— Когда вы впервые слушаете чье-то выступление или включаете запись, на что вы в первую очередь обращаете внимание?
— Я всегда ищу что‑то, что поможет мне понять, как складывается музыка. Отыскать этот элемент не всегда легко. Скажем, я могу обратить внимание на конкретный инструмент. К примеру, если мы говорим о симфонической композиции с множеством музыкантов, и это совсем свежая, недавно написанная работа, я стараюсь вспомнить, с чего она начинается. И я часто забываю! Кажется, что я никогда не забуду, как вступил тот кларнет, а потом принимаешься за рецензию и думаешь — а кларнет ли это был? А когда вы пишете материал, основанный на фактах, даже если там много ваших мыслей, нужно исходить из фактов. Нужно быть очень осторожным; иногда можно перепроверить по нотам, но они не всегда доступны. Так что я постоянно сражаюсь с собственными впечатлениями и пытаюсь придумать способ правдиво описать то, что слышу. Но при этом я чувствую, как сама себя обманываю, потому что слушаю и думаю: о, понятно, что тут происходит — вот кларнеты, а тут вступают струнные, а потом кульминация, и оркестр разворачивается во всю мощь.
Но я не могу описать все это в газетном обзоре — потому что это читателю не очень интересно. Если проводить параллель с готовкой, я стараюсь набрать столько ингредиентов, сколько смогу, столько деталей, сколько смогу запомнить — потому что человеческое ухо ненадежно, нельзя отмотать и перепроверить, что ты услышала. И затем я пытаюсь приготовить из этих ингредиентов что‑то, что работает на бумаге. Большую часть времени я понятия не имею, что я делаю. (Смеется.)
Я могу написать: «Пьесу открывают духовые инструменты, а затем она разрешается в шумной кульминации», — это все, что читатель готов прочитать. Я не могу описать композицию такт за тактом. В каком‑то смысле я придумываю заголовок к тому, что услышала. Это описание никогда не бывает адекватным.
— Как вам кажется, стоит ли писать — и в конце концов читать — негативные рецензии?
— Ну, многие публикуют отрицательные отзывы. Я их пишу не очень часто, может, раз или два в год — такие рецензии мы называем stinker («вонючка». — Прим. ред.), . Но это должно быть что‑то по-настоящему плохое, исполнение, в котором все пошло не так. Скажем, мне было бы легче — с точки зрения собственной совести, а не сложности написания — раскритиковать оперную постановку, в которой есть много элементов, а не отдельного исполнителя, который мне не понравился. Мне это просто неинтересно. Хотя у многих людей нет с этим проблем, им нравится идти в атаку. Иногда плохой отзыв писать проще.
— Для некоторых критиков это еще и веселее.
— Я уверена, что читать такие отзывы интереснее. Но всегда стоит думать об ответственности, об этической стороне дела. Я пишу для того, чтобы развлечь себя или читателя собственными остроумными колкостями — или для чего‑то другого? Это серьезная ответственность, от нее никуда не деться — и пускай это звучит чуть возвышенно или напыщенно. Мы ведь в конце концов пишем о живых людях и не хотим им навредить — всегда стоит иметь это в виду.
— Кстати, про живых людей: вы ведь наверняка знакомы со многими людьми, о которых пишете. Это помогает или мешает вам в работе?
— С этим нужно быть очень осторожным. Тут стоит полагаться на собственную совесть, единых правил нет. Если кто‑то дружит с исполнителем и пишет на него рецензию — это на их совести, я не готова их осуждать, но сама стараюсь этого не делать. А это трудно, потому что я и правда много с кем знакома, и особенно трудно, когда это кто‑то настолько известный, что нельзя сказать: «Я не могу рецензировать его, потому что мы как‑то пили чай вместе». Надо прикинуть: наверное, выпить чаю — это нормально, а вот ужинать пять раз за месяц — уже не очень.
А еще я не перечитываю написанное; публикую и перехожу к следующей рецензии. И мне очень легко забыть, что я могла сказать что‑то не вполне комплиментарное о человеке, который сидит рядом на ужине. Бывают неудобные ситуации: я веду себя дружелюбно, а этот человек очень холоден в ответ на мои слова, о которых я уже забыла.
Это все вопросы этики, и они постоянно обсуждаются. Я, наверное, нахожусь в более пуританском лагере, потому что стараюсь разделять знакомства и работу. Если я беру у кого‑то интервью по поводу оперы, то предпочитаю не рецензировать ее. Потому что если режиссер говорит: «У меня там есть эти интересные идеи о сексуальности в «Женитьбе Фигаро», — а я на следующий день иду смотреть постановку, я не могу забыть этого, у меня есть дополнительная информация. В таких ситуациях я направляю другого автора.
— Вижу у вас в руках вашу книгу «Music for Life: 100 Works to Carry You Through». А как вы вообще относитесь к жанру списка? Все эти «Пять альбомов, которые нужно услышать прямо сейчас» или «Сто книг, которые нужно прочитать, прежде чем умрете»?
— Да, именно этого я не хотела делать в своей книге, никакой «музыки на все случаи жизни». Издатель попросил у меня мастер-список композиций, которые нужно услышать в своей жизни, — я ответила: «Это не ко мне, я не тот человек». Мне не хочется составлять такие списки. И я сказала, что напишу о тех произведениях, о которых захочу, которые для меня что‑то значат. Но если я сделаю это через год, это будет другой список. Нет никаких абсолютов.
Я думаю, из таких списков люди часто получают информацию. Они даже не слышали о какой‑то симфонии — и вдруг видят ее в каком‑нибудь топ-5, и это может их заинтересовать. Я стараюсь быть открытой для этого, но когда приходится составлять такой список самой, я этого очень боюсь. А когда составляешь, то получаешь шквал комментариев: как вы могли упустить то и это? Ну а как! Если нужно выбрать пять, приходится упустить еще четыре тысячи (смеется). И я всегда пишу небольшой дисклеймер, в котором объясняю, что это мой сегодняшний список, пожалуйста, не ругайте меня — хотя все равно ругают.
— А как вы справляетесь с эмоциями по поводу таких комментариев? Или они вас не трогают, и вы просто смотрите, как они пролетают мимо?
— (Смеется.) Да если бы. Думаю, надо стараться наращивать толстую кожу — но это не у всех получается. Ты говоришь себе, что это все не имеет значения, просто чье-то мнение против твоего, — и все равно чувствуешь себя оскорбленной. И отвечать на такие комментарии сложно, когда тебе говорят просто «Вы не правы», или «Да что вы знаете», или «Это мусор». Другое дело, когда поправляют по фактам, но у меня, к счастью, есть редактор, который все перепроверяет и спасает меня от катастрофы.
Но это все напоминает мне, каково это — быть на другой стороне, на месте тех, о ком пишу я. Надеюсь, что мои рецензии чуть более аргументированы, чем комментарии, которые мне пишут. Они бывают неприятными, агрессивными, часто сексистскими. Другое дело Twitter; я не знаю, как у ваc, а в моем случае люди в Twitter более доброжелательны. Может, кто‑то где‑то что‑то и пишет, но я не ищу нарочно, что люди говорят обо мне, — это прямая дорога к безумию.
— Вы боитесь прочитать что‑то неприятное, или вам просто неинтересно?
— Я, наверное, стараюсь избегать тщеславия. Меня поражает то рвение, с которым люди реагируют на что‑то, сказанное от чистого сердца. Но это тот же пыл, который есть и у людей, любящих музыку, с этим я не могу поспорить. Могу только пожелать, чтобы они просто сдерживали грубость. Мне ведь не нравится именно грубость, странная враждебность. А если кто‑то говорит: «Но вы упустили то и это», — это нормально.
— Есть вещи, которые вас раздражают в текстах о музыке — штампы, клише?
— Есть у меня такой список, но не для чужих текстов — пусть каждый пишет как хочет. Удачи им, не собираюсь их осуждать. Что касается меня — да, у меня встречаются штампы, и без них не обойтись, если вы пишете так много, как мне приходится. Я бы спать ночью не могла, если бы не была уверена, что за несколько доступных мне часов я смогу написать текст нужного объема, под которым смогу поставить свое имя. Но у любого из нас бывают дни, когда просто не получается писать: если ты болеешь, или не спала допоздна из‑за маленького ребенка, или еще что. Садишься за стол в 8.00 и должна отправить текст редактору к полудню — а в 10.00 еще ни слова не написала. И тогда нужно найти способ все же проникнуть в суть произведения.
Вот пример. Я пишу об опере — это большая тема. Мне есть что сказать о музыке, о постановке, но я не знаю, с какой стороны зайти. Тогда я ищу какую‑нибудь крошечную деталь — ну не знаю, предположим, посреди сцены стоит самовар — и начинаю с нее. Я, кажется, не совсем отвечаю на ваш вопрос, но я имею в виду, что предпочитаю написать «В середине сцены стоит самовар», чем «Вчера вечером в Ковент-Гардене дали оперу такого‑то композитора». Так я никогда не начну текст. Я все-таки думаю, что нужно попробовать чем‑то привлечь внимание читателя. А от фразы «Вчера вечером в Ковент-Гардене» не то чтобы захватывает дух. (Смеется.)
— Вы кроме рецензий еще берете отличные интервью у музыкантов. Поделитесь секретом — есть у вас приемы, которые всегда работают, пробивные вопросы?
— Это сложное дело, правда? Потому что у тебя есть, ну не знаю, полчаса один на один с человеком, а тебе нужно постараться выведать у него все. Я в какой‑то момент решила, что мне неинтересно расспрашивать о детстве — потому что об этом всех спрашивают постоянно, и вы получите тот же ответ, что и всегда.
— И обычно теми же словами.
— Ну само собой — это ведь тот же человек, у него та же мать, о которой он рассказывал прежде. Но если в этом есть что‑то, что я могу развить чуть дальше, то я возвращаюсь к этой теме. Потому что всегда интересно знать, как развивался композитор или исполнитель. Но если у вас есть только полчаса и 20 минут из них собеседник будет повторять то, что рассказывал в дюжине других интервью, я лучше возьму подробности о детстве из других интервью и постараюсь поговорить о чем‑то новом. А секрета у меня нет, я не знаю убийственного вопроса, который всегда принесет вам какое‑то шокирующее откровение. Если найдете такой вопрос, поделитесь, пожалуйста. (Смеется.)
— Обещаю! А наоборот — о чем вы не станете спрашивать собеседника на интервью?
— Тут секрет в балансе между личным — о чем хотят читать ваши читатели — и профессиональным, о чем люди хотят поговорить. Нужно заслужить доверие человека. Я не большой мастер в том, чтобы вызнавать у людей то, что они скрывают, потому что в конце концов важно уважать частную жизнь — это, наверное, делает меня паршивым журналистом. Но если человек не хочет говорить о своем семейной трагедии или о чем‑то в этом роде, я стараюсь не нажимать. Ведь все это «Нам необходимо знать» почти никогда не имеет отношения к тем интервью, о которых мы говорим. Это не будущие премьер-министры или президенты, это люди, которые поют и играют для нашего удовольствия. Если у них в детстве были какие‑то проблемы, нужно руководствоваться тем, как много они готовы сказать.
Был период, когда я брала много интервью, это было мое главное дело — у меня были маленькие дети, и на рецензии времени не хватало. И почти каждый раз мой редактор читал текст и спрашивал: «Неужели он ничего не говорил о своем разводе?» или «Неужели она умолчала о своем романе?» — а я отвечала, что мы договорились не говорить об этом. И я просто слышала разочарование на другом конце провода. Но такой уж я человек.
— Скажите, что в вашей работе заставляет вас продолжать ею заниматься, что приносит радость все эти годы?
— (Задумывается.) Я очень предана тому, чтобы слушать новое. Наверное, по-настоящему волнующий момент случается, когда ты слушаешь что‑то, что тебе нравится или, наоборот, не нравится, и вот кто‑то играет эту композицию так, что тебе хочется слушать. Это захватывает. Это может быть фортепианная соната Шуберта — и вдруг в ней обнаруживается такая красота и сила! Ее могут услышать все зрители, но моя привилегия заключается в том, что это моя работа. Это удивительно, как мне повезло.