Интервью с Хатчингсом было взято на фестивале Le Guess Who? в Нидерландах, где он был приглашенным куратором.
— Бывали раньше в России?
— Да, я играл у вас году в 2009-м в составе Red Snapper. Были концерты в Петербурге, Москве и Екатеринбурге.
— Ого! Кажется, я был на концерте в Москве, но ничего о вас тогда не знал.
— Да, я тогда еще учился в колледже.
— А как получилось, что вы, учась в колледже, стали играть с Red Snapper?
— Мой сосед по дому играл у них на саксофоне. Он спросил, хочу ли я съездить в тур по России, и я согласился!
— Сейчас много говорят о новой лондонской джазовой сцене. Как вам кажется, это действительно можно назвать сценой, если понимать ее как сообщество музыкантов, мыслящих в одном направлении?
— Сейчас определенно сложилась некая сцена. Из музыкантов лет на десять помоложе меня, ребят типа Мозеса Бойда или Ezra Collective. Но есть и много других сообществ, которые оказали влияние на них. Они по-прежнему существуют, люди дают концерты, но пресса обращает на них гораздо меньше внимания.
Например, 15 лет назад, когда я учился в колледже и часто ходил на концерты, было такое творческое объединение Loop Collective, они выпустили очень много всего [как самостоятельно, так и] на лейбле Babel. Или группы Ma, Splice… вы можете их не знать, но они играли очень смелую музыку, которая раздвигает границы того, что мы имеем в виду, когда говорим о джазе. И они повлияли на людей вроде меня, которые теперь нашли собственную интерпретацию джаза. И те музыканты никуда не делись, те же Jazz Warriors все еще активны. Такие люди, как Орфи Робинсон или Стив Уилльямсон, — все они знакомы друг с другом, но у них разные аудитории. Они все живут и работают в Лондоне, но это как отдельные города, отдельные музыкальные сообщества.
— А насколько сильно отличаются их аудитории?
— Сильно. Но уникальность той сцены, что сложилась сейчас, в том, что туда попадает очень много молодой публики, от 18 до 25 лет. Это люди, которые увлеклись джазом впервые, и это как раз то, чего не было 15 лет назад, — такой большой фан-базы среди молодых людей. Если брать, например, импровизационную сцену в Лондоне, там не так много молодежи, но в целом аудитория меняется — люди больше интересуются необычными, более экспериментальными артистами.
— Почему так происходит?
— Трудный вопрос. Как мне кажется, тут есть несколько факторов. Один из них — повышенное внимание к джазу медиа, которого не было еще 10 лет назад. И это такой круг: чем больше людям рассказывают о какой‑то музыке, тем больше возможностей у них ее услышать.
Много лет назад, когда мне было лет 18, я брал интервью у одного рэпера. Он сказал, что для него использование семплов — это не про музыкальный пуризм или цельность. Его целью было сделать так, чтобы люди услышали музыку, которую он семплировал. Ему нужна связь между той музыкой и молодыми людьми, которые, может быть, никогда ее и не слышали раньше.
Поэтому рэперы становятся точкой входа в джаз для новой аудитории, которая иначе не нашла бы его. Это музыка их родителей. Я сам так открывал музыку, еще до того, как стал ей серьезно заниматься. Когда я жил в Барбадосе, то не слушал джаз, потому что считал его музыкой богатых белых людей. Для меня это была музыка, которая играет в лобби дорогих отелей для господ, потягивающих пинаколаду. Но когда у тебя появляется точка входа, ты понимаешь, что эта музыка гораздо больше и шире этого образа. Это дает людям шанс составить собственное мнение насчет того, что музыка может им дать и стоит ли продолжать знакомство с ней.
— Альбом вашей группы Sons of Kemet «Your Queen Is a Reptile» можно назвать политическим, но не в повседневном значении слова: на нем вы не выступаете с прямыми лозунгами. Возможно ли, что вы запишете что‑то, что станет прямым политическим высказыванием?
— Такая вероятность есть. Но тут вопрос, что понимать под политическим высказыванием. Я не считаю свою музыку политической.
— Ну даже название альбома (речь идет о королеве Великобритании — Прим. ред.) в определенной степени политическое.
— В определенной, да. Причина, по которой я не ассоциирую себя с политикой, проста — я создаю музыку и через нее рассказываю слушателям, о чем думаю. Есть определенное представление, что такое политическое. Там обязательно должны быть прямые вопросы к институциям и системным проблемам. Но есть и другое понимание политического, на личностном уровне. Для меня это попытка понять, какая среда нас окружает, что это за система. Это абсолютно естественно для каждого человека — пытаться понять, что происходит. Может, это звучит слегка наивно, но я просто пытаюсь осмыслить то, что встречается на моем пути.
Идея, которая стоит за «Your Queen Is a Reptile», — это осмысление мифа. Как мы представляем себе образ женщины-правительницы? Этот вопрос я задаю себе и, если могу дать на него какой‑то ответ, говорю об этом с аудиторией. Это не ситуация, когда я просто заявляю: это плохая институция. Я могу сделать это в фейсбуке: если у меня есть мнение, я говорю о нем прямо. Но роль музыканта и художника я вижу скорее в том, чтобы подтолкнуть людей мыслить шире, рассматривать сложившуюся ситуацию с разных точек зрения. И для меня суть этого альбома Sons of Kemet в том, чтобы помочь людям запустить цепочку размышлений, которая поможет им выработать свое отношение к происходящему. А уже потом это может привести к прямым действиям в самых разных сферах жизни.
Я хочу, чтобы слушатели могли подумать об этом с иной точки зрения. Смысл высказывания в том, что нет единой реальности, в которой монархия — это хорошо или плохо. Мы можем показать разные уровни реальности через нашу историю. Если вы смотрите на военный мемориал, вы делаете это с точки зрения победившей стороны. Но есть и точка зрения проигравших. И если занять точку зрения побежденного сообщества, сама природа войны, конфликта, покажется совершенно иной. И я не говорю, что эта точка зрения — правильная. Истина начинается с возможности воспринимать одни и те же события с разных точек зрения. И единственный путь, по которому человек может эволюционировать, — это воспринимать явления и события в их многообразии.
— В отношении вас и в целом новой лондонской школы часто употребляется аббревиатура DIY. Согласны ли вы с таким определением?
— Когда я слышу DIY, мне приходят в голову немного другие музыканты. Для меня это значит лишь, что музыка, которую я играл, была не очень-то популярной и мне доставалось не то чтобы много денег.
Я должен был, например, очень быстро записываться, за пару дней в студии. Первые два альбома Sons of Kemet были готовы за два дня, а третий — за три дня. У нас не было выбора, просто нужно было успеть все сделать за заданное время. Во время записи первого альбома у нас вообще была только получасовая пленка. Поэтому мы записывали полчаса музыки, скидывали запись на компьютер, удаляли все с пленки и повторяли заново. Так мы и записывались в течение двух дней.
Сейчас мы можем позволить себе провести в студии неделю, но принцип остался тем же — если это надо сделать за определенный срок, значит, надо. А для этого нужно все время быть сфокусированным.
— Фраза «We need to feminize our politics» («Нам нужно феминизировать нашу политику» — Прим. ред.), которая звучит в одной из композиций Shabaka and the Ancestors, — она про что? Нам нужно больше женщин в политике? Или это метафорическое требование?
— Интересный вопрос, потому что мне кажется, что каждый понимает это по-своему. Я могу лишь сказать, как это понимаю я. Для меня это значит, что нам нужна сама идея о феминизации политики. Чтобы каждый мог интерпретировать ее по-своему. Для меня это значит, что необходимо учитывать точки зрения разных групп, которые часто остаются в тени.
Мы знаем, что женщины маргинализированы и притеснены в политической сфере. Особенно в Англии, политика — мужской клуб. И такие вопросы — это маленькие шаги в направлении равной представленности. Поэтому здесь меня интересует, как вообще может выглядеть политика при равенстве. Как бы выглядела политика Великобритании, если бы у власти было одинаковое количество мужчин и женщин? Если бы в правительстве были представлены все меньшинства, которые существуют?
И потом постоянно подвергать сомнению и пересмотру определения и рамки, которые задают разные люди. Потому что, если спросить двух женщин о том, что значит быть женщиной или феминисткой, вы получите два разных ответа. Обновление таких определений — это и есть диалог.
Но я всего лишь пытаюсь понять и определить это для себя, так же как и определить, что значит быть мужчиной. Этого я, правда, тоже не знаю. Могу, конечно, выдать какое‑то определение, но, опять же, оно касается того, кем мужчина должен быть на мой взгляд.
А что такое быть чернокожим? Я чернокожий, но и этого тоже не знаю. Это может значить что угодно, абсолютно разные вещи в моей голове и в вашей. Поэтому я стараюсь всегда оставаться открытым к таким обсуждениям.
