«Никуда от этого не денешься»: Артемий Троицкий — о том, почему Цой стал нашим всем
Виктор Цой за восемь с небольшим лет превратился в героя поколения. Никто ни до, ни после него не смог стать такой объединяющей фигурой для всех. Артемий Троицкий, бывший свидетелем превращения Цоя в легенду, рассказал «Афише Daily», как так получилось.
© Игорь Мухин
— Вы познакомились с Цоем, когда он приехал вместе с «Автоматическими удовлетворителями» в Москву на первый концерт?
— Да. Я познакомился со Свином (Пановым, лидером «АУ». — Прим. ред.) и компанией, наверное, в ноябре 1980 года. Тогда же мы договорились о том, что проведем группе [«Автоматические удовлетворители»] московскую гастроль. Они приехали в январе и феврале 1981 года. Тогда мы с Цоем и познакомились. Тогда же я впервые услышал его песни, которые мне не слишком понравились. Они были довольно слабенькие. А потом они приехали снова, и песни уже были гораздо лучше, и все стало происходить.
— Вот этот момент — когда вы поняли, что это не просто какие-то песенки, а это какая-то интересная, долгая история, — это после чего было? Какой трек вы услышали?
— Я это все слушал живьем, тогда еще не было никаких записей. Это было задолго, до того, как Боря Гребенщиков спродюсировал альбом «45». Это была весна 1981 года. Это были такие песни, как «Солнечные дни» — «Белая гадость лежит под окном», «Алюминиевые огурцы» — «Я сажаю алюминиевые огурцы на брезентовом поле», «Бездельник» — «Я бездельник, о-о, мама, мама», это была песня «Мои друзья всегда идут по жизни маршем» — все эти песни появились тогда.
— Есть миф о метаморфозе Виктора Цоя: что он когда-то был одним, простоватым, писал песни вроде «Восьмиклассницы», а вот есть герой, который стоит на огромной стадионной сцене. Насколько он вообще соответствует реальности? Насколько я знаю по некоторым вашим интервью, что это не совсем правда и что это все-таки конструкт такой больше.
— Я не думаю, что Цой очень сильно изменился. Другое дело, что радикальным образом изменились обстоятельства его жизни. То есть Цой был из совершенно не богатой, не привилегированной семьи, жил в убогом ленинградском районе под названием Купчино. Жизнь эту он совершенно не любил и старался оттуда слинять. Помните, у него была песня со словами: «Телефонный звонок как команда «Вперед!»?
Ему очень тоскливо жилось в Купчине, и он стремился в центр к интересным ребятам, интересной жизни. В общем-то, он этого добился, когда уже где-то в конце 1980 года прибился к веселейшей компании ленинградских панков во главе с Андреем Пановым по кличке Свин. Тогда же он примерно стал писать песни, потом они с Лешей Рыбиным организовали группу «Гарин и гиперболоиды», потом это все постепенно превратилось в «Кино». Но это никак не влияло на бытовую сторону его жизни, денег с этого не было все равно. Цой с Марьяной (его женой. — Прим. ред.) жили очень скромно, бедно, хотя и весело: музыка, концерты, художники, «Поп-механика» и так далее. Жизнь была вдохновенная, песни он писал замечательные.
Перелом в его жизни произошел вот где-то только на рубеже 1988 и 1989 годов. Тогда у «Кино» начались стадионные концерты, они стали безумно популярной группой, появились большие деньги, злополучная машина «москвич» (на которой он разбился). Это было связано, естественно, в первую очередь с менеджерской работой. [Юрий] Айзеншпис, второй менеджер «Кино», был прожженным коммерсантом. Он быстро все поставил на основательные коммерческие рельсы: сплошные гастроли, огромные залы, огромные деньги по тем временам. Конечно, это очень изменило образ жизни Цоя.
Второе, что очень сильно повлияло на его образ, — это кино. Он снялся у Рашида Нугманова в фильме «Игла», а до этого была важная, пусть и эпизодическая роль у Сергея Соловьева в фильме «Асса» — и там и там он играл, я бы сказал, совсем не себя. Расхожий образ Цоя, сурового, вечно в черном, готического рыцаря, — он совершенно не похож на реального Виктора Цоя, по крайней мере каким я его знал в первой половине 1980-х годов. Парень он был на самом деле скромный, веселый, смешливый и без особых претензий.
— При этом, если я правильно понимаю, вы в интервью еще говорили, что он все-таки редкий тип прирожденного героя. То есть он все-таки этого героя умел изображать, когда это требовалось.
— Боюсь, что Цой очень мало сыграл. На сцене он был очень статичен. Этот героизм был не такой, как, скажем, у Мика Джаггера или Игги Попа. К такому сексуальному мачо был скорее ближе Костя Кинчев. А Цой — нет.
Цой не был шоуменом в расхожем смысле этого слова. На концертах он особо не плясал и какие-то сексуальные позы не принимал. В этом было свое обаяние: стоит как скала, как памятник. Плюс он был парень высокий, статный. Плюс корейская внешность. Это все производило определенное впечатление. Но я бы не сказал, что это можно назвать каким-то наигрышем.
«Кино», Джоанна Стингрей, Сергей Курехин, Артемий Троицкий и Билли Брэгг в Ленинграде
© Архив Джоанны Стингрей
— Я знаю, что вы давали послушать Цоя и «Кино» [известному американскому музыкальному журналисту] Роберту Кристгау и что его Шумов и Цой зацепили больше всего. Почему Цой?
— Естественно, никто из западных критиков и музыкантов не понимал, о чем речь в песнях группы «Кино», но музыку они слышали, и слышали ее хорошим, опытным ухом. И это опытное ухо могло отметить два очень важных пункта.
Во-первых, песни были хороши сами по себе мелодически. Любимой группой Цоя были The Beatles, а они, как известно, — это гении мелодии. Тексты The Beatles первых пяти лет (смеется) были вообще дебильными, потом они стали более претенциозными, но тем не менее никто никогда не сравнивал их лирику с текстами Боба Дилана или Лу Рида. В музыкальном, в мелодическом отношении The Beatles, конечно, абсолютные гении музыки XX века. И Цой их ужасно любил.
Песни Цоя не то чтобы русские The Beatles, но, по крайней мере, это песни с цепляющими сильными мелодиями, с эффектными гитарными риффами и так далее. То есть по музыке они хороши.
Второе [что зацепило западных журналистов и музыкантов] — у «Кино» был современный, очень модный для того времени постпанковый саунд. Их потом сравнивали, скажем, с Joy Division, хотя я точно могу сказать, что те не были любимой или вообще как-то отмечаемой Цоем группой. Тем не менее это постпанковое, минималистичое, глуховатое, мрачноватое звучание в те времена было очень модно. В этом смысле «Кино» были группой гораздо более актуальной, чем, скажем, «Аквариум», не говоря уже о «Машине времени».
— Я читал ваше интервью «Звукам.ру» в 2002 году, пока готовился к нашему разговору, и вы там говорили, что к «Кино» ближе всего по духу были тогда «Король и Шут». Вы там хорошо все это объясняете, и мне интересны две вещи: первое — кто сейчас таким может быть, а второе — почему вот, собственно, до сих пор ищут нового Цоя?
— На самом деле, есть помимо Цоя еще как минимум один персонаж, который не менее, даже более универсален, — это Владимир Высоцкий. Но что-то по поводу нового Высоцкого я никаких разговоров не слышал. По поводу нового Цоя, на самом деле, тоже. Есть многие наши молодые группы, которые, очевидно, испытали на себе влияние «Кино». Я думаю, самая популярная цоевская группа — это «Порнофильмы».
— Ого!
— Конечно, в гораздо большей степени политизированы, чем «Кино». Они вообще не были политроковой группой в отличие от, скажем, «Телевизора» Миши Борзыкина. С Цоем это [политизация] получилось, в общем-то, нечаянно и почти по иронии судьбы. Если бы Цою в 1986 году кто-нибудь сказал, что песня «Перемен» станет революционным гимном России в XXI веке, думаю, он бы сильно удивился. Даже в тот период у него были песни более призывные, чем «Перемен». Скажем, «Попробуй спеть вместе со мной»: там текст «мы смелы и бодры», «мы делаем шаг на недостроенный мост» — эта песня скорее могла бы стать гимном. Но стала почему-то «Перемен», которая никакого конкретного политического подтекста в то время не имела.
Но это я отвлекся. Значит, группа «Порнофильмы» — это политическая группа, но если говорить о музыкальной составляющей, стиле, подаче, я бы сказал, что «Порнофильмы» продолжают именно цоевскую линию. Не линию «ДДТ» или «Телевизора». Первые были хард-роковой группой, вторые — электронной. А «Кино» — это типичнейший постпанк, равно как те же самые «Порнофильмы» или «Июньские дни». У нас довольно много таких «посткиношных» групп.
— Раз вы уже начали про политику. Вы, по-моему, в «Советском экране» на рубеже 1980–1990 годов радовались, что Цой бесконечно далек от политики. Я так понимаю, что речь шла даже не о его текстах, а о том, что он сам не пытался никаким образом участвовать в каких-либо общественно-политических процессах того времени в стране.
— В 1980-е годы быть рокером — уже было своего рода политическим заявлением. В какие-нибудь замшелые 1970-е годы, если у тебя были длинные волосы и ты играл на гитаре, ты уже был антисоветчиком априори, это был уже political statement. В 1980-е годы считалось, что рок — это музыка перестройки, перемен, всего молодого и прогрессивного. Но вся эта политизированность наших рокеров — она была совершенно несформулированной. У Игоря Талькова, который, в общем-то, скорее принадлежал к попсовой тусовке, нежели к рокерам, песни были гораздо более политизированными, чем у «Кино». Тальков, кстати, очень их любил. Мы с ним общались незадолго до его смерти, и он мне как раз говорил, что из всех наших рок-групп его любимая именно «Кино».
Цой был абсолютно аполитичным человеком, это его просто не интересовало. Он хотел свободы, как и мы все, это делало его, естественно, антисоветчиком. Но если начинать ковыряться — правые, левые, такая-то партия, такое-то движение, то-се, — он был абсолютно не в контексте этого. Его интересовали другие вещи: музыка, кино, изобразительное искусство. Он был человеком культуры, а не политическим животным, это совершенно очевидно. Брюс Ли был для него гораздо большим авторитетом и гораздо сильнее притягивал его внимание, чем Михаил Горбачев или Борис Ельцин.
— Вы сравнивали в «Ещенепознере» наслушанность Науменко и Цоя, и Цой, по вашему выражению, не был таким задротом музыкальным, как Науменко. Свой слушательский опыт он пытался — особенно когда «Кино» стало активно развиваться во второй половине 1980-х годов — как-то поменять, улучшить, углубить, чтобы дотянуться до остальных своих коллег? Или ему этого хватало?
— Мне, по крайней мере, неизвестно о том, чтобы Цой как-то особо гонялся за новой музыкой. В «Кино» музыкальный модник номер один был Густав, Георгий Гурьянов. Он охотился за всеми новейшими пластинками и старался быть в курсе всех дел. Юра Каспарян тоже, естественно, интересовался новой музыкой, слушал The Police, [копировал] гитарные партии. Витя в этом смысле был человеком менее увлеченным новейшими штуками. Тот факт, что он оставался убежденным битломаном, тоже говорит, что его музыкальные вкусы были сформированными и достаточно консервативными. Этот модный саунд «Кино» — не Цой был его архитектором, вот. Его строил в первую очередь Юрик Каспарян.
— Уточняющий вопрос: правильно я понимаю, вы возили Цоя выступать за рубеж, в небольшие клубы? Правильно ли я помню?
— Нет, нет. Это не совсем так. Я группу «Кино» возил выступать в Европу, в Америку его возила Джоанна Стингрей, и я не помню, честно говоря, это надо у нее спросить, были ли в Америке у «Кино» концерты.
Я тогда делал очень много всяких мероприятий с русскими рок-группами за границей. Я вывозил Витю и «Кино» на второй фестиваль советского рока в Рим. Первый был в 1988 году, и там хедлайнерами были «Звуки Му» и «Браво». А второй был в 1989 году, в сентябре, под открытым небом. Там была большая площадка в парке — и там как раз было «Кино», была одна литовская группа и «Телевизор». Я запомнил эту поездку даже не по концертам, а потому что я хорошо знал Рим и водил по нему Витю и «киношников». Помню, как однажды Густав завис в каком-то гей-магазине, где продавалось всякое мужское нижнее белье, в высшей степени экзотическое (смеется). Мы его оттуда еле вытащили, но он успел там кое-что купить, и в тот же вечер — это было перед концертом — он вышел на сцену практически голый, в каких-то кожаных трусах (смеется).
— Как Depeche Mode.
— Да, да, да. Это было очень эффектно. Я вообще очень любил Густава. Он был самым колоритным персонажем в группе «Кино». Не Витя, а был Георгий.
— А почему?
— Ну, Густав… Просто это был денди, настоящий денди, самый стильный, высокомерный, самый удивительный чувак в Ленинграде в то время. Ну потом, правда, его затмил Владик Монро, но это было уже потом.
— Ваш последний концерт «Кино» — это…
— … [в СССР] в 1988 году на фестивале Ленинградского рок-клуба в малом Манеже в Ленинграде. Ни в 1989, ни в 1990 году я на концертах «Кино» не был. У них тогда уже шел этот айзеншписовский чес, и они редко бывали в Москве и Петербурге. [Самый] последний концерт «Кино» — то, о чем я говорил, — город Рим, Итальянская республика, сентябрь 1989 года. Вот это был мой последний концерт «Кино».
— А если бы то интервью, потерянное, сохранилось (Троицкий брал интервью у Цоя для своей книги, но в итоге решил его не издавать, а потом оно было утеряно. — Прим. ред.), вы бы его когда-нибудь переиздали или все-таки это не тот разговор, который достоин издания?
— Разумеется, я бы его переиздал. Конечно, оно мне показалось не слишком интересным в контексте книги, для которой это было сделано. Смотрите сами, я там писал о таких эксцентричных личностях, интервьюировал мастеров эпатажа типа Сергея Курехина, Пети Мамонова, Бори Гребенщикова и так далее. И они все там высказывались в высшей степени занимательно. На этом фоне интервью Цоя мне показалось очень пресным, и я его забраковал. Но кто же мог знать, значит, что произойдет в дальнейшем? Естественно, если бы я, идиот, это интервью сохранил и расшифровал, то, конечно же, оно стало бы известным и его бы цитировали. Я уверен, что это самое большое интервью из всех, которые Цой когда-либо давал.
Четыре с половиной часа мы с ним просидели, то есть я записал три кассеты C-90. Мы говорили спокойно, неспешно. Мы были вдвоем, Разлоговой не было. И поэтому он там говорил обо всем: о детстве, отрочестве, юности, обо всех своих любимых книгах и фильмах. Обо всем, что мне в голову приходило, я его спрашивал. Но Цой был при этом, скажем так, довольно вальяжный, довольно вялый и отвечал на вопросы без блеска. За него говорили его песни.
— Сейчас есть еще какая-то память о Викторе Цое, о «Кино», о русском роке и так далее, живы еще многие участники, есть какая-то преемственность. Вот мы, когда делали проект, у нас появилось ощущение, что как будто бы уже через десять лет этого уже всего не будет — ни преемственности, ни памяти. Мы сейчас не берем внешние какие-то, политические и другие факторы, а именно культурные факторы. С вашей точки зрения, вот это останется? Вот какой-то очередной юбилей Виктора Цоя мы будем справлять? Будем ли мы вспоминать его на сорокалетие гибели?
— Это вопрос дискуссионный. Я не берусь тут давать какие-то категорические оценки и высказывать такие уверенные суждения. На мой взгляд, через десять лет Цоя и «Кино» помнить будут. Вот. Естественно, забудут все фильмы, это, я думаю, несомненно. На мой взгляд, уже «Иглу» и «Ассу» все забыли, тем более это фильмы, прямо скажем, не выдающиеся. Что касается песен «Кино», то они так же, как песни The Beatles, — то, о чем мы говорили в начале, — очень качественные. И точно так же, как песни The Beatles, они не выветриваются под влиянием моды, новых тенденций и так далее. Это уже такая железобетонная классика, мне кажется, что она уже затвердела в памяти.
Думаю, что песни многих современников Цоя, которые также были модны, скажем, в 1980–1990-е или нулевые, вполне могут забыться напрочь. Песни «Кино» — нет. Опять же, напрашиваются параллели с Высоцким. Его продолжают помнить и любить, в том числе люди, которые родились уже после его смерти. Почему? Потому что это потрясающие песни, потрясающий голос, потрясающая энергетика, ну и лирика тоже, естественно, сильна. И никуда ты от этого не денешься, и пока Россия не стала Китаем, все это будет с нами.