— С вашего первого альбома прошло семь лет. У вас выходили синглы, коллаборации с другими артистами, но было ощущение, что вы куда‑то пропали. Почему?
— Не думаю, что я «пропал». На самом деле, я был даже более креативным все это время. Мне нужна была передышка, я чувствовал себя выжатым как лимон и что мне нужно понять многое, а лучшее для этого — коллаборации с другими артистами. Так, [в 2019 году] у меня было очень плодотворное сотрудничество с Николя Жестьером, главным дизайнером Louis Vitton.
Мне было нужно было пропасть из поля зрения СМИ, сделать себя забвенным. Так я мог сделать вызов своему стремлению быть артистом, делать музыку. Я думаю, что для меня было бы ошибкой броситься сразу писать второй альбом, принять все как должное, делать вещи без желания быть услышанным, быть любимым, сказать что‑то важное.
Я не ожидал, что стану таким популярным после выпуска первого альбома. Слишком легко принять все как должное, привыкнуть к происходящему. Это пугало меня. И мне нужно было справиться со страхом быть забытым.
— Что вас больше всего пугало?
— Делать все время одинаковую музыку, как по готовому рецепту. Музыку, которую некогда было бы усваивать. Мне всегда нужно время, чтобы что‑то сделать. Время — лучший друг для артиста. Оно проверяет творчество на прочность. Ваши идеи должны пройти проверку временем. Мне кажется, у меня в какой‑то мере бунт против скорости нынешней индустрии. Она требует от артиста выпускать по два альбома в год, как можно больше синглов. А это игра против времени, вы не даете ему возможность проверить то, что вы делаете. Вот что меня пугало.
— Вообще, интересно, что и коллаборация с Жескьером, и работы с Нильсом Фрамом и Луи Гаррелем, оказались далеки от ваших сольных работ. Здесь больше симфонического начала, больше академической строгости. Вы как будто бы решили оставить позади весь свой прошлый музыкальный опыт.
— Я не думаю, что это про «оставить позади», это скорее про «исследовать новое». Тем более что, скажем, и в сольных работах у меня иногда не было ритма как такового. Мне кажется, что [мои коллаборации] — не про смену ритмичной музыки на классику, а про поиск новых способов продюсирования.
— Песни у вас обладают кинематографичностью, вы одновременно и режиссер клипов, визуализация у вас тоже не на последнем месте. Когда вы делали «Goliath», у вас была сразу какая‑то картинка в голове?
— Да. Конечно, режиссер — моя изначальная работа, потому музыка у меня по-другому [без картинки] не получается. Это ужасно интересно строить что‑то из картинок, а картинки — из звука, и связывать все друг с другом по максимуму. Этим я занимался всю свою карьеру. И я [на новом грядущем альбоме] решил пойти дальше. Тема этой записи и сингла в частности — токсичность, ядовитость. Я не предполагал, что мир станет таким, какой он сейчас (речь о пандемии, которая началась уже после записи альбома. — Прим. ред.). Но у меня было ощущение, что грядет что‑то чрезвычайно токсичное. И что оно раздавит нас в целом и [повлияет на] отдельных людей.
Я хотел сделать песню, в которой разрушаются люди, предметы, каждый инструмент в оркестре — он в итоге меняется, извращается. И появляется такой суперогромный монстр. Идея этого монстра есть и в видео. [Я показываю,] как обстоятельства разъединяют нас и делают беззащитными перед окружающим миром. И я пытался привнести это и в продакшен.
И все во время записи было тем или иным образом связано с кислотой, ядом. Это главная идея, к которой были отсылки в записи.
— Ощущение токсичности и перверсии такой музыкальной — оно прямо с первого же бита идет.
— Да. Когда очиняешь музыку, ты можешь или реагировать на мир, или стать его отражением. Я выбрал второе. Быть отражением мира, каким я его вижу, что может быть немного гротескным. И я думаю, что в ритме [песни «Goliath»] есть что‑то гротескное. Это очень, очень необычный ритм. Все эти деревянные духовые, эта вывернутая наизнанку перкуссия, которая есть на протяжении всей песни…
— И при этом «Goliath» — это такой шаг в бок по отношению к вашим ранним, более поп-ориентированным работам. Эта песня больше для странного рейва или дискотеки, но не для поп-радиостанций и плейлистов.
— Да, и это нормально. Это такой вызов — маскировать поп-песни так, чтобы они не были похожи на музыку с радиостанции. Мне моя музыка не кажется «экспериментальной», это на самом деле поп. Но мне всегда нравилась идея и быть особенным, не делать такую же музыку, как и остальные, и транслировать эмоции.
Конкретно с «Goliath» рецепт был такой — спрятать поп-песню. Припев здесь полностью инструментальный — с массивной оркестровой волной, но куплеты здесь — от поп-музыки.
— Вы говорили о творчестве как отражении мира, а в чем оно заключается?
— После первого альбома у меня было непростое время, связанное с переменами в моей жизни. Появились люди, которые работают для меня, фаны, которые от меня чего‑то ждут, увеличилась ответственность. И внутри меня случился какой‑то сдвиг.
Появилось ощущение, что я на самом деле меньше, чем думал раньше, а передо мной такие большие проблемы. И от этого появилось ощущение беззащитности.
И это осознание делает тебя слабым в отношении окружающего мира. А он требует от тебя быть последовательным, твердым. А я не твердый, не последовательный, и часто принимаю неверные решения.
В какой‑то момент я понял, что это [осознание] может быть основой для моей новой работы. Принятие своей слабости, своей хрупкости. Это было вопреки моим прежним соображениям о силе, о мужественности, об успехе. И мне кажется, эти же вещи отзываются во многих людях по всему миру. Идея в следующем: ты слишком мал, когда сталкиваешься с вызовами, которые нам даны — в окружающей среде, в политике, в экономике.
— Может ли Давид победить Голиафа из песни?
— Думаю, да. Вот об этом как раз мой альбом. Этот альбом помог мне восстановиться. Я себя сейчас замечательно чувствую. Создавая эту запись, я будто побеждал этого монстра. Несколько лет я не мог ничего сделать, но потом смог. И я очень горд этим.
— Может ли — и должна ли — поп-музыка сейчас быть слабой, хрупкой, открытой, беззащитной?
— Не обязательно. Скажем, я люблю слушать ритмичную клубную музыку. Я чувствую, что она мне тоже нужна. И в ней нет ничего слабого или хрупкого. Но в моем случае я как раз хотел показать, что [поп-музыка может быть открытой и беззащитной]. Иногда люди хотят отождествлять себя с тем, что ты делаешь. Если бы я построил такой образ, который не признает собственную слабость и хрупкость, я был бы слишком недоступным [для слушателей].
— А были ли у вас какие‑то визуальные референсы, когда вы сочиняли новый альбом?
— Да, обязательно. Иногда это были, скажем, фотографии. Еще до того, как я начал делать «Goliath», я задавался вопросом: как это будет выглядеть, какие изображения будут использованы, какое освещение? Если обратить внимание на лексику в песне, там очень много про токсичность, про химию, про вирусологию, про промышленность. В этой записи есть что‑то очень индустриальное. И я задавался вопросом: будет ли это индустриальный поп? Будет ли это что‑то вроде машины, говорящей с тобой?
— То есть индастриал был в качестве источника вдохновения?
— Да, но также и современный индустриальный ландшафт. Вы это увидите в клипе. Он очень индустриальный. Мне кажется, что в этом есть что‑то прекрасное: промышленность рассказывает нам про масштаб мира, про людей. Это идеальный сеттинг, для того чтобы поговорить о большом и маленьком, о грандиозном и интимном.
