«Со мной сложно»: Ева Польна — о сонграйтинге, феминизме и «Гостях из будущего»

— Я послушал позавчера в первый раз — прошу прощения, только в первый раз — песню «Снег»…

— Вот, Николай, это вам минус в карму — понимаете? Уже почти второй месяц «Снегу» (интервью состоялось в начале марта — Прим. ред.), а вы в первый раз послушали. Вы должны были уже послушать раз тридцать!

— (Смеется.) Ну я, собственно, послушал после этого раз двадцать, доберу остальные десять потом. И мне показалось, что я ничего более грустного и трогательного от вас, наверное, не слышал уже очень давно.

— Я бы сказала, что не «очень давно», а в принципе — никогда. Бывает, что‑то может наболеть внутри или ты вдруг резко на что‑то реагируешь. Так получилось, что эта песня ко мне пришла сразу, целиком. Как озарение.

Я уверена в том, что всякое творчество — хорошее, правильное — всегда приходит из общего пространства. «Снег» — это и был тот самый случай. Я быстро поехала на студию, записала демоверсию — и стала слушать. И, наверное, заболела дня на три. Все, что я могла делать, — это плакать.

Мне было так больно, а я не понимала почему. От настроения, от мелодии, от слов. А через несколько дней случился пожар в Кемерове. И вдруг у меня внутри все совпало. Будто я заранее предчувствовала это событие. Все, что я чувствовала в те дни, — это беспомощность и боль. История мистическая, но и такое у меня бывает.

— Меня просто еще особенно резанули строчки «Ну а если мне дотла суждено сгореть… Я прошу: только б это было последний раз!» Как будто прощание такое. Для меня это было немного шокирующим.

— Ну не все так печально (улыбается). Я человек оптимистичный и всегда верю в лучшее. Давным-давно я написала песню «Так отважно», это популярный танцевальный хит. Никто и не заподозрит в ней грусти. Тем не менее там есть такие строчки: «Отдала всю нежность, потеряв беспечность, — видно, нужно вновь родиться мне». И для того, кто верит в многократные перерождения человеческой души, смысл этих строк ясен. Со «Снегом» похожая история. Можно воспринимать это философски. Все имеет свое начало и свой финал. Даже самые яркие переживания и драматические события в жизни человека заканчиваются. И мне тоже хотелось бы перестать сгорать. Жизнь продолжается!

— Я как раз хотел спросить о перерождении. Насколько часто вам приходилось заново себя собирать? Как творцу, как музыканту, как исполнительнице, как художнице.

— В последний раз, мне кажется, сейчас! (Смеется.) Вы знаете, я всегда в процессе. Творческая жизнь научила меня многому. В частности, тому, что не стоит быть уверенным в незыблемости успеха и популярности.

Я думала, ну оно все как‑то будет спокойнее, интеллигентнее (смеется). Дело в том, что мое творчество — оно очень личное.

— Очень!

— И одновременно тесно связано с профессией. Какое‑то время моя история жизни была связана с моим соратником по группе «Гости из будущего» Юрием Алексеевичем Усачевым. Мы были с ним как Шалтай-Болтай, как две части одного целого. И это было круто. Это был период нашего невероятного творческого вдохновения. Потом мы с ним расстались как пара. Мой мир перевернулся. Я вообще не понимала, как можно писать после этого, потому что мне казалось, что я не могу без него существовать. Оказалось, что я могу, и еще как! (Смеется.)

Мне удалось написать еще кучу прекрасных песен в «Гостях». Было очень трудно. Я над собой упорно работала. Не быть близкими людьми и остаться в коллективе, сохранить космическую романтику в песнях, за которую нас так любили… Ну и так далее. Вы понимаете, о чем я?

— Да. Как раз за последнее время было несколько примеров — похожих коллективов, которые были основаны в том числе на личных отношениях. Они в какой‑то мере немножечко переосмысливали вашу музыку, а в итоге распались, потому что не выдержали напряжения.

— Мы продержались одиннадцать лет. Это невероятная история. По мировым меркам, по всем! Притом что нас не держали продюсеры. Бывает, что людей удерживают экономические условия, контракты, они ненавидят друг друга, но выезжают на концерты. У нас было не так. Когда мы расстались как близкие люди, я подумала: блин, это же я, это же мои песни, это же моя музыка — ну почему я должна это все бросать? Я должна уйти? Да ни за что!

А потом поняла, что мне никто не нужен как некий абстрактный партнер, потому что я тяну все на себе. Поняла, что пора уходить, и ушла. И тут неожиданно оказалось, что я вроде была столько лет, а теперь — раз, и меня как будто не было. Для подавляющего большинства деятелей шоу-бизнеса я была просто девушкой, которая поет, а не автор пары десятков хитов, звучащих на всю страну.

А я знала, что хочу остаться. Мне еще есть что сказать. И я осталась. И несколько первых лет были достаточно тяжелыми.

— Но в итоге-то оказалось не зря? В итоге-то получилось все?

— В нашем с вами мире за последние двадцать лет все перевернулось несколько раз. Мы словно прожили несколько совершенно разных эпох. Яркое начало 2000-х. Потом 2010-е — совершенно абстрактные. Потом все снова поменялось. Экономические кризисы, социальные, интернет, медиа, мода…

Поменялась музыка. Поменялось отношение к ней. Большая музыка ушла в тень, на второй план. Эпоха мегазвезд поп-музыки закончилась. И то, что тебе раньше казалось вторичным, завоевало весь мир. Единственный выход [в такой ситуации] — это остаться человеком, самим собой. Я остаюсь. Это непросто, но я знаю, что сделала правильный выбор.

— Я про вторичность хотел спросить. Последние лет пять, наверное, все пытаются скопировать то, что вы делали в «Гостях из будущего». Вам вообще каково от этого? То, чем вы жили и что вы переживали, неожиданно люди стали каким‑то образом воспроизводить. А они даже и не жили в то время, наверное, только родились.

— Самое грустное, что все попытки нас копировать звучат, на мой взгляд, хуже, чем «Гости». А ведь в современных условиях должно быть ярче, круче, моднее (смеется).

Нет ничего плохого в том, чтобы пользоваться цитатами великих, но писать нужно свои книги и становиться героями своего времени. То, что обычные люди хотят повеселиться под хиты своей юности, еще можно понять. Но профессионалы, бесконечно спекулирующие на ностальгии по ретрохитам, — это печаль.

Мне интересно, какая я буду в семьдесят восемь, а не какой я была в двадцать пять. То же самое и в творчестве — мне интересно идти вперед.

— Шесть лет назад, когда вы с нами говорили, признавались, что за последние несколько лет вам не понравился ни один выпущенный в России альбом. С тех пор что‑то поменялось? Есть ли что‑то, что вас зацепило и показалось передовым?

— Вы знаете, мне кажется, понятие «передовой» — это очень неоднозначное понятие на сегодняшний день. Такое, знаете… Я бы сказала, такое от лукавого немножечко понятие.

— Почему?

— Потому — что такое передовое? То, что вызывает моментальную реакцию. Смех, шок, отвращение. Мы живем в эпоху хайпа. Думать здесь не нужно, ты должен увидеть-услышать и моментально прореагировать.

Давайте мы с вами напукаем вместе — Ева и «Афиша» представляют новый альбом. Мы соберем десять человек, которые прекрасно пукают, а еще десять человек рыгают, понимаете? И мы с вами совершим взрыв! Интеллигентная артистка, легенда поп-сцены, напердела альбом с интеллигентным и легендарным изданием «Афиша». Давайте вот так сделаем?

Но я рада, что есть люди, которым важен наш прекрасный русский язык, будь это рэп или бардовская песня. Что из современного русского поп-мейнстрима меня зацепило? Отдаю должное современному романтическому поп-дуэту Artik & Asti. В чем‑то они продолжатели «Гостей из будущего». Очень, кстати, достойные. Тут есть лирическая героиня и мужская поддержка такая — бу-бу-ру-бу-бу-бум-бу-рум. Есть оба пола, что сейчас очень важно. Не сомневающихся в этом поле — а знающих, какого они пола. Одна — сексуальная красотка, другой — брутальный мужик.

Вот это нужно зрителю. В моем плейлисте песни этого коллектива есть. Могу зажечь и под «Грустный дэнс» и под «Девочка, танцуй». Это круто сделано, это модно, это цепляет девичьи сердца, наверное, от тринадцати до тридцати. Ну и хорошо!

— Вам самой, с учетом вашего достаточно большого творческого багажа и вообще опыта, насколько тяжело сочетаться с нашим временем? Еще не было ощущения, что вы скоро споткнетесь?

— Вы знаете, однажды я узнала такую трагическую для себя вещь. А сколько вам лет, кстати?

— Мне тридцать один.

— Все, вы уже попали (смеется).

— Спасибо!

— Ученые выяснили, что люди после тридцати перестают воспринимать новую музыку (вероятно, речь идет или об исследовании Deezer 2018 года, или об исследовании, вышедшем в журнале Американской психологической ассоциации в 2008 году. — Прим. ред.)! Им интересно быть в формате своей юности, подросткового периода, ранней молодости. Они кайфуют от этого на протяжении оставшихся девяносто семи лет. Мне же как человеку, которому интересно идти вперед в музыкальном и не только плане, эта история, конечно, невыгодна.

Мне нравится делать то, что я делаю. Мой рецепт такой: не прогибаться, но быть гибкой в важных для меня вопросах. Это как в восточных единоборствах: когда уклоняешься — выигрываешь, когда применяешь силу — проигрываешь. Я не участвую в «Дискотеках» прошлых лет и концертах формата ретро. Я для себя не ретро, мне интересно там, где я не была.

— А где?

— Не знаю, много где. В музыкальном плане (имею в виду свою деятельность) на сегодняшний день я побывала везде. Я была поп-артистом, сейчас я инди-артист, но тем не менее остаюсь поп-музыкантом, пишу популярные песни, это фантастическая история. При этом я вне общего российского [музыкального] потока.

Когда я начинала в 1999 году, то знала, что не могу себя представить семидесятилетней, скачущей по сцене в блестящих трусах. Я и сейчас не представляю. Каждому возрасту — свое время. Сначала ты хочешь менять мир, потом — соответствовать миру и удивлять, потом — быть самим собой, а потом — идти вглубь себя, а не наружу. Вот я считаю, что после определенного возраста надо идти не наружу, а внутрь.

— Мне, может быть, было более-менее понятно, как был устроен процесс сочинения песен в «Гостях из будущего». Как он у вас устроен сейчас?

— Всегда по-разному. Бывает, что пишу стих, а потом понимаю, что из него можно вытянуть куплет. Бывает, что у меня есть мелодия, которая сидит в башке, долбит день за днем. Я мучаюсь, я сплю с ней, чищу зубы — она не проходит. И однажды, когда все засыпают в моем доме, я беру себя в руки ложусь в своей гардеробной на диванчик и в тишине начинаю творить. Ввожу себя в состояние вдохновения: появляются слова, строчки, мелодии. Иногда песня рождается целиком. А бывает, ты стоишь в пробке, тебе приходит одна строчка, но ты уже знаешь, что из нее получится песня. Ты должна быстро найти ручку, бумажку, телефон или губной помадой записать какие‑нибудь три слова. Запомнить, запомнить!

Это же такая божеская история. Я знаю, что есть люди, которые себя собирают, [чтобы творить]. Может быть, если бы я была государственным поэтом, композитором и мне бы говорили: «Нам нужно к седьмому ноября написать шестнадцать песен для хора, две для детского ансамбля, для Госдумы нужно что‑то накатать на корпоратив», — я бы, наверное, садилась и писала. Но нет, я — другая история.

— А вы могли бы себя вообще представить государственным поэтом-песенником?

— Мне кажется, поэзия — это меньшее, что нужно от меня нашей стране на сегодняшний день. И так много прекрасных поэтов, и женщин, и мужчин. Иногда кого‑нибудь прогуглишь, думаю, боже мой, да я-то еще подвинусь, еще и отойду на шестнадцатый ряд партера (смеется).

— А кто вам больше всего нравится из новеньких?

— Я не знаю, кто мне больше всего нравится. Вообще, для меня поэзия всегда была каким‑то волшебством. Я с литературной тусовкой не знакома, не хотела туда специально и не знаю, примут ли меня. Есть Вера Полозкова, она заняла свою нишу, и это прекрасно. Читала Дану Сидерос и знаю о ней. Вообще, в сети сейчас немало интересных неплохих поэтов.

Я не могу сказать, что я принципиально ищу чьи‑то стихи. Я пишу сама и живу этим. Но всегда отдаю должное интересной строке и не люблю критиков. В искусстве критик только один — это слушатель, зритель. Но не критик, который имеет какое‑то профессиональное образование и решил критиковать. Это так не работает.

— Как вы нас сейчас! (Смеется.)

— Ну это правда. Мы все критикуем Олю Бузову, понимаете, а вот люди ее любят. И кто прав?

— Мне кажется, что все-таки задача критика — это не разругать в прах, а объяснить, за что люди любят. Вот это правильно.

— Обычно просто ругают, а не обьясняют.

— Это плохой критик, значит.

— Ну вот… (Смеется.) У нас сейчас, знаете, каждый критик.

— К слову о критиках. Вы как‑то реагируете на слушателей, на людей в соцсетях?

— Я живу в двух соцсетях. Есть мой личный фейсбук, где в друзьях 250 человек, которых, в принципе, я знаю. Официальная страница на фейсбуке, конечно, есть тоже. И есть моя официальная страница в инстаграме. Я ее веду сама, ставлю лайки, отвечаю людям. Для меня это важно.

Так получилось, что на этих страницах атмосфера очень дружелюбная. И я не сталкиваюсь с хейтом и критикой в мой адрес, за очень редким исключением. Но я в курсе, что может быть и по-другому. Реагировать на негатив точно нельзя. Не надо это читать и тем более принимать близко к сердцу. Это вредно для здоровья. Животворящий бан и удаление комментариев творят чудеса! Страницы в «ВКонтакте» у меня нет, только рабочее сообщество.

— А почему? Там самая большая аудитория слушателей.

— Я так решила. Не секрет, что аудитории в соцсетях разные. Каждый выбирает для себя оптимальный вид общения. Я представлена в «ВКонтакте» как музыкант. Все, что я хочу донести до аудитории этой соцсети, там присутствует. А вступать в перебранки с юными пользователями мне неинтересно. Кстати, речь не только о соцсетях. Интернет — это глобальная история, чего и кого здесь только нет.

Я не хочу собирать ненужный чужой негатив. Я что‑то гуглю, а у меня вываливается портянка из страшных, ненужных, стремных новостей, ***** [черт побери], для каких‑то куриц — или даже, не знаю, для креветок. Я задаю вопрос про расписание концертов в Консерватории, а они мне: «Алла Пугачева выставила свою двойню за дверь» или «Катя Пупина сделала семнадцатую операцию носа». Это меня не питает, это меня разрушает. Я за гигиену в сфере потребления интернет-контента.

— Вы ходили в хорошую школу, если я не ошибаюсь, ходили в Консерваторию, вообще в целом у вас было все нормально с окружением. И как в итоге этот человек попал в эту музыкальную тусовку, пристрастился ко всему этому?

— Николай, снобизм надо бы оставить в прихожей уже вместе с зонтиками и котелками (смеется). Да, ходила в хорошую школу, Консерваторию и музеи и прекрасно сочетала это с клубной интересной жизнью. Нам всем казалось, что жизнь бурлит, что впереди столько всего классного, интересного, столько разных дорог, путей. Мы всегда шли своей дорогой, делали хорошую музыку. И то, что мы оказались частью нашего шоу-бизнеса, — это логично. Он у нас один, другого нет.

— Вот, кстати, интересно вы сказали по поводу 1999-го. Это вообще достаточно распространенная точка зрения — в том числе и у журналистов, — что вот все закончилось тогда, а сейчас у нас продолжается такой длинный 1999 год.

— Сейчас у нас продолжается 1997-й. Тот же рэп сегодня для меня вариант шансона конца 1990-х, просто теперь его не поют, а читают. В конце 1990-х — начале 2000-х было прекрасно. Множество направлений было доступно широкой аудитории: были рокеры, тяжелые и легкие, которые исчезли без следа, были альтернативщики всякие, были электронщики. Кому нравился шансон и поющие трусы — слушали и такое тоже. Сегодня у нас ничего этого нет, как будто мы снова в самом начале 1990-х.

— Ну насчет электроники, наверное, я бы с вами немного поспорил. Потому что все-таки у нас хватает исполнителей, которые делают что‑то передовое. Простите уж за слово «передовое».

— Нет, вы не понимаете. Вопрос не в том, что никто ничего не делает. Вопрос, кто это слышит. Насколько это популяризируетcя. Тогда это было слышно: были и «Гости», которые пытались сделать максимально адаптированную модную музыку, был шансон, была эстрада и все, что я перечислила выше.

— Кстати, интересный момент по поводу адаптации модной музыки. Многие, и я в том числе, через эти большие хиты тогда узнали вообще о том, что есть трип-хоп или джангл. Такое ощущение, что у вас был такой хитрый план. (Смеется.)

— Вы правы. Это был не хитрый план, я называю это «миссия». Я не шучу. Мы как‑то сидели с Усачевым, и он говорит: «Блин, ты понимаешь, сейчас такой пипец. Люди, которые придут после нас — через пять лет, через десять… они же будут на нас учиться. Мы же им как основа, они же поверят, что все возможно». Мы шли с миссией, как это ни смешно звучит. Но в двадцать пять лет так можно, а в шестьдесят с миссией идти уже смешно, наверное.

— То есть вы считаете, что человек в какой‑то момент уже не может нести так называемый творческий крест?

— Нет, ну почему крест. Я своим путем доказываю, что можно идти. Не останавливаться, а идти, пока решимость есть в моей груди. Для меня прекрасным доказательством, например, является бессмертие группы «Руки вверх».

— Да, они даже до сих пор песни выпускают. Меня это тоже удивляет.

— Что значит «даже»?! Не даже — а активно, как никогда!

— Сергей Жуков мог бы ездить со своим старым материалом и не выпендриваться.

— А он ездит и пишет новые, и это слушают миллионы людей. И слушают не только мои ровесники, но и люди, которым шестнадцать. Дело [группы] «Руки вверх» (смеется) — оно живет и процветает.

— Ну да. Я помню, что мы раньше к ним относились с каким‑то таким безумным снобизмом.

— И я. Я все время думала: ну ведь прям реально говно музыка. Для нас с Усачевым это был пипец. Я очень уважаю Сережу [Жукова], я отдаю должное тому, что он двадцать пять лет на сцене. Но к качеству музыки это не имеет никакого отношения. Мне она неинтересна, не мое. Хотя на фоне сегодняшнего ужаса это практически Шнитке.

— Вы пытаетесь себе объяснить, почему так происходит?

— Большинству людей нужно просто, ясно, доступно. Как всегда это было, собственно говоря. Всегда люди приходили на ярмарочные площади посмотреть на праздники или казни… (Смеется.) Но в Сережиной музыке я не вижу ничего плохого. Он ни к чему плохому не призывает, он не бунтует. Ушла-пришла, вернулась-развернулась, крошка-брошка…

— Ну вообще, по поводу «не призывает, не бунтует». У вас же тоже музыка такая, она в первую очередь о личном — и оторвана от контекста страны, в которой живет.

— Вы знаете, у нас страна оторвана от контекста людей, которые в ней живут.

— Это как?

Оставшаяся часть изо всех сил старается достойно жить, воспитывать детей и заниматься любимым делом. Каждый из нас, вне зависимости от сферы деятельности, несет в этот мир что‑то хорошее, полезное для других.

Я не бунтую и не собираюсь бунтовать, я просто пытаюсь сказать, что всегда можно оставаться человеком. Главное — понять для себя, кто ты, куда ты идешь, независимо от того, что происходит вокруг. Своим творчеством я отвечаю на вопросы себе и, может быть, помогаю другим людям найти их ответ.

— Это вечный поиск? Или все-таки есть конечная точка у этого поиска?

— Ну слушайте, конечная точка, наверное, была у Будды. И у Иисуса. А вот у нас, наверное, должна быть не конечная.

— Я пытался как‑то описать для себя, но мне очень сложно, даже будучи журналистом, это сделать. Вы можете для себя описать, что такое типичная манера исполнения Евы Польна?

— Некоторых людей набирают в балетную школу или в художественную гимнастику. Там должна быть растяжка, гибкость, иногда она бывает от рождения. Вот у меня, наверное, ощущение слога песенного — оно вшито в меня. Я вообще люблю слово, умею им владеть, чувствую его. Я знаю, где нужно ставить какую строчку. И я знаю, где что‑то шокирует, но запомнится; где что‑то кольнет, не забудется. Такая магия, собственно говоря.

— Этой магии можно как‑то научить человека?

— Да. Но это будет ремесло. А у меня волшебство.

— Многие хорошие, действительно талантливые люди в итоге становятся сонграйтерами, которые пишут песни другим и живут за счет миллионных хитов, например, как в Швеции. Вы себя таким человеком видите?

— У нас тут не Швеция, если что! (Смеется.) Может, если бы я была шведкой, я бы тоже занялась этим. Но реалии российского шоу-бизнеса и экономики совсем другие. На сегодняшний день зарабатывает исполнитель, а не автор. Пока так. Если не касаться финансового аспекта, то написание песен для других в моем случае вопрос непростой. Я пишу по вдохновению. Кроме того, на русском языке писать в принципе сложно. Имею в виду популярную песню. Это должно быть коротко, ясно и не глупо.

— Вы как‑то очень пестуете самодостаточность и независимость от общего шоу-бизнеса. Вам насколько тяжело жить с этим грузом, той популярности, которая настигла в 1990–2000-е?

— Когда тебе тяжело, нужно что‑то менять в жизни. Мне не тяжело. Может быть, тяжело каким‑то другим взрослым артистам, которые зависимы от своей популярности и статуса. Я спокойно живу. Я не персонаж с афиши. Я, прежде всего, человек.

— Но вы не можете сейчас представить, что вы возьмете, покинете сцену и уйдете куда‑нибудь в монастырь.

— Я могу представить все что угодно, вопрос, куда уходить и что делать дальше. Я пишу песни потому, что мне это интересно, потому, что я так хочу. Когда у меня закончится вдохновение, я не буду вымучивать песни. Я просто прекращу их писать. Мне и моим поклонникам не будет стыдно, за то, что я делаю. Это я вам могу гарантировать (смеется).

— Как вообще происходит аранжировка ваших песен? Это же не просто процесс, который происходит случайно?

— Нет, это принципиально неслучайно (смеется). К сожалению, в нашей стране это долго и мучительно. Я не могу как сонграйтер, как вокалист принести хорошую демоверсию двадцати семи офигенным аранжировщикам и сказать: «Сделайте мне, пожалуйста, шестнадцать разных треков, а я выберу лучший вариант» Меня долгие недели, а то и месяцы не устраивают варианты тех нескольких человек, с которыми я работаю.

От меня всегда требуют интересного, модного, лучшего, неожиданного. Мне нравится держать эту планку. Я не бард и не пою под гитару: «Лыжи у печки стоят».

Я всегда внутри этого процесса. Мои песни — это лирика, смысл, посыл. Поэтому важно, чтобы человек, с которым мы работаем над оберткой этой песни, меня чувствовал. Умел работать с моим голосом, понимал, что я хочу сказать.

— С вами сложно?

— Со мной очень сложно. Зато интересно.

— В вас требовательность сочетается с тем, что вы прекрасно осознаете свою, так сказать, популярность или успешность? Я помню это по нескольким вашим интервью. Вы прям четко понимали и не стеснялись этого.

— Ну да, это нормально. Я очень позитивный человек, не самодур. Я никогда не надеваю никаких корон и так далее… Мне важен результат, важно, чтобы человек был профессионалом. Моя требовательность исключительно по делу. Корону оставим для сцены. (Смеется.)

— И, наверное, последний вопрос. Вы в разговоре с нами шесть лет назад говорили, что своим примером показываете, что «телки офигительно рулят миром». И очень негативно высказывались в целом по поводу движения за права женщин и так далее. С тех пор у вас не изменились взгляды? Вы считаете, что лучше показывать своим примером, а активизм — это все от лукавого?

— Вы знаете, я против любых крайностей. На своем примере я показываю, что можно быть разной — и слабой, и сильной одновременно. Но я не самый рядовой пример. Многие женщины сегодня просто пытаются выжить, им не до борьбы за права. Очень жаль, что женщины до сих пор оторваны от решения глобальных общечеловеческих вопросов. Рулят они в основном в быту. И в большинстве случаев не от хорошей жизни. Я согласна, чтобы шпалу понес за меня мой друг, но хочу иметь равные права в решении вопросов, которые касаются жизни и смерти, судьбы цивилизаций.

А в вопросах частных, типа кому выносить мусор, каждый может решить в своей семье. Есть какие‑то чисто мужские обязанности — и должны быть. Есть женские обязанности, которые, в конце концов, пусть женщины же и выполняют. Пусть лучше борщ научатся, ********** [черт побери], варить, чем ногти пилить в салоне бесконечно. Пусть женская энергия помогает мужской, а мужская женской.

Моя любимая фраза — та, которую якобы сказала Шэрон Стоун: «Мы стали теми парнями, за которых хотели выйти замуж». У меня так получилось. У кого‑то получается, а у кого‑то нет. Кому‑то это нужно, а кому‑то нет. Но в любом случае я за самостоятельность женщины, за то, чтобы она была человеком и имела право развиваться, имела свое мнение, могла высказывать его, влияла и на политику, и на социум и не была ни собачкой на бархатной подушке, ни птичкой в клетке. И да, кстати, это именно мы все-таки до сих пор рожаем людей (смеется).