Интервью Mary Gu — о том, что такое «быть в моменте», саморефлексии, шоу-бизнесе и OG Buda

— Песня с Джараховым рвет чарты. Расскажи, пожалуйста, как она появилась?

— На самом деле, когда эта песня вышла [в оригинальной версии], я подумала: «Вау! Вот это Эльдар может!» Меня сильно зацепило, хотя Эльдара как музыканта я до этого знала, скажем так, не слишком глубоко. Когда песня уже прогремела, он предложил мне сделать женскую версию. Я была очень рада: во-первых, песня крутая, во-вторых, мне хотелось познакомиться с Эльдаром, в-третьих, я чувствовала потенциал в себе написать крутой куплет. Мы встретились, обсудили, сразу же поехали на студию, я записала свою партию — всем все зашло.

— А ты долго писала это парт?

— Вообще, я думала, что будет намного дольше и сложнее, потому что эта песня цельная и припев очень сильно засел в голову в оригинальном варианте. Но, когда я села в студии, мне хватило буквально тридцать минут, чтобы написать свой куплет.

— Мне показалось, что песня приобрела очень минорные нотки. Баллада — посидеть, погрустить, посмотреть в окно, за которым дождь, подумать о жизни.

— Я такое люблю — чтобы человек мог заглянуть внутрь себя, слушая мою музыку. Но в любом случае эта песня про надежду. То есть даже если ты грустишь немного, то все равно это делаешь с ноткой мотивации. Что нужно что‑то поменять, если не нравится.

— Ну да, такой просвет в дали хмурого неба.

— Да, что‑то вроде того.

— У меня мама спрашивала вчера, что значит «быть в моменте». Я понимаю, что значит быть в моменте, но у меня не получилось это доходчиво объяснить. Как бы ты объяснила это выражение?

— Хороший вопрос! Когда, наверное, отсекаешь от себя все сторонние мысли. Условно говоря, перестаешь анализировать ситуацию вдруг и просто такой: «О! Солнце! О! Ветер! О! Дождь!» Что‑то на простом. Не когда у тебя какой‑то подтекст, а когда ты здесь, ты сейчас, ты честен сам с собой и с другими. Наверное, так. Сложно получилось, правда, объяснить, но проще невозможно, чтобы это понять (смеется).

— Когда ты в последний раз была в моменте?

— Слушай, давно.

— Почему так?

— Не знаю… Я дико замороченная, на самом деле.

— Зазря — в каком смысле? Почему?

— Зазря, потому что это беспочвенно, точнее — бессмысленно. То есть это не приводит меня к какому‑то выводу. Я просто все время много думаю, гружу себя и остальных, а смысла в этом вообще нет. А потом в итоге все равно приходишь к тому, что надо быть проще, надо быть в моменте. Зачем я вообще потратила столько времени на эти мысли?

— Ты часто занимаешься саморефлексией?

— Очень. Саморефлексия — это синоним меня.

— Я почему спрашиваю: прочитал твой твиттер — там ее много! Кстати, заметил, что в какой‑то момент ты перестала его вести. Почему? Он такой прикольный.

— Слушай, в какой‑то момент мне показалось, что раньше я могла быть более откровенной в твитах, это было приятно и безопасно, а потом все поменялось, и теперь как будто бы нельзя быть честным до конца — поэтому [вести твиттер] и смысла нет. То есть очень хочется найти платформу, где, возможно, никто не знает, что ты это ты (смеется). Может быть, анонимный твиттер есть — было бы здорово. А сейчас вести твиттер так же, как я вела его раньше, у меня стопроцентно не получится, потому что я слишком много анализирую, как это выглядит со стороны.

— Что тебя заставляет все больше анализировать, как это выглядит со стороны?

— Чем больше откликов, чем больше комментариев от моих слушателей, тем более разным кажется их отношение ко мне, и многие из них не понимают каких‑то вещей.

Конечно, здесь сложнее быть откровенной, и ты пытаешься уже к каким‑то более формальным вещам прийти в своих диалогах. Даже когда даешь интервью, постоянно думаешь: «Так, вот если я Петя, как я бы понял это?» Это, конечно, очень ограничивает.

— Выглядит так, как будто бы тебя это очень сильно тяготит.

— Да, это правда, потому что я не люблю быть неправильно понятой — наверное, это никому не нравится, да?

— Ну да.

— И очень не люблю рисоваться. Мне нравится быть откровенной, как в моих песнях, собственно. В общем, я стараюсь как могу.

— Самая первая песня, которую ты репитила в детстве, — это …

— Наверное, это было банально, но, сто процентов, «My Heart Will Go On», «Титаник», 1997 год. Как же я любила эту песню! Я и сейчас ее люблю и вообще считаю, что это одна из лучших песен в истории человечества.

Она стояла на репите бесконечное количество раз. Наверное, меня ненавидели соседи (смеется).

— Я просто представил, как ты маленькая подпеваешь Селин Дион в тот момент!

— Так и было (смеется). Причем на таком выдуманном языке, и это не могло не радовать мою бабушку, например (смеется).

— Расскажи про свое самое первое музыкальное открытие, которое перевернуло все твое представление о музыке.

— Я поняла, что честное музло стримится лучше, но только в том случае, когда ты не уходишь в себя до конца. Допустим, есть треки, которые я пишу для себя, от души; я бы, например, могла их сделать абсолютно лиричными, знаешь, медляками. И это бы не зашло, если бы я не посоветовалась с людьми, которые сказали мне, как все работает. То есть первое открытие — нужно быть на сто процентов честным, а второе — нужно прислушиваться к людям, которые шарят за музыку, за чарты. Если ты хочешь зарабатывать этим, ты не можешь опираться только на свое ощущение — тебе нужно прислушиваться к другим. Вот, наверное, такие открытия я сделала для себя за эти три года.

— К кому ты прислушиваешься больше: к себе или к людям, которым ты доверяешь в плане музыки?

— Когда я на сто процентов уверена, что должно быть так, а не иначе, естественно, мы делаем так, как я чувствую. Например, я говорю, что в конце песни должен быть лирический кусочек, отступление. Мне говорят: «Нет, он там не нужен. Песня должна заканчиваться припевом». А я настаиваю на своем — и это работает. Но когда я сама сомневаюсь в правильности своих решений, здесь я, конечно, прислушиваюсь к другим. И получается тоже хорошо!

— А часто приходится прислушиваться?

— Вообще, в последнее время мы принимаем решения коллективно. Конечно, нет такого, чтобы кто‑то на чем‑то настаивал. Мы обсуждаем, мы штурмуем и из этого вот получаем то, что есть.

— Какие три самых приятных вещи, которые ты поняла за три года?

— Шоу-бизнес не такое дерьмо, как мне говорили в детстве. Здесь люди очень открытые и клевые, что неожиданно для меня. Потому что раньше мне все говорили: «Ой, тебя там обманут, тебя там используют, тебе сделают кучу гадостей, подложат свинью». Это неправда. Очень много умных, интересных ребят, по-настоящему добрых, открытых и осознанных.

Второе — музыкой можно очень много зарабатывать, больше, чем я могла себе представить. И третье, самое приятное — это даже не процесс создания музыки, а когда тебе (опять же, это мое эго говорит!) пишут, что твоя песня что‑то поменяла в жизни другого человека. Причем искренние такие, большие отзывы пишут. И ты думаешь: «Вау! То есть текст и музыка, которые родились у меня в голове — а до меня их не существовало в принципе, — что‑то смогли поменять в жизни другого?» Вау!

— Мне кажется, что современная российская музыкальная индустрия стала как будто бы более человечной. Если посмотреть на твою биографию, когда ты ходила на кастинги (Mary Gu участвовала, например, в «Голосе», но не дошла до слепых прослушиваний. — Прим. ред.), кажется, что вот эти старорежимные институты продюсерского шоу-бизнеса как будто бы не давали тебе раскрыться. Когда все это ушло в прошлое, у тебя все получилось.

— Да, все верно. Во многом схема «продюсер 90%, артист 10%» делала людей злыми. То есть они [артисты] не были френдами; все ходили и думали: «Как бы мне корпоратив у тебя отобрать, чтобы заработать денег?» Сейчас все дружат, все на добром вайбе, сами занимаются своей музыкой, и это очень круто, очень расслабляет, что чувствуется внутри нашего сообщества.

— Я спросил тебя о трех самых приятных открытиях последних трех лет. А есть, наоборот, неприятные вещи, которые тебе принесла популярность?

— Да. Каким бы честным, добрым и классным ты не был в своей группе, ты все равно никогда не будешь нравиться всем: тебя все равно назовут профурсеткой, проектом, дерьмом, сравняют с землей — что‑то плохое все равно будет происходить. В комментариях ты никогда не добьешься того, чтобы все тебя боготворили, но это и не нужно, в принципе.

Второе: само собой ничего не выходит, то есть вдохновение нужно нарабатывать. Это я к неприятным моментам отношу, потому что я люблю, когда все легко и просто, но так не бывает, оказывается. И третье — чем больше у тебя популярности, тем меньше ты можешь быть откровенным, к сожалению.

— Чем больше ты становишься популярной, тем больше ты становишься закрытой от людей?

— Да, ты закрываешься. Это автоматически происходит, бессознательно. Один раз тебя неправильно поняли, второй раз неправильно расшифровали твое послание, хотя ты имел в виду вообще другое. Думаешь: «Да зачем я вообще с вами этим делюсь, зачем я настолько сильно углубляюсь в эту тему? Лучше буду поверхностным, лучше не буду это затрагивать».

— Насколько беспокоят и ранят тебе душу комментарии хейтеров?

— Все меньше и меньше на самом деле. Раньше я очень сильно переживала: любой подобный комментарий вызывал во мне бурю негативных эмоций, я вступала в какие‑то бессмысленные дискуссии. Сейчас я вообще практически не реагирую на это. То есть если я вижу что‑то совсем плохое, я блокирую человека.

Может быть, это даже приятно, что так происходит: я раздражаю — значит, я существую и делаю что‑то правильно. Но так, чтобы с кем‑то сейчас зарубиться, поспорить в интернете — да ни за что в жизни. У меня нет на это ни времени, ни сил, ни желания.

— То есть популярность делает тебя более толстокожей в плане восприятия хейта и так далее?

— Да, все верно.

— Ты рассказывала в интервью, что еще на родине работала тамадой на корпоратах. Расскажи про самый кринжовый корпорат в твоей жизни!

— Кринжовых корпоратов, когда ты живешь в поселке городского типа, миллиард. Ты ездишь в деревни, там пахнет свиным навозом, и на этой почве все и происходит. Кринжовый… Наверное, тысячу раз рассказывала эту историю: я вела корпоратив в сельской школе, в столовой, естественно, там — столы буквой П. Во-первых, все хотели пить из одной рюмки. Думаю: окей, хорошо! Во-вторых, в пять часов вечера все встали из‑за столов и пошли встречать коров. Ну типа коровы — праздник отложен на попозже. В-третьих, там не было места, чтобы танцевать, и колонки выносили на футбольное а-ля полюшко рядом со зданием, и молодые танцевали там первый медленный танец.

Короче, очень много таких замечательных историй: дрались постоянно на этих сельских свадьбах, что проходило все время мимо меня, и мне не приходилось никого растаскивать, слава богу. Тем не менее пьяный народ контролировать очень сложно, особенно когда тебе восемнадцать лет и ты вообще не понимаешь, что происходит. Но я очень старалась!

— Насколько такие мероприятия похожи на стереотипы о них? Это правда фильм «Горько»?

— (Смеется.) В девяноста девяти процентах случаев!

— Ты много узнала и поняла о людях, когда смотрела на все это?

— На самом деле были и хорошие свадьбы. Искренние, вот когда, знаешь, про любовь! Это очень важно, и без разницы, что тебя окружает: это может быть сельская свадьба, футбольный зал, столы буквой П, — если люди друг друга любят, видно, это хорошая свадьба. Но таких было очень мало. В основном все свадьбы были по залету, какие‑то непонятные, — это энергетически отражалось на всем мероприятии.

— Ты пыталась себе как‑то объяснить, почему свадеб, которые не по любви, больше?

— Ну я была слишком молода для этого (смеется). Мне платили условно 6000 рублей, и я такая: «Всем спасибо! Я пошла». Редко когда мне хотелось проанализировать все, что происходит, потому что было сложно. Я делала это действительно ради денег, я не любила эту работу. Признаться надо многим, наверное, кому я проводила свадьбы, но я делала это прямо из‑под палки.

— Скажи, а работа на корпоративах прокачала тебе сценический скилл?

— Да (смеется). Теперь я готова ко всему абсолютно.

Потому что с пьяными я уже наговорилась, их контролировать сложнее. Тем не менее вот в этом отношении, наверное, меня прокачали свадьбы. Я не стесняюсь быть с людьми.

— То есть у тебя не было волнения даже на твоем первом концерте?

— Было, конечно, но это все-таки немножко про другое. Это про мои собственные песни, про то, что в первый раз зал будет петь со мной. А свадьбы — это другое.

— Понятно, что сравнивать напрямую не нужно. Кстати, про первый концерт: ты вышла на сцену — какой спектр эмоций ты испытала в тот момент?

— «Трепет» — правильное слово. Хочется все сделать максимально правильно, ничего не испортить, потому что это первый раз же (смеется)! Нужно произвести хорошее впечатление на людей. Было приятно, на каком‑то треке я даже плакала, потому что впервые зал пел со мной какую‑то очень личную песню.

Это очень смешно было — не как в фильмах, когда ты пустил красивую скупую слезу. А когда ты не можешь дальше петь! Нельзя быть таким чувствительным, наверное, на концертах. Если я начну плакать, то это прямо надолго, больше похоже на истерику (усмехается).

— Часто появляется желание плакать на концертах?

— Да. Раньше — вообще постоянно. Сейчас я стараюсь отключаться немножечко и не пропускать так глубоко через себя, чтобы не случилось ничего непоправимого. А раньше я даже пила успокоительные, потому что я представляла, как я сейчас начинаю петь первые строчки — и все. Последний раз со мной такое было в Самаре. Это мой родной город. В самом начале я неожиданно для себя посыпалась. Ну то есть на песне, над которой я никогда в жизни не плакала. Я просто встала, начала первые строчки петь — и все.

— А что за песня была, если не секрет?

— Песня «Маленький принц».

— Ого.

— Да. То есть даже не «Папа». Я просто начала ее петь, и тут же у меня произошел щелчок, и я поплыла.

— Концерт в родном городе и концерты в других городах — это разные вещи?

— Это по-другому. Не в обиду другим городам России, но, когда ты приезжаешь в свое детство и юность, видишь людей, которых ты не видел тысячу лет, и они пришли к тебе на концерт, когда твои родные приходят, впервые смотрят твои выступления и понимают, что ты делаешь. Бабушка у меня, например: «А что там? У тебя вижу, есть подписчики. Тебя где‑то там показывают по телевизору? Еще ни разу не видела». И тут она приходит на мой концерт и выходит со слезами, типа: «Они тебя любят?!» Для них это становится осязаемым. И от этого ощущения ты, конечно, тоже расцветаешь.

— Когда бабушка стоит и смотрит на тебя, а ты на сцене — это, наверное, какие‑то суперособенные эмоции?

— Да, но, опять же, я старалась об этом особо не думать, потому что, если бы думала об этом постоянно, я бы все время плакала и этот концерт был бы невозможен.

— Ты сказала, что у тебя есть «суперличные» песни. То есть получается, что у тебя есть какие‑то менее личные песни и чуть более личные песни? Мне, например, кажется, что у тебя все такие!

— Большая часть — это все про меня! Ну, допустим, «Дисней» если мы возьмем, то, будем откровенными, это не личная история. Она делалась с определенной целью, цель была достигнута, и все классно. Очень люблю этот трек, но вряд ли я на нем когда‑нибудь заплачу. Ну и такие песни тоже присутствуют в моем репертуаре — танцевальные. Они менее личные, их нужно делать более обезличенными, чтобы большее количество людей могли ассоциировать себя с этими ситуациями, с этим текстом, с этим треком.

— А есть у тебя песни, которые написаны не от тебя лично, а от лица некоей лирической героини?

— Да, конечно! Но таких песен немного, на самом деле. У меня не очень получается опираться на лирическую героиню — я либо прочувствовала ситуацию и прошла все от начала до конца, либо у меня пишется плохо, и это заметно потом. И я думаю: «Нет, сначала нужно прожить, а потом написать». Такое.

— У тебя бывали какие‑то моменты за эти три года, когда ты садишься писать — и не пишется? Что приходится додавливать?

— Конечно. Я очень боюсь этих моментов, но они приходят. Периодически ты садишься и думаешь: «Так, новый трек». И тишина в голове, ни одной мысли вообще. Очень спасают заметки, потому что там… Когда ходишь, живешь свою жизнь, наблюдаешь за ней со стороны, пометочки себе делаешь — здесь какую‑то метафору нашел, там словил дзен и так далее, записал — и потом, когда ты садишься, а у тебя непруха, ты можешь открыть, посмотреть. «Спасибо мне в прошлом, что я такой продуманный!» А так, конечно, случаются дни, когда ты вообще не можешь выдавить из себя ни строчки. Это нормально.

— И ты сильно расстраиваешься из‑за этого?

— Ага. Ну опять же, моя любовь к анализу, и самокопанию, и саморефлексии — я расстраиваюсь. Я думаю: «Блин! Наверное, я написала все свои лучшие песни. Вот мы и закончили на этом». Страшно осознавать, что однажды ты сядешь и тебе нечего больше будет сказать. Это же ужасно! Просто я себя настолько идентифицирую по своему творчеству, по тому, что я пишу, что есть ощущение: если я не смогу ничего больше написать, то и меня тоже не станет как личности. Я просто растворюсь в воздухе.

— Как ты думаешь, почему многие артисты проходят творческий пик?

— Мне кажется, поэт всегда должен быть голодным, холодным, в разрухе — тогда пишется хорошо, тогда ищется, тогда хочется. А когда ты на завтрак ешь красную икру, запиваешь шампанским, то зачем все это в принципе?

— Самоанализа с годами стало больше?

— Больше. Я думаю, что у меня кризис среднего возраста, возможно (смеется). Я заметила, что чем старше я становлюсь, тем больше рефлексирую. Мне не нравится взрослеть, сильно не нравится. Не нравятся все эти условности взрослой жизни, и я по этому поводу очень сильно переживаю. Мне очень хочется быть моложе, чтобы у меня в запасе было больше времени на ошибки, если ты понимаешь, о чем я.

То есть я, когда осознаю себя, думаю: «Так. Мне нужно все делать правильно, а куда дальше?» А если бы мне было двадцать три, я бы такая: «Да-а-а, сегодня я могу и не вернуться домой». Да? Потому я завтра проснусь и, в принципе, могу все изменить. Сейчас ощущение, что менять-то будет уже и поздно.

— Знаешь, я когда впервые услышал песню «Косички», я примерно вот такую вот эмоцию считал — как будто бы пофиг на все условности, хорошая девочка стала плохой.

— Да.

— На самом деле под видео на эту песню есть замечательный комментарий, с которым я согласен. Там чел написал: «Муд — хорошая девочка стала плохой, когда ты парень». Это очень забавно!

— Да. Такая песня не могла случиться без какого‑то внутреннего бунта и порыва к протесту. Сложно ее воплотить в жизнь , когда ты уже стараешься быть взрослым, свою жизнь контролировать.

Она для молодых девчонок — и мальчишек в том числе, да. Кстати, эту песню больше всего любят дети! На концертах я замечаю. Она у меня стоит в сете, и мы всегда поднимаем на сцену ребенка из зала, потому что стопроцентно я знаю, что я спрошу у него: «Какой твой любимый трек?» И он ответит мне: «Косички». И я скажу: «Так вот же они!»

— А если ты спросишь ребенка, а он скажет, например, «Астероид»? Ты растеряешься в этот момент?

— (Смеется.) Такого ни разу не было, но, наверное, да, растеряюсь. Но потом я спрошу: «А „Косички“ тебе нравится?»

— Запрещенный прием! Когда ты написала песню «Косички», ты осознавала, что, возможно, написала главный хит на текущий момент?

— Да, понимаю. Мы точно знали, что это крутой трек. Это очень заходящая людям песня, потому что, сколько раз мы кому ее ни показывали, все говорили: «Вау! Это супер!» Там достаточно цепляющий хук.

Я бы хотела думать, что у меня впереди куча не менее классных песен (смеется). Я бы не хотела думать, что «Косички» — это прямо мой максимум. Хотя песня получилась и правда крутой и вышла совершенно спонтанно. Это не было планом: сейчас мы сядем и напишем хит. Нет. Это коллаборация мыслей нескольких людей и потом уже — мои дописки. Обожаю красть у людей идейки (смеется). Да, они такие: «Так… про что бы написать песню? Может быть, хорошие девочки становятся плохими?..» Я такая: «Так. Спасибо». И ушла (смеется).

— То есть одна зацепка, и из этой зацепки уже родился трек, да?

— Да, у меня так происходит очень часто. Чирк спичкой по коробочке, и я выдумаю очень классные вещи.

— Мне еще очень нравится, что у тебя за всю карьеру вот поп-песня, поп-песня, потом — фига! — гитара. Вот это очень классно.

— Да, мы любим экспериментировать. Я очень люблю вот такой звук дисторшена! Поп-рок — это, наверное, тот стиль, к которому я тяготею лично. Ну то есть попса попсой, конечно, это все здорово, но треки, которые сделаны с дисторшен-гитарой — «Не влюбляйся», «Астероид», «Косички», — они любимые.

— Есть возможность, что выйдет весь альбом в таком стиле?

— Вполне вероятно! Грядущие синглы стопроцентно будут завязаны на этом. Я сейчас наблюдаю за индустрией и радуюсь, что мы сделали это чуть раньше! Ну я имею в виду попсовиков — понятно, что существуют группы, которую в одну точку бьют. Но как попсовики мы одни из первых начали дисторшен-гитары использовать, и сейчас я вижу, как девочки, которые никогда в жизни себя не ассоциировали с поп-роком, вдруг делают вот такую музыку. Круто! Значит, людям заходит. Значит, сейчас такое веяние.

— Получается, гитарная музыка возрождается?

— Да, все снова крутится по кругу.

— Ты много слушала гитарной музыки в детстве и юности?

— Я слушала много всякой музыки, но нельзя сказать, что я слушала рок. Бардовские песни нравились!

— Бардовские песни? Серьезно?

— Да, мне было лет четырнадцать, и мне нравился Олег Митяев! Не сказать, что я прям рокерша. Мой максимум — это Evanescence. Что касается русского рока — я вообще сильно далека от этого.

— Как ты, человек с музыкальным образованием и сильно поставленным голосом, смотришь на современную сцену? Ну, условно говоря, когда человек из тиктока с абсолютно нулевым музыкальным бэкграундом делает музыку и залетает в чарты?

— Раньше, года два назад, очень сильно задевало. Сейчас я смотрю на это совершенно под другим углом — мне нравятся эти песни. Ну не все, конечно. Условно, у Дани Милохина вышла песня с Sorry Jesus — я гоняю ее в тачке.

А вообще, сейчас же не обязательно образование, зачем? Я лично его получала для бабушки. Я и так умела петь, играть на фоно. Я одиннадцать лет училась в музыкальной школе, зачем мне был нужен еще и институт? То есть, возможно, у меня все произошло бы быстрее, если бы я не потратила на это время.

Что касается ребят-тиктокеров — они же все не то чтобы из ниоткуда пришли, они ведь тоже работают над собой. Это же не получается совсем просто. И они тратят ресурсы именно на себя, а не на выстраивание хороших отношений с преподавателями и прочую вот эту вот херню — те, кто учился в институте, меня поймут.

Поэтому я совершенно спокойна, я очень радуюсь, когда выходят хорошие треки: я просто радуюсь за музыку. Не важно, кто ее пишет, не важно, кто ее поет. Сейчас, кстати, тенденция очень хорошая в музыкальном плане, гораздо лучше, чем была год-полтора назад, когда в чарте было непонятно что. Сейчас я открываю чарт и могу его слушать (смеется). Мне от этого хорошо.

— Давай так: три последних твоих классных открытия из чартов?

— Слушай… 10AGE!

— «Пушка заряжена, не стреляет»?

— (Смеется.) Я слушаю эту песню — она звучит круто! Я, правда, совершенно не понимаю текста, но, видимо, для музыки, которая тебя качает, это и не обязательно. Не всегда нужно глубокий смысл закладывать. Кто еще? Ну вот пусть будет Даня Милохин с Sorry Jesus. Еще? Ну Джарахов — «Я в моменте» классный же трек? Он торчит на первых местах там тысячу лет, и он правда хороший. Это правда классная песня!

— Это лучшая песня лета. Мне кажется, она выражение «я в моменте» ввела в лексикон людей.

— Да, сто процентов! Она изменила сознание, и мы узнаем об этом лет через десять. Сто процентов, когда некоторые любители этого трека еще подрастут, это стопудово как‑то на нас на всех отразится.

— Один из первых заметных моментов твоей карьеры — это кавер на Оксимирона и ЛСП. Скажи, из нынешнего рэпа ты кого‑то слушаешь?

— Мне нравится вся новая школа: OG Buda, Soda Luv — это просто мед для души моей поэтической, несмотря на то что они немного другие, естественно. Там совершенно другое построение текста, но меня они радуют с точки зрения анализа. То есть я смотрю, как они выстраивают свои тексты, и думаю: «Блин! Это круто!»

Плюс они немного изменили музыку в целом в России, как мне кажется. Много людей теперь хотят делать так же (смеется). Ну, короче, ребятам большой респект. А вообще я люблю Скриптонита, он вне конкуренции. У меня всегда он есть в плейлисте. Я считаю, что «Дом с нормальными явлениями» — это как один из лучших или, возможно, лучший альбом десятилетия… Ну для меня лично.

— Кого бы ты на современной сцене назвала бы именно поэтами?

— Сложно сказать, кто поэт, а кто просто косит под поэта, потому что получается вроде у всех все одинаково. Мне нравится, как пишет Loc-Dog, пусть это не совсем новый, скорее олдскульный рэп. Вот он поэт — так сказал Оксимирон, давайте ему верить!

Ну вот Soda Luv правда крутые тексты пишет. Я читала — правда круто. Я не скажу, что это прям как у Есенина, да. Но это здорово, это по-новому. Ну и тут выяснилось, что Эльдар Джарахов умеет писать такие панчлайны, что вся страна кайфует. Получается, он тоже поэт? И я поэт, и даже Macan (смеется)!

Я не знаю; кого угодно назови, кто пишет сам, — в этом есть что‑то. Я очень-очень уважительно отношусь к любому творчеству, которое исходит именно от души. Я не люблю, когда песни покупают. Мне нравится больше другое: когда, даже если ты пишешь плохо, ты пишешь сам. Это здорово!