Каких перемен мы ждем от музыки в России?

Как от предметов былой роскоши будет избавляться хип-хоп (и будет ли вообще?) — вопрос для отдельного текста (и он последует). Другой вопрос — поп-музыка, которая в последние пять лет жадно забирала у хип-хопа все, что плохо лежит, цвела и пухла от стриминговых денег, жила в эпицентре дудевского дискурса «Сколько ты зарабатываешь?» и с удовольствием транслировала культ успеха слушателю.

Поп-музыка России недавнего прошлого — это Филипп Киркоров, который вдруг спел про ролексы, хотя, вообще-то, всегда мог позволить их себе, и все об этом знали. Это тиктокерка Аня Покров, которая покупает мерс за десятку, и вы наверняка узнали этот факт раньше, чем выучили хотя бы один ее припев.

В отличие от хип-хопа, которому флекс исторически в той или иной степени присущ, для поп-музыки это модный аксессуар, взятый в аренду, примета времени. Поп-музыка — это урожденный хамелеон, который всегда чутче всех держит нос по ветру. Поэтому ничего в целом удивительного не случится, если поп-музыка решительно избавится от побрякушки, которая резко потеряла актуальность на фоне резкого обвала рекорд-индустрии в России и в целом большого экономического кризиса.

Кризис 2014 года подтолкнул развитие и русского рэпа, и генерации фестиваля «Боль». Они не паразитировали на нездешнем звуке, а прогибали его под себя. Они искали смыслы и источники вдохновения в локальном прошлом. Расцвет новой поп- и рок-музыки — это прежде всего ностальгическое шоу, которое примиряло нас с недавним непростым прошлым и искало в нем лучшее. Теперь комфортное кресло воспоминаний из‑под нас всех выбили: почвенничество с оглядкой на перестроечную эпоху как раньше невозможно, космополитизм как еще раньше — тем более, они не совпадают с контекстом. Музыке России двадцатых нужна новая база — например, в виде нулевых, самой спокойной и стабильной эпохи в нашей истории, по которой мы все больше будем скучать.

В последние годы язык, на котором изъясняется популярная музыка в России, радикально осмелел и упростился буквально до уровня «что вижу — о том и пою». Текущее положение вещей загоняет музыкантов в тупик: с одной стороны, у многих просто не получится сочинять музыку без оглядки на происходящее, с другой — обстоятельства вынуждают тщательнее подбирать слова.

Не факт, что это приведет к полноценному камбэку русского рока как формы, но задача найти нужные слова для того, чтобы сказать о самом главном, максимально усложнилась. Интрига состоит в том, кто и как справится с этой задачей. Проблема в том, что русский рок 1980-х был сам по себе новым языком в новом формате, а нынешняя ситуация — это не шаг вперед, а откат к заводским настройкам.

Когда мы писали выпуск подкаста «История одной песни» про группу «Браво», то начали его с фразы о том, что в самые темные времена случаются самые светлые песни. «Этот город», как и весь альбом «На перекрестках весны», — прямое тому свидетельство: на фоне лихорадочных 1990-х Роберт Ленц на музыку Евгения Хавтана пел о розовых снах, любви и весне. Другой пример — чуть менее очевидный для нас — нью-вейв и софисти-поп середины 1980-х, когда посреди серости тэтчеризма в Англии расцвело поколение красочной поп-музыки большого сердца. Самое время вспомнить об одной из главных функций музыки — терапевтической. Какими бы темными ни были времена и как бы свет был с тьмой ни созвучен, часто именно музыка является местом побега и островом надежды. Осталось только понять, каким будет наш софисти-поп.

Чуткость к происходящему, как и эскапизм, — одна из основных человеческих реакций, плавно перетекающих в любые формы искусства, и музыка здесь не исключение. Как 24 февраля способно внести коррективы в творческий метод музыканта, мы уже увидели на примере Моргенштерна, который разменял беби-флоу и развлекательный рэп на размышления об успехе и смерти и грубоватый низкоголосый дрилл, — сейчас таких примеров будет больше.

Генеральный дискурс российской музыки последних пяти лет — в этом у нее много общего со сценами соседних стран, от Украины до Казахстана, — появление огромной индустрии буквально из ничего и всеобщее очарование в этой связи. Попытки ощупать, осмыслить, опробовать механизмы ее работы стали ключевой повесткой музыкальных медиа и профильных мероприятий. Все это порой вымещало из поля зрения разговоры собственно о музыке.

В ситуации, когда локальным лейблам и артистам был нанесен сокрушительный удар (частичный уход стримингов, приостановка деятельности мейджоров и т. п.), а выстроенные на фоне алгоритмов тиктока и возможностей стримингов реактивные социальные лифты остановились (и неизвестно, запустятся ли вновь), рассуждать об индустрии можно только в траурном ключе. На этом фоне смысловой дискурс вокруг российской музыки может снова выйти на первый план.

Важное следствие стриминг-революции 2017 года не только огромные деньги для индустрии, но и готовые чертежи для тех, кто эти деньги хочет заработать. Успех Miyagi & Andy Panda открыл дорогу HammAli & Navai и другому кальян-рэпу, Федук и Элджей запустили в чарты гедонистик-поп-рэп под прямую бочку, а Макс Корж показал толпе последователей, как переоборудовать пацанский вайб.

Обрушение индустрии больнее всего ударит по расчетливым карьеристам, хорошистам, подсмотревшим у пионеров творческие настройки и удачно поймавшим волну. История учит: кризисы переживают глыбы, те, кто за ними следует, — далеко не всегда.

И главное: когда пыль от обломков былого хайпа и величия окончательно рассеется, из‑под этих самых обломков могут выбраться новые голодные, злые и мотивированные идеалисты — история нас учит, что именно они способны потом вести за собой других. И именно за счет них местная музыка и выживет, что бы ни случилось.