] предыдущий альбом «3001: A Laced Odyssey». И вот мы сидим на холме, типа, на краю города, внизу река и дальше просторы Башкирии. Начинается последний трек, мы смотрим — бац, и в небе появляется какая‑то штуковина типа звезды. Она становится все больше и больше; не скажу, что как солнце, но неестественно, короче. Понятно, что это не на самом деле. И мы втроем вглядываемся, она все раскрывается и раскрывается, будто в темноте дырка появилась, и внутри какие‑то фракталы, безумные цвета. И она начинает спокойно двигаться. Было такое ощущение, как когда ты видишь то, чего нет, и ты понимаешь, что вышел за какие‑то рамки. Как только заканчивается последний трек, она уходит за горизонт, и ее больше нет. И потом я смотрю на обложку альбома и понимаю, что по ходу мы видели ту штуку, которая изображена на ней.

С того момента я очень полюбил этих ребят. И я на коннекте с ними, но не на таком, чтобы делать что‑то совместное.

— А ты предлагал?

— Нет. У нас немного разный звук… Не знаю, может, предложу.

— Но ты же тоже можешь быть разным, нет?

— Согласен. Время покажет, пусть это будет какой‑то моей целью далее.

— Ну вообще, у многих в индустрии, да и просто слушателей, есть претензия к твоему однообразию.

— Зато про меня нельзя сказать, что Джимбо уже не тот. Джимбо все тот же, я нашел свой стиль, зачем мне его менять? Это стиль, это не мода. Мода временна, а стиль вечен.

— А тебе самому не скучно делать плюс-минус одно и то же?

— Это же поток, иногда я его просто не контролирую. Как он вышел из меня, таким я его и зафиксировал.

— Ну вот, например, у тебя есть трек «M.O.D.» с «Лауд», на новом альбоме есть ремикс на трек «Сейф» от них же, тоже электронный, круто звучит.

— А, погоди, ты имеешь в виду не смысловое наполнение? Ну блин, я просто слушаю и отбираю биты. Вот, например, наш релиз с Депохой [Омофор]: там я немного все равно отошел от своего привычного звучания. Например, там есть трек «География». Не знаю, просто что мне вкатывает.

— Ну вот с «Лаудами» же супер вышло. Ты не думал: «А может, в этом направлении сделать что‑нибудь еще?» — типа, это просто свежо.

— Тут мы говорим конкретно уже про альбом — изначально я не планировал этот трек таким. Мы искали звук, который бы подошел.

У меня был трек «Fallen», немного нехарактерный для моего звучания. На новом альбоме я сделал примерно такой же [«Следуй за мной»].

Вообще, это последний трек на альбоме, и с него альбом и начался. Я написал его первым, за один день, когда у меня опять-таки был выход на новую ступень: я был максимально раздавлен, у меня отменился тур, я ********* [разбил] тачку, все не клеилось. Я просто ушел от этого в музыку, и вышел такой трек.

— Кстати, это единственный рефлексивный трек на альбоме. Давно люблю твою музыку, но ей сложно эмпатировать. То есть когда я не чувствую рефлексию в тексте, я не могу сопереживать тебе, не могу этот опыт текста на себя переложить. Последний трек и «Fallen» — единственные не про это. И я сейчас немного поражаюсь, насколько у тебя на самом деле насыщенная жизнь, с каким‑то безумным опытом, при этом это сложно соотнести с твоими текстами.

— Ну блин, это же рэп!

— Ты как будто не раскрываешь, не даешь себя.

— Я не хочу себя давать. В каких‑то треках я, именно я, а в каких‑то — просто мои мысли, метафоры, просто красивые обороты. Я не готов писать альбом о том, что меня тревожит, что я чувствую.

— А что ты скажешь на претензию людей к однообразию текстов? «Демоны-вороны» не надоели подколами?

— Ну а что если демоны?! Нет, ну типа, блин, что! Я и говорю, Джимбо все тот же. Про меня нельзя сказать, что Джимбо уже не тот. Уже не торт.

— То есть ты боишься, что в какой‑то момент ты сделаешь что‑то новое, незнакомое людям, и они такие — «фу»?

— Я этого совсем не боюсь, потому что знаю, что если я сделаю что‑то новое, это зайдет. Потому что это будет отличаться от того, к чему все привыкли. Можно будет сыграть на контрасте.

— Но ты не хочешь?

— У меня нет такого желания, но я и ничего против не имею. Я не знаю, вот ты говоришь — что‑то новое. Например, что? Ну, под драм-н-бейс зачитать? Детройт сделать, как делают все, кто только школу закончил?

— Это хорошо было. Ну смотри, взять того же Соду Лава — он сейчас делает условно во всех стилях, которые существуют. В этом его какая‑то сила, он разный. У людей сейчас клиповое мышление, их запаривает одно и то же. И получается, что ты делаешь-делаешь-делаешь, и тут появляются какие‑то мальчишки, и немножко сдвигают тебя назад таким образом. А ты не двигаешься за ними. То есть ты будто остаешься прежним, а чуваки и так делают, и вот так, и еще вот так.

— Так я верен себе, я в андеграунде.

— А у тебя нет амбиций стать какой‑то большей звездой? Выйти из андеграунда?

— Я с самого начала так рассуждал, и я как бы куда‑то поднялся в сравнении с самым началом. Это просто какой‑то долгострой.

Просто это все не ради бабок. Можно было бы сделать какой‑нибудь кальян-рэп… Но идти на поводу у толпы я не собираюсь. Я толкаю свою телегу, свой стиль. Если кто‑то с ним не рефлексирует, то я ничего не могу поделать с этим.

— А у тебя растет аудитория от релиза к релизу?

— Конечно. Вниз точно не идет. Ни разу не было такого, если взять роялти, чтобы следующая выплата была ниже предыдущей. То есть прослушивания растут.

— Интуитивно со стороны кажется, что у тебя как образовался костяк со времен ДД, так он и с тобой, предан тебе, но как будто бы новых слушателей мало. Но это ощущение, основанное ни на чем, поэтому я и спрашиваю.

— Ну нет, у меня, наверное, просто нет таких скачков, что, типа, бац, я выпустил какой‑то трек, он там в тиктоке, и все такое, я проснулся, а там — ***** ***** [ничего себе]!

— Ты, кстати, в тикток пробовал?

— ***** [На фиг] тикток. Я старой закалки.

— Такой дед проснулся! Так почему не использовать его как еще один инструмент продвижения? (Прямо сейчас это уже трудно реализуемо, правда.)

— Мне почему‑то кажется, что если я начну пользоваться этими инструментами, я как будто изменю себе.

— Так ты же можешь делать это по-своему, необязательно кривляться или что‑то дикое делать.

— Не знаю. Я слишком стар для этого дерьма (смеется). Старого пса новым трюкам не научишь. У этого уже есть какая‑то репутация, мне не хочется мараться в этом.

— Думаешь, стрит-кредибилити растеряешь?

— Да, по-любому, конечно. Не моя тема.

— Какие у тебя вообще творческие амбиции? Ты говоришь, все не ради денег — то есть тебя устраивают твои доходы и ты просто хочешь делать то, что ты хочешь и любишь делать?

— Да!

— А что‑то вроде «я хочу выходить на зарубежный рынок, собирать „Лужники“, чтобы у меня была куча лямов просмотров на ютьюбе»?

— Я не делаю так: «Нет, вот это им не понравится, надо что‑то другое; вот это зайдет, вот это не зайдет». Я иногда анализирую, что‑то отсекаю. Но не это движет мной. Мной движет желание оставить свое наследие, оставить какой‑то свой след. И чтобы этот след был мой.

При всем моем уважении к этим ребятам, которые сейчас стреляют, и все такие разные, — ну а что будет дальше? Ну вот мне просто интересно. Вот сколько я там толкаю свой стилек, все мои пацаны…

— Это возможно, конечно. Но амбиции к великим просмотрам и огромным концертам — это же тоже про оставить след. Как ты думаешь, в 2060 году кого будут вспоминать из музыки сегодня? Думаешь ли ты, что в 2060 году будут вспоминать тебя?

— Конечно. Ты что, наша движуха «Янг Раша» — это был своего рода переломный момент.

— «Янг Раша» цельно — да. А, допустим, твои сольные какие‑то штуки?

— Я не знаю. Если до 2060 люди не начнут снова бегать с палками, добывать огонь, охотиться, не знаю, за коровами — да, почему нет? Тот, кто нашел какой‑то отклик в моей музыке, может быть, его и пронесет, кому‑то покажет, скажет: «Вот, в наше время вот этот парень наваливал, а не то что эти ваши сейчас там, ***** [блин], рэперы с Марса».

— У тебя на альбоме есть трек «Blu-Ray» со строчкой «Танцую на костях ради мира во всем мире» — это после 24 февраля было написано?

— Нет. Я тебе больше скажу: штуки, которые ты пишешь, они материализуются. Я не знаю почему.

В треке с Облой «Hella Players» я читаю: «Мы подкинем твое тело, скажи спасибо, что целым». И через неделю в меня врезается тачка, именно в меня, в мою дверь. И на мне ни царапины.

И я понимаю, наверное, раз это так работает, мне бы стоило читать о каких‑то позитивных вещах, материальных благах или чем‑то таком…

— Ты заметил после 24 февраля, что эта строчка заиграла по-новому и что ее могут воспринять политично?

— Да пф-ф, нет.

— А ты вообще как‑то отрефлексировал события?

— Да, мне прям очень было плохо. Я тебе больше скажу: мне сводили альбом на Украине. У человека над домом ракеты летали, он бегал между сессиями в бомбоубежища. Я очень много общался с теми, кто мне оттуда писал, как‑то пытался, не знаю, поддержать; может, у них руки не опустятся в какой‑то момент, если они услышат слова поддержки от человека, которого они слушают. Ты веришь в психосоматику?

— Да, конечно.

— Когда все это только началось, я лежал дома с лютой ангиной, и у меня пропал голос. Вот именно на фоне всех этих событий это все зажималось вот так.

C другой стороны, я, знаешь, анонсирую какой‑нибудь концерт, и мне пишут типа: «Приезжай в Харьков, приезжай в Киев, будет огненный лайв» — какую‑то такую ***** [фигню]. У них есть обида, что мы здесь ничего не сделали.

— Ты не думал уезжать, как многие коллеги?

— Я люблю Россию. Я здесь родился, это мой дом. Тем, кто уехал, мне кажется, им был не вариант оставаться. Может быть, как раз таки я не попал в такие условия, потому что я в андеграунде и не имею к себе сверхвнимания. Партизаны.

Я считаю, что музыка как‑то вне политики. Ну вот во время боевых действий мне человек помогал с созданием музыки. И это, мне кажется, самый что ни на есть показатель, что музыка вне политики.

Да, у нас был не совсем простой фиток с Хаски, и тогда были на то причины.

— Тогда его арестовали, отменяли концерты, это все было очень в тему.

— Да, и это трогало. Сейчас это все тоже очень сильно трогает индустрию. Просто тут, понимаешь, такая грань: все или ничего. Либо ты ставишь на кон свое пребывание рядом со своей семьей, домом, с местами, которые тебе дороги, либо ты, ну, просто топишь. Если ставить все, то надо этот выбор делать очень аккуратно.

— Нужно быть уверенным в том, что это сработает?

— Да, это не сработает. Ставка просто не сыграет, и ты все ******** [потеряешь]. Какое‑то мышление хотя бы на пару шагов вперед. Я не знаю, это все такая сложная машина.

— Давай теперь про любовь говорить. У тебя в текстах проскакивают темы одиночества, какого‑то отторжения любви. Был твит про «беру жвачку Love Is и выкидываю фантик…

— Не разворачивая! (Смеется.)

— Да. Что у тебя вообще происходит?

— Я люблю. У меня есть девушка, все хорошо. Есть Джимбо, а есть Давид. И Джимбо — это все-таки лирический герой, это образ. Ну ты же видишь, я не сижу так, типа, «сатана, могила, демоны» — ничего такого нет.

— Я думала, мы вызовем демонов в конце…

— Да, сейчас пентуху на пицце нарисуем (смеется). Есть музыка, а есть моя личность. И иногда все-таки происходит симбиоз.

— Как в треке «Fallen»?

— Да, вот эта рефлексия происходит, идет какое‑то переплетение — и получается в музыке не только Джимбо, но и Давид. Какая‑то моя ситуация находит отклик.

В любом случае, когда я пишу текст, я выхожу немного в какой‑то транс. Иногда я слушаю и думаю: «Как я это написал вообще?» Я как будто не помню этого, это своего рода шаманизм: когда ты что‑то начитываешь ритмично, это выводит тебя в такое состояние. И вот в этом состоянии обитает Джимбо.

— А Давида ты не хочешь показывать, то есть мало показываешь?

— Да. Это неосознанно. Это просто какое‑то мое.

— Выглядит как защита — у тебя сколько было разных переездов, новые люди, другие еще обстоятельства. Как будто ты закрыт от мира, такой «Я не буду вам показывать себя».

— Да, возможно, отчасти так и есть. Свое личное я держу за какой‑то броней. Броня — это, наверное, и есть Джимбо.

Многие, кто со мной знакомится, такие: «Ты добрый, веселый, а слушаю твою музыку, о тебе создается впечатление, что жесткий чел».

— Но тебе это нравится?

— Я это принимаю. Мне нравится какое‑то удивление людей в этот момент, не более.

И не знаю, это все-таки очень опасно. Была серия где‑то — про комика. Там так метафорично, конечно, было: он придумывал шутки, вымышленные, и это не заходило. А потом он начал рассказывать смешные случаи из жизни. Он начал шутить про свою жену — приходит домой, а жены нет. Начинает шутить про собаку, и собаки не становится, как будто бы ее и не существовало. То есть он это отдает людям.

Я не готов отдавать людям что‑то свое внутри, что‑то, что я люблю. Просто отдать людям, показать, что вот он я, — нет, для меня это не так работает. Может быть, это секрет какого‑то успеха: людям надо покопаться в чем‑то, им это все интересно. Но нет, этого никто не получит, кроме тех людей, которые со мной рядом и проверены временем. Для остальных есть только Джимбо.

— Тебя не утомили мемом «Джимбо, скажи им»? Семь лет прошло. Семь!

— С одной стороны, как бы ******* [утомили], но с другой стороны, это же не «Джимбо, пошел ***** [на фиг]». «Джимбо, скажи им» — то есть, типа, сделай это. В моменте я бесился, а потом я вник и решил, что, в принципе, ничего в этом такого нет.

— А что вообще имелось в виду?

— Это был трек «Отрицала» с Фараоном, и после «Джимбо, скажи им» я должен был залететь на куплет. Но я не залетел (смеется). И это так и осталось: «Джимбо, скажи им». Потом они какую‑то ***** [фигню], лай собаки или демонов наложили, так это и живет до сих пор.

— Расскажи еще, как вы расставались с Booking Machine.

— Я все время понимал: там нет моих единомышленников. Я не факался с музлом никого там, кроме Твета. Из нас пытались лепить какой‑то типа гэнг, какое‑то крю, но это так не работает. Для того, чтобы люди стали ближе, они должны пройти через что‑то. А тут мы уже все самодостаточные персонажи, которых попытались вот так слепить. В итоге все это рассыпалось, потому что не было какого‑то клея.

А это, знаешь, мы выступали на всяких BM-фестах тупо за символические бабки, чтобы хватило на гонорар тем, кого привозят. Если я с кем‑то в одной упряжке, мне ***** [все равно]. У меня нет жажды наживы, я не бегу за деньгами, я бегу ради своих псов только. Относись к людям так, как ты хочешь, чтобы они относились к тебе. Это очень важная фраза; если бы все люди поняли это и приняли, мир бы стал намного лучше. И вот я так и относился — где‑то жертвовал своими бабками, хотя мог бы встать в позу сказать: «Нет, мое выступление стоит столько, какого **** [фига] какой‑нибудь Fat Nick должен получить фул-прайс, а я по френдли-прайсу выступать?» И в итоге мне выкатывают, что я должен еще заплатить.

— Но эта неустойка была, скорее всего, в договоре, который ты подписывал?

— Нет. В договоре прописано, что он может быть расторгнут при соглашении сторон.

— А про несоглашение там не было написано?

— Должны быть какие‑то ситуации: кто‑то должен не выполнять что‑то из договора. Вот, и просто мне выкатывают условия, что мы должны с Тветом заплатить неустойку, чтобы они отдали нам наши материалы.

— То есть не было такого, что они инвестировали в вас лям и просто хотят его вернуть?

— Нет-нет, не было такого. Ну, все показали свое истинное лицо.

— В каких отношениях вы с Мироном?

— Да ни в каких, просто перестали играть в друзей и в семью. Я только рад этому, я чувствовал наигранность. Мне было тяжело. Взять «Konstrukt» — это худшее, в чем я участвовал за свою жизнь. Но просто все согласились. И я такой: что, я сейчас скажу, «Да не, пацаны, бит ***** [фигня], вообще, я с музоном вашим особо-то не факаюсь»? Уже не было пути назад, пришлось принимать в этом участие только поэтому.

— Завтра (разговор был 7 июля. — Прим. ред.) у тебя пройдет презентация альбома с арт-перформансом от режиссера Федора Елютина. Расскажи, как это получилось.

— Когда я закончил альбом, лейбл начал прорабатывать стратегии. «Яндекс Музыка» предложила устроить закрытое предпрослушивание и сказала, что его можно сопроводить перформансом. А я чуть ли не в тот день был на постановке «Пер Гюнт» Бутусова — это первый раз, когда я ходил в какой‑то серьезный театр. Может, я был под впечатлением, но мне захотелось добавить что‑то театральное.

Я приезжал из Питера, мы сидели в офисе «Яндекса» вместе, слушали альбом и пытались визуализировать треки с помощью актеров. На первой репетиции я не был, мне сказали, не надо, «у нас будет подготовка, ты можешь что‑то увидеть, что тебе не понравится». Но я понимаю, искусство не сразу становится красивым. Даже когда делаешь трек, ты его записал, слушаешь и такой: «*** [Отстой]». Потом начинаешь сводить, мастерить, работать над ним, и он раскрывается.

— И, напоследок, вопрос: каково быть тобой?

— Непросто однозначно. Пройти мой путь, остаться верным своим убеждениям и не прогнуться… Непросто и весело. Быть мной — это по-настоящему. Не врать себе, не врать окружающим. Чувствовать какую‑то силу и, не знаю, конвертировать ее в музыку.

— Ты можешь назвать себя счастливым человеком?

— Да. Только относительно недавно я понял это.

— Ну то есть это было и раньше, но осознание пришло недавно?

— Нет, раньше этого не было. Может быть, это даже отсылка к вопросу про любовь. Человеку надо делиться своим счастьем, чтобы чувствовать себя полноценно счастливым. И сейчас мне есть с кем поделиться. Поэтому теперь я могу сказать, что да, я полностью счастлив.