— Расскажи о Бурятии!
— Это очень живописный край со своей экосистемой, которая существует на границе двух миров. Там очень много национальностей, малых народностей: в основном преобладают буряты и русские. Я там с детства и поэтому особо не различал национальности: для меня это были просто люди. Насколько это необычно, что мы росли так — плечо к плечу — и шовинизма на националистической почве никогда не возникало! Это мне кажется любопытным с точки зрения сегодняшней обстановки на нашей планете. Это некий оазис: естественно, со своими минусами, но и с плюсами.
— А какие минусы и какие плюсы?
— Мне достаточно трудно говорить о минусах, потому что я все равно буду предвзят: это мой город, моя родина. Понятное дело, что есть какие‑то моменты в плане экологии, так как это место является заповедником. В Бурятии очень красивые ландшафты: есть Байкал, огромное количество лесов. Однако леса вырубаются, а Байкал загрязняется.
— Какая музыка у тебя звучала дома, когда ты рос?
— У меня очень музыкальная семья: отец играл на скрипке. Я вот только недавно начал понимать, что существуют люди, которые вообще не слушают музыку. Это я к тому, что мне повезло родиться в такой семье, где музыка воспринималась как что‑то, без чего жить невозможно. Отец приносил домой гитару, ниже этажом жила преподавательница по игре на фортепиано. Когда я был маленьким, мама включала песню группы «Комиссар», какой‑то далекий хит из 90-х. Короче, музыка всегда была.
Потом в школе началось увлечение субкультурами. То, что продавалось в киосках, то и попадало ко мне; это Scooter, Rammstein, альтернативный рок. Потом я увидел на стенах граффити и надпись «Onyx»: на смену альтернативному року пришел рэп, причем рэп андеграундный.
— Какие имена тогда откликнулись в твоем сердечке из русского андеграундного рэпа тех лет?
— Это в основном питерский хип-хоп, Смоки Мо, Ассаи, тогда еще Грязный, то есть практически весь Kitchen Records, а до этого были еще сборники русского хип-хопа, где были группы вроде «Многоточия». Все, что было популярно в русском хип-хопе, жадно поглощалось, переписывалось, передавалось в каком‑то узком кругу. Это было очень ценно: музыки было мало — все тексты заучивались наизусть.
Сейчас очень приятно встречаться с героями из своего детства, которые тогда звучали у меня в плеере, и разговаривать о каких‑то вещах, которые мне было интересно в те моменты узнать — как записывались эти треки и многое другое.
— Какая встреча среди этих людей была самой памятной?
— Самая теплая — наверное, с Глебом Крип-а-Крипом. Она произошла в Питере во время студийной сессии, которая проходила у меня с Димой BMB SpaceKid, битмейкером. Видимо, Глеб уже был расположен на общение, потому что я работал с Димой: я считаю, это король отечественного нашего хип-хопа в плане битмейкинга. Мы сразу показали Глебу наши наработки: очень приятно было наблюдать за тем, как он их слушает. Я выразил благодарность за тот порыв, который он дал мне.
Также удалось встретиться со Смоки Мо: это была более мимолетная встреча, но тем не менее она запомнилась, потому что именно из‑за Смоки Мо я достаточно глубоко ушел в хип-хоп — на фоне других ребят его творчество качественно и выгодно отличалось.
Естественно, узнав, что я огромный фанат «Кара-Тэ», Саша закатил глаза. Я говорю: «Ну, бро, нельзя переоценить эту работу!» И я думаю, что люди и через 10, и через 20 лет будут помнить и подходить к нему, пока наше поколение не уйдет и поколение после нас не прикажет долго жить — поэтому я не вижу того, за что можно смущаться. Я думаю, нужно гордо нести за собой флаг того, что ты принес на эту землю! Я сказал ему тогда: «Ну ладно, Александр, что‑то вы не похожи на героя моего детства», но все равно цифры на доске, победителей не судят.
— Ты говорил, что планируешь в будущем записать музыку с использованием местного бурятского музыкального инструмента. Скажи, в Бурятии есть национальная сцена? Проникала ли она в твою жизнь?
— Она влияет на меня в данный момент: с того момента, как я оказался в Москве, у меня появилась возможность более грамотно обучаться музыкальной теории и вникать в те моменты, которые до приезда были для меня абсолютно непонятны. Чем больше я могу погружаться в это, тем больше я могу осмыслять некие этнические мотивы, понимать на структурном уровне, как они строятся.
У монгольской этнической музыки есть свои особенности, и сейчас встал вопрос над тем, как вшить хип-хоп в этническое полотно.
Это некая культурная сложность: хип-хоп все-таки не здесь родился, он пришел из‑за океана. Это очень трудный вопрос: я не считаю, что если не принадлежу к той культуре, то мне запрещено ей заниматься.
Я много думаю об этом, и мне очень помогают частые поездки в Калмыкию — ввиду того что я там сейчас снимаюсь в кино, — и местная культура очень похожа на бурятскую. Думаю, что она примерно одна и та же — за исключением того, что там существуют такие инструменты, как хучир и домбра, а у нас в основном преобладает моринхур — это инструмент, струны которого сплетены из конских волос. Его звук выражает степную культуру и имеет очень призывной тон — он достаточно агрессивный, что очень подходит для хип-хопа. Это очень интересная тема для меня.
Насколько преобладает этническая сцена в Бурятии? Думаю, что значительно. Но есть проблема. Например, есть театр «Байкал» — это коллектив, который давно уже вышел за границы Бурятии, достаточно популярен в Европе, ребята ездят с концертами, но среди местных жителей (я беру сейчас мое окружение) это не так актуально и популярно.
Хотелось бы, чтобы появилась какая‑то народная сознательность, которая бы позволила этнической музыке возвыситься чуть больше и получить поддержку, допустим, от молодежи. Естественно, ее интересует то, что они видели, то, к чему они тянутся, — это отлично показывает мой пример. Я, живя в Бурятии, наблюдая за этнической культурой, которая так активно развивается на Западе, захотел заниматься ею, потому что у нас такого нет, а хочется. Но, как гласит бурятская пословица, «Хочешь пойти вперед — оглянись назад». И это принцип отлично работает, так как символ бурят, знаешь, что это? Это алтаргана — степная трава. Она очень маленькая и невзрачная, но с развитой корневой системой, которая простирается на десятки метров: это говорит о том, что мы очень чтим своих предков и очень связаны с ними.
— Как ты считаешь, народной сознательности сейчас хватает среди той же молодежи или нет?
— Меня радует тот факт, что сознательность растет. Я не могу судить об общей картине: я сам пытаюсь ее в себе развивать, и только находясь вдали от своего материнского ядра, я начал понимать, насколько она ценна для меня: начал больше узнавать и познавать бурятскую культуру. Круто, что сейчас благодаря интернету появляются информационные ресурсы — молодые люди могут изучать местную культуру: страшно осознавать, что бурятский язык и многие элементы кочевой бурятской культуры вымирают. Умрет одно поколение, другое — и кто будет всему учить? Все останется в цифре, но не будет живого интереса, поэтому нужно сейчас уже задуматься.
Кстати, меня часто упрекают, что я читаю на английском языке, а не на бурятском. Это актуальный вопрос: подумываю над этим — хотелось бы сделать это [зачитать на бурятском] красиво.
— Что ты подразумеваешь под словом «красиво»?
— Чтобы это было уместно и имело свою определенную форму, которая позволит выразить вайб. Это же основная проблема, когда внедряют какую‑то этнику: можно ли это слушать на репите в наушниках? Самый простой пример: у тебя есть друг-рэпер, и он присылает тебе демки. Ты говоришь ему: «Да, брат, четко», но ты понимаешь, что ты не будешь это слушать в плеере.
Ты поддержал его, потому что он твой друг. А бывают такие друзья, которые действительно что‑то сделали — и ты понимаешь, что будешь это слушать. И я говорю, что с этникой нужно сделать так, чтобы это захотел слушать человек, который не из того места, где эта этника преобладает. Понимаешь, о чем я? Кину тебе трек на абсолютно незнакомом тебе языке, чтобы ты сказал мне: «Я буду это слушать, я пойду и заставлю своих детей это слушать».
— Насколько сложно тебе дался переезд в Москву? Насколько по-другому ты стал смотреть на тот край, в котором ты вырос?
— Я думаю, что переезд был сложным в том плане, что я оказался впервые в большом городе, но мне очень везло, и считаю, что до сих пор везет — со мной приехала моя сестра, сразу нашелся друг, который смог меня приютить на первое время. Все складывалось очень легко, но в то же время было нелегко, как и всем людям, которые оказываются в Москве впервые.
Как раз в тот момент, когда все стало примерно хорошо, я ощутил тоску от того, насколько все другое, нежели я себе представлял. Естественно, все мои познания ограничивались только какими‑то фильмами, популярной литературой. Сейчас я уже могу представить, как работает шоу-бизнес. Это достаточно жестокий мир, как и описано в некоторых опереточных сценариях, где люди сидят и решают: «Да, крадем вот это, делаем вот это, этого артиста на контракт, его не выпускать», — это действительно так же происходит. Оказавшись во всем этом, я подумал: «Оу, я в фильме».
Действительно, пришлось снять вот эти розовые очки, но тем не менее я рад, что у нас не отбили охоту заниматься творчеством, потому что мы не гонимся за конъюнктурой. Понятное дело, нам хочется звучать современно, чтобы нас слушали, и поэтому мы особо в андеграунд не уходим. Хочется делать музыку, которую приятно слушать и в которую можно погружаться. Тем не менее делать на потребу рынка мы никогда не будем.
Возвращаясь к вопросу: есть тоска по родине. Мы, кстати, снимали год назад документальный фильм про Бурятию: шаманизм, различные конфессии буддизма, которые собраны в Бурятии, православие — как эти течения, религии и учения сожительствуют в равновесии. Никто друг другу не мешает, лично для меня это парадокс: моя бабушка — убежденная буддистка, при том что и является шаманисткой, и может сходить в церковь поставить свечки.
Я начал видеть свой край немного с другой стороны: я объездил за 14 дней больше мест, чем ранее в своей жизни в Бурятии.
— В аннотации к треку «Run» ты рассказывал, что он был написан тогда, когда началась страстная погоня за самим собой
— Да, альбом «Extra Boy» был написан еще до «Starboy» [The Weeknd] и различных «пуссибоев» (имеется в виду альбом Егора Крида. — Прим. ред.). Но что же делать: из песни слов не выкинешь, мы решили оставить это название. Я написал его по приезде в Москву.
Был очерк эмоций, которые меня тогда посещали и жили во мне в то время, когда я знакомился с московским бытом и оказался на студии. Представляешь, я никогда не видел до этого больших студий — раньше я писал в деревянном домике на окраине города: мой лучший друг одалживал мне аппаратуру, другие друзья — микрофон, кто‑то помогал рубить дрова, чтобы я не замерз там, а тетя, бабушка и сестра привозили мне иногда поесть. Короче, были жесткие спартанские условия.
Здесь — студия, похожая на американские: есть пульт, стойки, микрофоны и прочие железяки, которые я знал из фильмов и клипов по MTV. Я это увидел и начал усердно писать музыку — как раз и началась эта погоня: по большому счету, это было отражение музыки, на которую я равнялся, которая была на Западе популярна в то время — в 2017 году. Там тогда Chance the Rapper стрелял, Канье, Фрэнк Оушен — все мои альма-матерские альбомы, которые я гонял. Естественно, я вдохновлялся ими, что‑то через себя пропускал
— Когда я вижу в аннотации «рэп на английском языке» от людей, для которых английский неродной, сразу же возникает предубеждение, что сейчас я услышу очень плохой акцент. Когда я послушал твои треки, это предубеждение сразу же исчезло. Скажи, как ты тренировал произношение?
— Я просто слушал и повторял. Прикол: я учился в школе, и у меня была тройка по английскому. Но я учил тексты реперов, которые мне нравились, и повторял за ними, смотрел сериалы и увлекся написанием битов. Они получались с таким американским налетом, а в то время (2014–2015) были популярны Корж, The Chemodan Clan.
Тексты были на русском языке: когда я записывал их на западные биты, они не синергировали, они уничтожали друг друга, не могли сосуществовать вместе. Один товарищ посоветовал мне зачитать на английском языке. Я послушал, записал, мне так понравилось, что там все такое певучее, — и у меня появилась потребность писать на английском. Супертяжкий труд! Я не знал, как писать, с чего начать — вооружился словарями, переводчиком, кучей литературы по английскому языку.
В какой‑то момент я понял, что английский язык достаточно контекстуальный — многие слова понимаются по-другому в зависимости от того, в каком контексте ты их применяешь. Я начал читать литературу — детские книжки вроде «Алисы в Стране чудес», — смотреть сериалы. Честно скажу, что нынешний скилл — далеко не предел: я, наверное, разговариваю на уровне четырнадцатилетнего реднека, но это прикольно, классно хвастаться на вечеринках, что ты знаешь два языка!
Многие мои товарищи говорят, что американцев не интересует акцент, хотя в России утверждают обратное, — но я этого не знаю, я ведь в Штатах не был никогда. Посмотрим — я думаю, что все только начинается!
— Когда ты принял решение читать на английском, ты понимал, что этот путь будет извилистым и тернистым?
— Да. Я думаю, что всю жизнь иду по этому пути. Вообще, когда я приехал в Москву, у меня появился такой комплекс неполноценности, знаешь, что я приезжий, — и я всегда полагал, что прохожу жизнь на самом сложном уровне. Мне кажется, какой‑нибудь Тимати или Егор Крид (я сейчас абсолютно не жалуюсь, просто рассказываю правду жизни!) сразу проходили игру с читами!
Наверное, так пошло с детства — в силу своего характера я не могу выйти к людям и сказать: «Я вот такой, любите меня». В свое время я понял, что мне больше нравится наблюдать из тени, спокойно сочинять в своем темпе. Я думал, что рано или поздно что‑нибудь получится. Я о том, что есть разные люди. Есть люди-родники, как у Харуки Мураками, — из них плещет и плещет, а они даже не прилагают каких‑то усилий, чтобы это доставать. А есть люди-копатели — у них есть лопата, и они ей копают до тех пор, пока не найдут. Главное в том, что родники имеют свойство заканчиваться, а у копателей лишь появляются новые мозоли.
Я привык просто рыть и рыть: ну не получается сделать, как у Канье, вот этот клип! Мне это абсолютно непонятно — но спустя год я понимаю, как у него там выстроилась гармония. Ушел год, но зато это из моей головы не вылетит — и я могу пользоваться этим приемом дальше.
— А если мозолей в какой‑то момент может стать критически много и ты устанешь копать?
— Есть боязнь того, что время идет, а оно не в нашу пользу играет. Была б моя воля, бро, если бы не было менеджмента и не пришлось ждать два месяца по поводу альбома, я бы выпускал треки каждый день.
— Не боишься перекормить слушателя?
— На то и нужны люди, которые смогут тебе сказать: «Бро, тормози-ка». Это очень тонкий вопрос — чего‑то хорошего должно быть немного: как только это становится на поток, оно начинает дурно пахнуть. Другой вопрос в том, насколько ты честно все это делаешь — ну если ты честно делаешь какие‑то песни.
Ты можешь выпустить новый «Let it Be», «Yesterday» — и их пропустят просто потому, что не будет обложки. Я не знаю. Большинство из тех песен, которые попали в альбом, уже были, но они были абсолютно никому не нужны, кроме моих друзей, каких‑то знакомых друзей, друзей друзей. Они получили какое‑то минимальное внимание только после того, как вышли в альбоме, и мы поняли, что когда ты выпускаешь треки в альбоме, даешь ему нужную обложку и обрамление, тогда они и слушаются по-другому.
Конечно, можно быть воином андеграунда — это очень круто, я считаю. Вот тот же Дима Хаски: по большому счету, это герой, человек, который говорит о тех вещах, которые беспокоят многих, и это откликается в сердцах. Я думаю, что у него была куча коммерческих предложений, но он остался там, где он сейчас находится. Вот, допустим, показательная история с Пикой. Он был на бэк-вокале у Басты, у него выходили релизы, которые были абсолютно андеграундными и шаманскими. Я не знаю, как он выпустил «Патимейкер», но считаю, что этот трек просто уничтожил его карьеру, хоть и дал какой‑то рывок. Люди после этого хотели слышать только «Патимейкер». Многие артисты говорят: «Блин, чувак, очень надоело есть гречку в съемной квартире», — и просто начинают выпускать то, что находится в топе. А в топе те же ребята из кальянного рэпа: они выпускают что‑то стреляющее и думают, а потом вернусь к творчеству, которое мне нравится, как только получу какую‑то популярность. Я думаю, что так не работает.
— Ну есть же контрпримеры: T-Fest, Matrang!
— Это зависит от человека и творчества. Допустим, в случае с T-Fest я не ощутил какую‑то разницу и контраст: кажется, что у него все было достаточно органично.
Я говорил к тому, что много таких артистов. Ребята, которые делают хорошую музыку, но им не хватает какого‑то шанса, чтобы их музыку пропихнуть в огромный поток, который даст хотя бы одну минуту поиграть в наушниках других людей — и тогда, может быть, у них получится вырваться и нести эту музыку массе.
Сам был свидетелем — чуваки говорили: «Все, буду делать говно теперь специально, назло». Я прекрасно понимаю, почему эта музыка может нравиться другим и они делают вот так. Я не знаю, имеет ли эта музыка потом успех, но люди ломаются. А есть люди, которые просто фигачат, делают свое, и потом просто приходит [успех].
— А ты хотя бы гипотетически рассматриваешь возможность, что проснешься однажды утром и скажешь себе: «Да пофигу, короче, пишу поп-хит»!
— Смотря что мы понимаем под словом «поп-хит». На примере, допустим Travis Scott: то, что он делал 7–8 лет назад, было полнейшим андеграундом, никто никогда не пропустил бы на радио его треки. Но его музыка, его андеграунд стали мейнстримом — и сейчас все эти треки, которые 8 лет назад были бы андеграундом, являются поп-хитами.
Мы живем в классное время — любой трек, который выходит из‑под твоего пера, может стать хитом. Единственное, как я могу размышлять в таких категориях: просто сделаю какой‑то простой, понятный трек, без двойных смыслов, днищ двойных-тройных, просто сделаю что‑то легкое — такое может быть сто процентов, но я не думаю так, когда пишу треки. Редко бывает, что я думаю: «Вот сейчас я напишу вот такой трек».
Хотя как только ты начинаешь думать о хите, все идет по… Невозможно ничего предсказать! Хотя, может, у некоторых суперзвезд есть какая‑нибудь команда, которая может просчитать, станет ли песня хитом или не станет, — но так неинтересно. Это уже черное зеркало.
— Это математика.
— Да. Хотя я люблю математику, но это не очень круто. Кайфово, когда ты просто на левой коленке правой рукой в подвале написал трек, а потом под него девчонки с надутыми губами на яхте тусуются — вот это является высшим пилотажем в нашем искусстве.
— Очень много историй про то, как большие хиты получались абсолютно случайно.
— Это и является настоящим хитом!
Я, кстати, пересмотрел свой подход к записи песен. Раньше я перепроверял строчки, тестировал их, вылизывал звук. Сейчас я стремлюсь к тому, чтобы все звучало как демка. Ненавижу переписывать демки, потому что это первый взгляд, реакция! Если человек сзади тебя испугает, ты отреагируешь честно — если заснять, это будет кино. Но если ты будешь знать о человеке сзади и тебе нужно будет сыграть испуг, а ты не актер, то у тебя вряд ли получится. Это будет всегда наигранно.
Так и с треками. Нужно не потерять вот этот момент искренности — люди это выкупают и чувствуют: отсюда приходит скилл.
— Ты упомянул важность честности перед самим собой. Как ты думаешь, когда Егор Крид писал альбом «Pussy Boy», он чувствовал честность перед самим собой?
— Раньше у меня было такое представление: сейчас он не имеет отношение к Black Star, но за ним тянется вот такой коричневый шлейф. Я думал о Black Star как о реальных каких‑то злодеях из фильмов вроде «Power Rangers», где сидит какой‑нибудь злодей с силиконом и хочет все захватить: там есть какие‑то злодеи, у которых никогда ничего не получается, но они очень богаты и постоянно собираются что‑то украсть.
То есть у них был, наверное, стратегический план — это мир взрослых людей, которые все просчитывают. Когда ты начинаешь им говорить: «Ну это же нечестно», — они просто смеются и такие: «Ха-ха, убейте его». Понятно, что Егор Крид — тоже человек; понятное дело, что у него есть какие‑то амбиции. Но быть Егором Кридом в рэпе — это не очень круто. Естественно, ему хочется отделаться от этого [шлейфа Black Star] — вот он, наверное, и подался в рэп. Хотя я не знаю, я не знаком с ним.
— Как ты попал в программу Radar от «Spotify»?
— Я мало знаком с тем, как функционирует рынок. Меня мало интересуют цифры, но у меня есть товарищ Миша, который мне помогает. В какой‑то момент он мне звонит и говорит: «Братан, мы на Radar», — а я такой: «Да, круто, а что это такое?» Мишаня говорит: «Ты че, это площадка, плейлист, ты видел огромные билборды?»
У меня сразу какие‑то кадры в голове: круто, прикольно, что будем делать? Интервью, фотосессия? Я не очень люблю фотосессии, хотя последнее время замечаю за собой, что мне нравится красиво выглядеть. В общем, Radar — супер!
— Ты же видел себя на большом билборде?
— Еще нет! Я тебе расскажу просто прикольную историю. Я вообще офигел: еду в метро, ковыряюсь в заметках, зашел в инстаграм, и тут мне приходит сообщение, а в сообщении — фотография меня, ковыряющегося в телефоне. Я смотрю, а там нет никого. Было странно, а потом я поднимаю голову — и там плакат от Spotify. Это было круто.
Димас Хаски мне как‑то позвонил и сказал: «Знаешь, что сделали Spotify? Большую афишу „Хошхоног“»! Я просто чуть не упал: представляешь, хошхоног — это же бурятское блюдо, никто не знает, что это такое, притом что в Бурятии, понятное дело, оно популярно, но здесь людям скажи об этом — никто не знает. А расскажи, что это, из чего это блюдо сделано — так вообще подумают, что мы там на оленях скачем, кишки едим. Прикинь, и вот это висит в Москве как доказательство того, что Улан-Удэ есть на карте? И тут я, самый уродливый человек по версии самого себя — на билборде… Это знаешь что значит? Это, кажется, матрица сломалась!
— Ты будешь сниматься в кино. Расскажи, как это получилось?
— Это сумасшедшая история. Мы снимали клип, он называется «Автотюн». Его суть — показать, что большинство представленного в шоубизе — фальшивка. В это же время где‑то на другом конце Москвы Манжеева Элла Будимировна, наш славный режиссер, сидела и мучила свою голову: кого же найти на главную роль в художественном фильме. Ей показали этот клип — и нам написали.
Я, естественно, сначала немного скептически отнесся к этому. Во-первых, там был вопрос о том, что я бурят, — а сыграть нужно калмыка. Но потом в голову пришла такая мысль: мы снимали клип, в котором были темнокожие ребята, славяне и азиаты. Я хотел в клипе показать, что я с разными тусовками, что я россиянин, что Россия — это не цвет кожи, а тип души скорее. Что я русский и в то же время бурят — и читаю на английском, и мне близка африканская культура. Я приглашал многих ребят, звонил им, а они: ну нет, мы с русскими не будем сниматься. Кто‑то из темнокожих ребят сказал, что «я там с белыми не буду». Я им ответил, что снимаю клип, чтобы это все говно убрать, чтобы не было такого.
Я подумал: почему эта мысль пришла мне в голову? Почему я испытываю неловкость от того, что мне придется играть калмыка? Ну мы же все, по сути, братишки, мы все родственные народы, тем более что это одна языковая группа. Мы все оторваны от Монголии, нашей матери. И мы поехали на встречу — там, естественно, Элла сказала, что я не подхожу, слишком уж я молодо выгляжу. Ну мы особо не расстроились, и Элла приехала к нам на студию, чтобы записать какой‑то трек для фильма, и мы как‑то разговорились, пошли в магазин — и Элла, видимо, приняла решение, что хочет переписать сценарий с главной ролью под меня.
С тех пор для меня начался большой роман с Калмыкией, ее культурой, я начал ездить туда, знакомиться, вживаться, побывал на огромном количестве чабанских точек, покатался на коне.
Этот фильм для меня представляет огромную ценность: если бы мне еще полгода назад сказали: «Ты в кино снимешься», — я бы сказал: «Ха!» Но сейчас это колоссальная возможность, чтобы выбраться за рамки. Ну и опять же доказать ребятам в Улан-Удэ и вообще во всей России!
Я был в Улан-Удэ на студии, в которую я раньше захаживал. Там сидят ребята — я у них спрашиваю: «Пацаны, зачем вы читаете рэп?» Они отвечают, что хотят быть похожими на Everthe8. Прикинь, если мое творчество помогает кому‑то понять, что они могут, то это доказывает, что все возможно!