— Что, черт возьми, происходит в клипе на песню «Steh auf»?
Петер: Мне кажется, это такой бэд-трип барабанщика. У него проблемы с наркотиками, и ему чудится всякое дикое дерьмо.
— Я заметил ваши безумные глаза там.
Петер: О, да! Ну еще многое связано с режиссерским видением.
Тилль Линдеманн: Да, это все была мечта Цорана [Бигака, режиссера]: лошади, прорывающиеся сквозь стены, монгольские воины…
Петер: О, да, мы поехали в Казахстан, чтобы это все снять.
Тилль: Я знаю Цорана 25 лет, и он всегда носился с мечтой: «Хочу снять лошадей, врывающихся в комнату!»
— Объясните человеку, который не знает немецкий язык, о чем вообще этот трек.
Тилль: Я бы не стал расшифровывать суть песни. Это разрушит всю фантазию. У людей, которые слушали песню, уже куча идей по поводу того, что трек значит.
Бэкграунд был такой: я прочитал историю дочери Боба Гелдофа. Она умерла от передоза, а ее ребенок лежал рядом с ней часов 18. Рядом с трупом. И «Steh auf» — это «Вставай!». Это призыв дочери к своей мертвой матери.
— Ваш первый альбом был на английском. Как я понял, Тилль, вам было тяжело перестроиться на новый язык: вы учили в школе русский, а на английском почти никогда не пели.
Тилль: Я бы сказал, что это было не то чтобы сложно, а просто по-другому. Я писал два десятка лет на немецком, я понимал, как строится лирика в этом языке. А здесь мне приходилось подглядывать в словари. К тому же это совершенно другая манера пения, другая экспрессия. А что до грамматики, то мне помогали знающие люди: американцы, англичане.
— Но теперь вы вернулись к родной речи. Почему?
Тилль: Мы придумали первые три песни для театрального проекта в Гамбурге. Это была постановка «Гензель и Гретель» братьев Гримм. В этом спектакле была задействована моя дочь. И мы начали, в общем, делать песни по запросу. А потом мы сделали четвертую песню, пятую и подумали: «Ок, мы можем сделать EP или что‑то в этом духе».
Но потом мы как с цепи сорвались, и я в какой‑то момент обнаружил себя работающим сразу над двумя треками одновременно. Меня вся эта история очень захватила. И когда у нас уже были 7 или 8 песен, мы решили: «Ок, сделаем альбом!» И, естественно, он должен был быть на немецком, раз мы начали писать треки на нем.
— Как вообще шла запись альбома?
Тилль: Мы тратили примерно неделю на запись каждого трека. Но этому предшествовала длительная подготовка. Я репетировал у себя в Германии, звонил Петеру и присылал ему файлы параллельно. А он все комментировал: «О, тут нужен другой секвенсор! А тут нужен бридж».
Петер: И потом Тилль приезжал уже на студию — и мы знали, что делать. Подготовка перед записью нам очень помогала. Это не значит, что мы должны были держать друг друга за руку. Большую часть времени мы тратили на то, чтобы все отточить по максимуму.
— Первый альбом был во многом про иронию, насмешку, в том числе над ожиданиями слушателя. Но теперь все по-другому?
Тилль: Да, но это было ненамеренно. Возможно, дело в языке. Но действительно концепция альбома не такая веселая.
— Концепция?
Тилль: Скорее даже не концепт. Поначалу действительно была концепция, так как мы писали по запросу [музыку для спектакля]. Например, колыбельную для момента, когда дети оказались в лесу, и там неожиданно наступила темнота. Или сцена о том, как Гензель был отравлен ведьмой. И это такой символ нашего общества, где все едят фастфуд, не могут насытиться. Конечно, был концепт в начале, а потом мы немного сошли с ума. У нас в альбоме есть хип-хоп, есть танго.
— Кстати, а танго-то как в альбоме оказалось?
Тилль: Ну это одна из семи версий песни «Ach so gern», которая еще у нас синглом станет. У нас есть версии в стилях танго, блюз, босанова. Петер написал рок-ремикс. Он будет бонусом в альбоме (так и есть, он значится как «Pain version». — Прим. ред.).
Это песня о парне, который пытается соблазнить женщин, и, если они ему отказывают, он все равно добивается своего. Он не знает, зачем он это делает. Он шизофреник. Он думает: «На самом деле, они хотят этого». И нам хотелось как‑то оттенить зло, которое содержится в лирике. Так появилось танго, босанова. Танго-версия — лучшая.
— Интересно, что у вас песни очень многослойные. Во многом это еще связано с языковым барьером. Если не знаешь немецкого, то, слушая танго, думаешь: «Ок, они снова прикалываются, это ирония».
Петер: А на самом деле все по-другому.
— Вообще, вы не опасаетесь такого недопонимания?
Тилль: Ну так меня и не понимают никогда. Я живу с этим.
Петер: Да, это у него с первого альбома Rammstein.
— Как вы делите обязанности в дуэте?
Петер: Каждый знает свое место. Тилль работает с артом, с текстами, со смыслами. На мне — музыка и продакшен. Но мы все равно пересекаемся на территориях друг друга, чтобы обменяться мыслями. Тилль нередко помогал мне с продакшеном или с аранжировками. Он такой: «Давай возьмем эту часть и переставим сюда». Мы пытаемся помогать друг другу.
— Но соглашаться друг с другом, наверное, сложно?
Петер: Нет. Потому что у нас нет никаких ограничений. Мы стараемся попробовать все. Мы пытаемся попробовать все варианты. Ты не можешь сказать нет, пока не услышишь это.
— Еще о странной стилистике. А как появился трек «Mathematik»?
Тилль: Сын Петера занимается музыкой, пишет песни, он продолжает дело отца, он отличный барабанщик. Вообще, круто работать со своими детьми. Это очень крутой экспириенс, помогать им, когда они выросли. В общем, я как‑то послушал в машине кое‑что из вещей сына Петера и подумал: «Вау, это замечательно, надо дать ему попробовать что‑то сделать». Так появилась песня. И я всегда хотел что‑то сделать про математику, я ее всегда в школе ненавидел.
Петер: Типа пошла ты ***** [к черту], математика!
Тилль: Да. Это был эксперимент. Он был идеальный. И мы сделали трек достаточно быстро. Чуть переписали текст, чтобы он ложился в грув, записали все с Haftbefehl (рэпер из Германии, который читал дуэтом с Линдеманом — Прим. ред.) — и вуаля. Это для нас отличная попытка отбросить всякие ограничения. У Петера свои — в Pain и Hipocricy, у меня — Rammstein. Там все более строго, а тут мы можем сойти с ума, мне это нравится.
— Каково вообще вернуться со стадионов в маленькие клубы?
Петер: Замечательно. Все взмокли. Можно дотронуться рукой до людей.
Тилль: Мне немного было страшно. Я не понимал, каково мне будет. Вдруг я заскучаю по стадионам, большим гримеркам, замечательному кейтерингу. Но все оказалось по-другому.
Петер: Это было так уютно, по-семейному.
— Для вас этот проект — такие каникулы?
Тилль: Скорее не каникулы, не отпуск, а…
Петер: Освобождение.
Тилль: Да, освобождение. Мы много и тяжело работаем, но получаем удовольствие. Это не работа. Как мой отец всегда говорил: «Мальчик мой, ты должен искать увлечение, страсть, а не работу». И мне кажется, что я впервые могу согласиться с ним.
Петер: Музыка, которую я не использую в Pain, которая туда просто не подходит, очень помогает мне получить что‑то новое, раздвинуть свои внутренние границы, вдохновиться. Она заставляет меня заниматься тем, в чем я когда‑либо был не уверен. Например, написание колыбельной. Я стараюсь думать, что, в конце концов, это отличная работа. Мне надо выходить за пределы своей зоны комфорта. Это же скучно — там находиться.
Мы не думаем сейчас про какие‑то коммерческие перспективы группы. Мы живем моментом. Мне кажется, что это очень важно. Не хочется ощущать стресс. Сейчас мы расслабляемся и веселимся. Нам не надо держать себя в руках. Наш альбом — это качели эмоций.
— Например, гнев?
Петер: (Изображая гнев.) Это не гнев, понятно?! (Оба смеются.)
