— Если посмотреть афиши «Стереолета» за 2002 и 2019 год (последние не берем, там случай исключительный), то локальные артисты в итоге взяли верх над зарубежными в лайнапе. Почему?
— Когда мы начинали фестиваль, иностранных артистов почти никто не привозил, это была экзотика. Возьмем первое «Стереолето»: там были Yonderboi, Montefiori Cocktail, Fantastic Plastic Machine — и это уже было круто.
Почему мы стали приглашать больше русских артистов? Понятно, что сам фестиваль стал больше: известных артистов иностранных сложно приглашать. Конкуренция растет, цены на исполнителей растут, а нужно как‑то развиваться. Например, в 2009 году у нас выступали Röyksopp и Ник Кейв. Сейчас, чтобы они оба у нас выступили, мне нужно потратить на них процентов 60 всего бюджета фестиваля.
Цены на иностранных артистов выросли, потому что стало много фестивалей в Европе в том числе. В среднем на один уик-энд приходится фестивалей 20. И все они выше по уровню, чем «Стереолето». Поэтому практически невозможно конкурировать, если мы, конечно, не попадаем в тур артиста. Как было, например, с Sigur Rós или Massive Attack.
— Вернемся в 2002-й. Вот вы стали думать, что надо что‑то делать, и решили организовать фестиваль. Что стало основным толчком?
— Все, что я делаю, чем‑то инспирировано. Когда я начал в 1990-е годы заниматься какими‑то музыкальными делами — сперва журналистом, потом в клубе «Тамтам», — все еще находился под очень сильным влиянием рок-клубовских концертов, на которые еще в 1985–1986 годах стал ходить.
Желание сделать фестиваль пришло от того, что я в 1990-е годы стал ездить в Европу, в Германию, в Голландию, в том числе и на музыкальные фестивали. И мне очень нравились относительно небольшие фестивали, которые проходили в городе, в каких‑то интересных локациях, например в парках. Большие фестивали в поле мне не нравились тогда и не нравятся сейчас.
— Почему?
— Я вообще не люблю большие фестивали. Я как‑то теряюсь: идти долго от одной сцены к другой, очень много народу. Впрочем, некоторые фестивали умеют и на больших пространствах делать так, что ты не чувствуешь себя потерянным, — как, например, Flow в Хельсинки. Это идеальный размер для меня. Все понятно, все близко друг к другу. Самое большое — пять минут идти от сцены к сцене. И еще и в городе фестиваль происходит.
Возвращаясь к «Стереолету». В Кельне есть такой Штадтпарк — «городской парк» в переводе. Там есть клуб, кафе на открытом воздухе, сцена, очень уютно. Там была одна из локаций очень известного в 90-е годы фестиваля Popkomm, и мне прямо очень там понравилось, я подумал — вот было бы круто сделать в Питере что‑то подобное. А у нас тогда ничего такого не было — были рейвы достаточно жесткие в основном в «Юбилейном», было «Нашествие». Я стал думать про место. Хотелось, чтобы это был парк и чтобы были сцена внутри и снаружи. И мне приглянулся Театр на Фонтанке, он находится в Измайловском саду, и можно было сделать одну сцену внутри, другую снаружи, открытую.
Я там делал такой своеобразный приквел «Стереолета» под названием «Суши-Диско» в 2001 году: там были Pizzicato Five, «Чугунный скороход», еще какие‑то группы. Получилось так круто, что мне даже дали приз типа «Вечеринки года». Это было откровение для всех.
Окрыленный успехом я подумал, что на будущий год надо делать что‑то побольше и уже на несколько дней. Я тогда это даже не фестивалем называл, а «самой актуальной серией сезона». Даже в следующие годы я так называл его. Это была серия вечеринок под одним названием, которое мне приснилось. «Стерео» мне нравилось, потому что были группы типа Stereo Total или Stereolab, что‑то ламповое, теплое и притом актуальное. Ну а «Лето» — потому что летом.
В итоге все получилось близко к тому, как я хотел сделать. Сейчас с этим сложнее: не хватает денег, ресурсов, публики, чтобы сделать, как ты хочешь. А тогда все было очень гармонично, рисков особо не было.
— И были еще табачные спонсоры.
— Да, и мы работали с сигаретами еще долго, пока их не запретили рекламировать и у них бюджеты не порезали. Это и для нас, и для них была отличная возможность. Самое интересное — их я нашел буквально «холодным письмом». Я написал, мне ответили — и в итоге появился спонсор.
Мне кажется, у меня есть какой‑то дар убеждения. Одна из первых моих спонсорских интеграций была еще рекорд-компания «Шок Рекордз», которую мы сделали с Олегом Тиньковым. Мне очень нравилась музыка Дашкевича к советскому фильму про Шерлока Холмса. Я позвонил Владимиру Сергеевичу, он очень обрадовался предложению, — мы договорились и в итоге сделали шикарный диск — «Киносимфония „Шерлок Холмс и доктор Ватсон“», туда вошли как и композиции, звучащие в культовом сериале, так и не вошедшие в него, мы, кстати, его будем скоро переиздавать на виниле.
По телевизору шла тогда реклама какого‑то печенья тоже с образами Холмса и Ватсона, но не Ливанова и Соломина [из советского фильма], а других актеров, и музыка там была другая, стилизованная. Я написал компании-производителю факс — электронной почты не было тогда — с предложением продать им права на знаменитую увертюру из «Шерлока Холмса» для озвучки ролика. Они согласились и еще стали спонсорами диска. Бюджет они дали $5000 — весь проект изначально столько стоил.
[Если говорить о первых годах «Стереолета»], мы тогда были абсолютными космонавтами. Некого было спросить. Единственное, что я мог делать, — ездить в Европу на фестивали и пытаться чему-то у них научиться.
— Самая дикая ошибка того времени — это…
— Драматических ошибок не было. Все в итоге нормально получалось. С локациями, конечно, были сложности: ты же не понимаешь сначала, как и что будет, пока сам не наступишь на все грабли. Но если бы была возможность начать что‑то заново, то я бы не стал что‑то сильно менять. Как поется в песне одного из участников «Стереолета» и арт-директора еще одного нашего фестиваля «Части света», «если б я мог выбирать себя, я снова бы стал собой».
— Самое удивительное и внезапное попадание в точку — это…
— Все артисты на первых фестивалях. Например, в 2003 году мы привезли Джей-Джея Йохансона, и на него пришли тысячи три человек! Или Future Sound of London [в том же году] — я не ожидал такого ажиотажа.
— Сейчас на них не придут люди.
— Вообще не придут. Очень многие тогдашние суперзвезды — как Ladytron, на которых тоже много народу пришло, — сейчас не собрали бы. Но надо понимать, что мало кого тогда возили. Мы были одни из немногих, кто это делал. Кроме Жени Финкельштейна [из PMI], который привозил крупных звезд.
— Кризис 2008 года сильно по вам ударил?
— Это был один из самых драматических моментов. В 2009 году мы хотели привезти Röyksopp и Ника Кейва. И буквально за несколько месяцев у нас отвалился один из главных спонсоров, «Балтика». Они должны были нам дать процентов 20 от бюджета фестиваля. Мы как‑то выкрутились, ушли в минус, но не огромный.
Но с точки зрения самого фестиваля и выступления Ника Кейва это было невероятно, чистая радость, концерт длился больше 2 часов! И я считаю, это главное. Когда ты привозишь таких артистов, как David Byrne, Future Sound of London, Nick Cave, Massive Attack, Sigur Rós, которые уже сами история мировой музыки, ты становишься сам частью этой истории. Я считаю, что это очень важно, и это то, чем я буду всегда гордиться.
— Назовите топ-5 выступлений на «Стереолете». Понимаю, что немного дурацкий вопрос, но…
— А я могу сказать. Ник Кейв, Дэвид Бирн, Massive Attack, Sigur Rós и, наверное… (смотрит на буклеты фестивалей). Думаю, что Röyksopp в 2009 году. Наверное, топ был бы такой.
— Любимое «Стереолето»?
— Думаю, что 2004 года. Это был переломный момент. Фестиваль был в четырех разных локациях, и каждая часть была классной по-своему. Все получилось. Были Дэвид Бирн, Asian Dub Foundation, Viva la Fête, The Orb.
— Сложно же было везти иностранцев тогда?
— Бирн перед этим выступал в Хельсинки, поэтому его не сложно было притащить. Но на границе грузовик с оборудованием простоял пять часов, потому что встал не в ту очередь. Концерт задержался на четыре часа, но только два человека сдали билеты. Но в итоге получилось выдающееся выступление.
У нас было несколько драматических моментов по въезду, но проблемы были не с нашей стороны. Была история с Николой Конте [в 2003 году]. Им вылетать завтра, я звоню, спрашиваю: «Визы вы получили?» Они спрашивают: «Визы? Это тот факс, что вы прислали нам?» А это было приглашение от меня, [необходимое для оформления визы, но ей не являющееся]. В общем, мы чудесным образом нашли в Риме российского консула, который чуть ли не в выходной приехал и поставил музыкантам визы.
Вторая была история с Gotan Project. У них был груз, который должен был через Польшу ехать в Россию. А на границе с Россией они обнаружили — а у них был менеджмент совершенно дебильный, — что у водителей нет виз для въезда. А концерт уже завтра. Мы с Французским институтом проводили спецоперацию: на самолете договаривались о перевозке груза.
Третья история — с группой Air. Перед нами они выступали в Рейкьявике. Они оттуда должны были лететь в Хельсинки, оттуда грузовик должен был ехать в Россию. Я договаривался с моим другом, который руководит Iceland Air, чтобы они взяли оборудование в качестве пассажирского багажа на рейсе Рейкъявик — Хельсинки. Другим вариантом было везти частным самолетом за $50 000, что было больше половины нашего бюджета.
— Самая драматичная вещь, которая случалась на самом «Стереолете»?
— 2012 год. Выступление Röyksopp. Был шторм. Ветер был такой, что шатер 6×8 метров поднялся и пролетел метров пять. А все было потому, что перед этим был [Петербургский экономический] форум и, как они любят, стреляли по облакам, чтобы гости могли без дождя наблюдать какое‑то шоу на Неве, по-моему. Мне знакомый метеоролог потом объяснил, что от такого вмешательства в природу практически всегда на следующий день возникают катаклизмы, что и произошло у нас.
Мы успели за три часа все перенести героическими усилиями [в «Космонавт», где Röyksopp в итоге выступили]. Стресс был серьезный.
Самое интересное случилось позже: какая‑то часть людей, которые не попали на перенесенный концерт (клуб просто физически не мог вместить всех) сочла, что мы сами виноваты, не предусмотрели такую ситуацию. Они сделали целую группу в «ВКонтакте». Самое смешное было, когда мне позвонили из штаба «Единой России» и сказали, что эти ребята пришли жаловаться на меня к ним.
Сейчас то же такое иногда происходит. Какие проклятия нам только ни присылали в прошлом году, когда нам пришлось перенести даты «Стереолета» на осень и перенести всех иностранных артистов! «Горите в аду» было еще самое мягкое. Как будто мы сами придумали коронавирус и пандемию, не правительство же обвинять, надо находить крайних! В этом году мы снова вынуждены были перенести Metronomy и Skynd, например, на будущий год, и, конечно, мы оказались в этом виноваты. Удивительно, что люди не понимают этого, реально думают, что это мы все сами перенесли. Мне кажется, раньше, в нулевые или десятые, такого не было, сейчас какие‑то все обозленные стали, все-таки пандемия, изоляция и все эти ограничения влияют на психику, конечно.
— Вы долго были на Елагине, потом переехали — сперва на Artplay, потом — в «Севкабель». Что случилось?
— Все просто. На Елагине острове мы пробыли 10 лет. Я всегда думаю о развитии фестиваля, о большем количестве сцен, а там больше двух сложно разместить. С другой стороны, было закручивание гаек: на руководство парка нажимали из, кажется, КГИОПА, потому что парк — это культурное наследие ЮНЕСКО, там нельзя, тут нельзя. Мы стали искать другое место, ничего особо подходящего не нашли, «Севкабель» тогда был еще в зачаточном состоянии. Сделали в «Артплее», это был такой переходный период. Сейчас мне нравится на «Севкабеле», и, надеюсь, мы там останемся. Но и «Севкабель» тоже развивается, и там появляются определенные ограничения.
Делать фестиваль в поле я не хочу: туда надо везти всю инфраструктуру, это несоизмеримые траты. Я снимаю шляпу перед такими организаторами, как Андрей Клюкин с «Дикой мяты», например, это гигантская работа. Хотя, несомненно, в классических опен-эйр-фестивалях в сельской местности тоже есть своя прелесть, но не для меня.
У нас в городе есть сложности с местом под фестивали, подобные «Стереолету».
— Парк 300-летия?
— Он слишком большой для меня. Для VK Fest он понятен: туда приходят 70 000 человек.
— Таврический условный?
— Он маленький, там невозможно несколько сцен поставить. У нас нет мест, удобных для фестивалей, в отличие от Москвы с парками вроде Коломенского или парка Горького. У нас есть Елагин — и все.
— Говоря о Москве, у вас же было несколько попыток провести фестиваль там.
— Да. Были бюджеты спонсорские. Были The Go! Team. Было мероприятие с Gotan Project. И был концерт с участием Air в клубе «Б-2». Но я никогда не стремился делать фестивали в Москве. Там перебор фестивалей, на мой взгляд, хотя каждый находит своего зрителя. Сейчас все изменилось по понятным причинам, но года три назад там могло быть по три-четыре больших фестиваля в один уик-энд и с одной публикой.
Они там как‑то вообще не договариваются между собой, мне кажется, но, опять же, сейчас все, возможно, поменялось. У нас в Питере мы договариваемся: я точно знаю, когда VK Fest, например.
— Что сложнее — найти денег или согласовать площадку?
— Найти денег. Сейчас легче, конечно, чем 10 лет назад. Но все равно какие‑то бюджеты не согласовываются, спонсоры уходят. Этот процесс занимает больше времени, чем все остальное. Экономика фестиваля такова, что половина денег — это билеты, а на вторую половину ты должен найти спонсора или какие‑то другие деньги.
— «Морзе». Зачем вам понадобился клуб?
— На самом деле все произошло, можно сказать, случайно. Я в общем клуб делать не собирался. Мы в какой‑то момент на Tallinn Music Week лет пять назад с Пашей Камакиным [из «16 тонн»] выпили, он говорит: «Почему в Питере нет „16 тонн“? Надо делать». Я говорю: «Давай делать, конечно!»
Мы стали встречаться с его партнерами, начали составлять бизнес-планы, искать помещение. Потом партнеры как‑то решили не делать в Питере [клуб], так как у них появились другие планы. А я как‑то уже завелся, настроился, стал продолжать искать помещения, и тут появился «Севкабель».
Сначала мы планировали помещение метров 400–600, потом стали смотреть по-другому, в итоге получилось почти 2000 квадратных метров. В какой‑то небольшой период времени я нашел деньги на проект, подумал, что раз дают деньги, то надо делать. Потом те, кто давал деньги, передумали. Потом в течение трех дней я нашел другого инвестора и подумал, что, наверное, это знак и вряд ли у меня будет другой такой шанс в жизни.
Но мы попали в очень тяжелую ситуацию. Клубу надо год-полтора полноценной работы, чтобы все утряслось, чтобы ты понял все нюансы, чтобы постепенно наращивал обороты. У нас же было полгода, даже по факту четыре месяца: с сентября по декабрь 2019 года, январь–февраль были традиционно мертвым сезоном, а в марте 2020 года начался ковид. И сейчас мы по факту полноценно еще не работаем. Сейчас я вхожу в партнерство с организацией, которая имеет большой опыт в управлении клубами, и я очень надеюсь, что это будет хорошее партнерство, которое даст новый импульс развития. Но я изначально не планировал делать этот проект в одиночку, то есть это вполне логичное продолжение. Надеюсь, уже к концу лета мы сделаем объявление о перезапуске проекта.
— Когда вы поняли в 2020 году, что фестиваль, как планировалось, провести не получится?
— Это был апрель–май, когда мы поняли, что в изначальные даты провести фестиваль не выйдет, и задумались о переносе. Сперва думали про август, но потом мы посовещались с Pop Farm, которые занимаются менеджментом Земфиры, и решили, что должно быть начало сентября. И в общем не ошиблись, как показало время. Мы попали, как серферы, между двумя волнами. За две-три недели до фестиваля сняли ограничения на мероприятия на открытом воздухе — и все прошло хорошо.
— Ковид сильно ударил по бизнесу — это не вопрос, а утверждение. Вопрос: сложно было выкарабкиваться?
— Мы еще выкарабкиваемся. Этот процесс займет минимум год. Если к концу 2022 года мы выйдем на какой‑то статус-кво и все будет хорошо.
— Вы думаете, что все-таки все будет хорошо?
— Ну я уверен, что все будет хорошо, вопрос — когда. Сейчас, к счастью, уже растет понимание и принятие факта, что мы будем с ковидом жить всю жизнь. Как с гриппом. Или с ВИЧ. То есть этот вирус теперь всегда будет рядом, и с ним надо жить, принимая меры безопасности, конечно. В итоге все заболеют или привьются — и страх и истерия уйдут, я думаю, да в общем, в основном уже ушли.
Никакие ограничения в нашей сфере больше не нужны, я считаю. Вообще не доказано, что именно массовые мероприятия, концерты могут способствовать росту заболеваемости. Почему мы попали под раздачу? Потому что мы [концертная индустрия] вроде и не особо нужны с точки зрения глобальной экономики.
История с отменой и переносом концертов в начале июня в Петербурге — геноцид, по сути. Рестораны или кинотеатры же не закрыли, а нас закрыли! Как концерт Муджуса [в клубе «Морзе», перенесенный с 4 на 10 июня] мог бы повлиять на эпидемиологическую ситуацию в городе? Да никак!
— А то, что «Нашествие» придумало с тестами?
— Ну это дискриминация по определенным признакам, ограничение свободы. А если я не хочу прививаться?
— А сдать тест?
— Я считаю, что это такая же история, как если бы всех при входе в кино и гостиницы заставляли предъявлять тесты. Это неправильно. Это деление на белых и на черных. Если человек боится заразиться, он должен вакцинироваться или не ходить никуда. Кроме того, нет единой базы тестов, так что уверен, что скоро будут объявления типа «Продам ПЦР-тест» или даже на входе на «Нашествие» будут их продавать.
— Вы вакцинировались?
— Я переболел в ноябре, но вакцинируюсь через какое‑то время.
— Учитывая все кризисы, вы хотели в какой‑то момент закрыть фестиваль?
— Я к нему отношусь как к ребенку. У меня три дочки. Есть у тебя деньги или нет, какое у тебя состояние психологическое — неважно. Есть обязанность их одевать, обувать, поить, кормить.
Я считаю, что фестиваль — мое детище, и я должен его делать. Если мне станет неинтересно, то я перестану этим заниматься. Должен быть драйв. Пока есть. Как в песне Гришковца: «Я устал, но мне не надоело».
На самом деле это всегда борьба. За то, чтобы фестиваль вообще состоялся. Хотя бы раз в два-три года происходит какой‑нибудь форс-мажор, и все идет к тому, что фестиваля не будет. Два раза мне вообще запрещали делать фестиваль.
Первый раз было в Театре на Фонтанке. Почему‑то надо было согласовывать с администрацией, там был такой старый коммунист, дядечка лет под 70. И он такой: «Я запрещаю проводить фестиваль, что это вообще такое?!» Я поговорил с юристами, они сказали: «Он тебе не может ничего запретить». Я благополучно все провел, в итоге даже штрафа не было.
В один из годов было непонятно, где проводить фестиваль, то есть фестиваль через 2 месяца, а я так и не определился с площадкой, но в итоге я с Ленэкспо договорился. Всегда есть помехи, но они преодолимы, и я считаю, что это нормально. Девятый принцип каббалы говорит: «преграды на нашем пути дают нам шанс привнести в нашу жизнь больше Света», и это на самом деле так.