Для каждого поколения был свой Александр Градский.
Одни вспоминают человека, который придумал «Скифов» и «Скоморохов», превратил вокально-инструментальные ансамбли в настоящие рок-группы, преодолел стилистические препоны, выставленные официальной культурой, и проложил дорогу первому поколению совершенно новых исполнителей: от БГ до «Машины времени», от «Санкт-Петербурга» до «Воскресенья».
Второй — один из самых необычных деятелей советской эстрады. Соратник Тухманова, коллега Артемьева, он мог и спеть «Как молоды мы были», пронзительную балладу застойной эпохи, и исполнить музыку из мультфильма про голубого щенка, и записать исполненный смертельной страсти саундтрек к перестроечному «Узнику замка Иф» (страшно недооцененная работа Градского, которая чисто случайно не входит в поп-канон того времени). Он мог залететь на саундтрек к михалковскому истерну «Свой среди чужих» и записать дико пафосную рок-оперу про переворот в Чили. Пели в этой опере Ярмольник и Кобзон, Миронов и Макаревич — ну где еще такое представишь, кроме как у Градского?
Наконец, третий Градский — это поп-ветеран. Человек с голосом и человек из «Голоса». Строгий судья нового поколения музыкантов. Человек-символ, человек-легенда, чей опыт уже является верификацией экспертизы.
Градский лучше многих воплотил в себе всю противоречивую музыкальную жизнь советской эстрады. Вот шестидесятые с их космополитизмом и подражаниями The Beatles. Вот семидесятые с их ласковым эскапизмом и общечеловеческим трагизмом, ориентацией на неведомые миры и погружением в кинематограф. Вот восьмидесятые — время, когда стало неожиданно можно все, когда эксперимент был не средством, а целью, когда мегаломания могла преступать все возможные границы, когда приличия отменялись. И вот последние три десятилетия, когда вся эта эстрада проходит по классу «наследия».
Главной частью этого наследия был особый, невообразимый ныне пиетет к голосу как центральной части любой песни. Собственно, именно голос Градского — высокий, громкий, вкрадчивый, чистый — был его главным свойством и достоинством. Он мог украсить что угодно: и нью-вейв, и небрежную бардовскую акустику, и психоделический рок, и даже Саймона и Гарфанкела в пластиковой аранжировке из девяностых. Все что угодно ему покорялось, все что угодно становилось не золотом, но преображалось.
Этот голос все слышали, но при этом в него не вслушивались. Как и большая часть советского поп-наследия, Градский оказался будто где‑то сбоку — прав мой коллега Антон Вагин, когда говорит, что его наследие толком не изучено. Как и вся послевоенная эстрада.
У каждого был свой Александр Градский, но для всех он остается в итоге одним и тем же. Исполнителем нескольких больших и пронзительных хитов. Человеком из двух музыкальных миров. Строгим судьей. Пронзительным голосом, который подминает под себя любую фактуру. Голосом, которого теперь нет.
