— Я видел другие видео, которые снимал Vogue с рэп-артистами, но ни одним не был настолько впечатлен. Расскажите, как появилось ваше.
— Ко мне обратился Vogue. Мне хотелось сделать что‑то уникальное — сделать портрет не столько отдельно взятого артиста, сколько портрет России. Как бы это пафосно ни прозвучало. Я подумал про Диму Хаски.
Насколько я знаю, Дима не хочет фигурировать в медиа. Потому что считает это абсолютным злом и видит в этом исключительно капиталистическую модель. Но я ему рассказал, что хочу сделать портрет того пространства, в котором мы обитаем. И он, как яркий представитель этого пространства, также рефлексирует и конвертирует это в свою музыку.
Сначала у меня были мысли зайти на территорию Марины Абрамович и устроить выставку с Димой в главной роли, где каждый человек может задать ему вопрос и он должен отвечать предельно честно, а мы бы это фиксировали. Но потом я понял, что форма съест содержание.
— Как в итоге предельно честные ответы перемешались с откровенно несерьезными?
— Редактор Vogue Катя Штоколова прислала нам шаблоны вопросов. И мы с Димой в течение двух дней подряд просто разговаривали по 5–6 часов на разные темы. И я сейчас жалею, что у меня не было возможности записывать эти разговоры на диктофон.
Мы сформулировали примерные направления ответов. Затем Дима присылал мне драфты, и, если мы понимали, что степень откровенности переходит грань, мы начинали ее камуфлировать.
По моим ощущениям, я знаю, где откровенные ответы, а где абсолютные дурь и чушь. Но когда я читаю комментарии к видео, я прихожу в оцепенение. Потому что мне казалось, что глупость лежит на поверхности, а люди в нее начинают верить. Или, наоборот, это откровение, а люди его воспринимают как позу, пижонство и кокетство.
— Мне очень понравилось, что он рассказывает о себе от третьего лица и как он это делает.
— Это говорит о его максимальной интеллигентности, потому что это очень трудно. Когда мне нужно написать информацию о себе для какого‑нибудь фестиваля, я впадаю в ступор. Мне задал этот вопрос фотограф Игорь Клепнев, когда у нас была попытка сделать фотосессию. Он спросил: «Что ты вообще?» — и я на две недели выпал.
— В чем главный талант Хаски?
— В том, что у него полностью чуждая для нас музыкальная форма базируется на русской культуре.
Я вообще ощущаю нежелание людей моего поколения переосознавать собственную культуру. Пробовать искать в ней смыслы, но не топорно и буквально. Я сам сейчас пытаюсь разобраться, кто и откуда я. И почему здесь лучше, чем где‑либо. Потому что попытки подражать западной индустриальной Мекке, которая задает правила, формируют эстетику [неэффективны]. Помимо этой Мекки, существуют еще различные мощные течения европейского кино, азиатского кино.
В этой ситуации мне бы хотелось понять, как вдолгую вернуть на культурную карту Россию в целом. Когда смотришь новинки российского рынка, ты понимаешь, что они пытаются историю, которая понятна в наших реалиях, рассказывать западными инструментами. А это не коррелируется совершенно. Не живет вместе.
— Можно пример?
— Я не хотел бы называть. Я не из тех людей, кто ходит и пальцем показывает: «Вы плохие». Я вижу ошибки, которые не хотел бы совершать сам.
— Но ведь мы неконкурентоспособны в формировании идей и смыслов. В последние годы мы экспортируем крайне консервативные взгляды, ну или приходим в Крым.
— Основная проблема, как мне кажется, — отсутствие творческой среды, способной отрефлексировать социальные проблемы. Если она появится, будет шанс вновь появиться в контексте мировой индустрии. Вот простой пример: театр «Гоголь-центр», который имеет очень ясную позицию в отношении тех или иных проблем и ищет инструменты, чтобы о них говорить. Язык театра «Гоголь-центр» очень выпуклый, он выделяется среди других театров.
— Клип Хаски «Иуда» — единственная ваша работа, которая запрещена государством. Странный опыт?
— Я до сих пор воспринимаю это как шутку. Через полгода после выхода клипа мы получили награду за лучший клип, а на следующее утро я проснулся от сообщения, что его заблокировали. Почему сейчас, а не полгода назад?
Я пытаюсь для себя разобраться, нужна ли цензура. В советское время она провоцировала любую творческую фигуру быть более изобретательной. Другая крайность — вседозволенность. Когда это абсолютно лобовое, примитивное послание. Когда его автор просто эпатирует.
Нет, эпатаж это не всегда плохо. Я очень люблю Ларса фон Триера, который всю карьеру на нем построил. И сила его таланта в том, что он умеет так это делать, чтобы на протяжении всего сеанса тебе было максимально дискомфортно в кресле. Чтобы ты потом выходил из зала, ругал его и говорил о тех темах, о которых он хочет говорить.
— Как вы вообще оцениваете ситуацию, когда заложенный в клипе «Иуда» посыл «музыка — это наркотик» трактуется людьми в погонах так: «Это клип про распространение и употребление наркотиков»?
— Я даже показал клип сотруднику [правоохранительных органов]. Ведь если тут есть правила, то я хотел бы их знать, чтобы играть по ним или интеллигентно обходить. Я хотел бы, чтобы они распространялись на весь контент, который производится в России. Потому что я как зритель, мягко говоря, недоволен половиной дегенеративного контента, который есть на различных медиаплощадках.
Когда я показал клип сотруднику, он сказал, что в начальной части есть ощущение, что это употребление наркотиков. Но когда прозвучало слово «наркотики», я говорю: «Стойте! А где они там?» И когда он досмотрел до конца, то понял, что это метафора.
— Когда Хаски начали запрещать концерты, а затем арестовали, у вас возникало ощущение: «Возможно, я, автор такого клипа, в этом виноват»?
— Нет, совершенно не было. Потому что, а с чего бы возникнуть?
— Была же какая‑то первопричина, из‑за которой на него начали писать заявления, что он неправильный и его выступления надо отменять. Скорее всего, это запрещенный и якобы пропагандирующий наркотики клип.
— И без клипа можно было бы найти причину, вопрос в желании. Я изначально больше всего переживал, что люди воспримут это как пропаганду наркотиков. И очень внимательно читал комментарии людей, которые проводили очень точный декодинг. И никто в комментариях не написал, что употреблять — это хорошо.
Поэтому там нет ничего призывающего к употреблению. Вообще. Сценарий, концепция, презентация — все же зафиксировано на бумаге, можно почитать и убедиться. Эти документы даже использовали в качестве доказательств в суде, потому что была попытка найти какой‑то диалог, чтобы они разбанили клип. Правда, вместо этого какой‑то районный суд постановил заблокировать остальные 4 клипа Хаски.
— А может, это запоздалая реакция системы на новых звезд из интернета, которые вдруг набрали такой медийный вес?
— Помимо Хаски, в списке ваших работ — «Ленинград», Хабиб, Oxxxymiron, Дельфин… Как вообще можно работать, по сути, только с живыми легендами и не снимать говно за деньги?
— Сомнительный проект, который ты снимешь, руководствуясь только заработком, может привести к сильному внутреннему диссонансу. И если нарушить ту почву, которая в тебе существует, она больше не будет плодородной.
Конечно же, это не я выбираю только легенд. Так складываются обстоятельства.
С Хабибом (имеется в виду реклама Reebok с участием Хабиба Нурмагамедова. — Прим. ред.) мы участвовали в тендере — нормальная рыночная история. Ты предлагаешь идею, сценарий, вы презентуете его в агентстве.
В этой профессии невозможно поверить в свое величие. Индустрия невероятно динамична, ты должен постоянно доказывать свое право быть человеком, который делает вот так и так. И ты порой не можешь представить, что случится завтра, — я в жизни не мог представить, что ко мне обратится Oxxxymiron.
— А я не могу представить, что это более круто, чем поработать над клипом для The Weeknd.
— У меня как раз другое ощущение: Мирон круче, чем The Weeknd. Потому что это то, что происходит на этой земле. Во мне буйство различных кровей: по папе я грузин, мама моя из Украины, родился я здесь, и все, что я имею, мне дала эта страна. В этой ситуации я испытываю адекватную потребность поддерживать ее.
— Oxxxymiron — требовательный заказчик?
— Был всего один момент, где мы поспорили: ему не понравилась одна сцена в «Фата Моргане», я ее просил оставить. Это была сцена с военным, который держит кролика, и проститутками на броневике. Мирону казалось, что образ клишированный. Я сказал, что ты чуть-чуть резко воспринимаешь то, что видишь. В контексте жанра и мира, где все происходит, это оправдано. Вроде бы он услышал. Не было ситуации, где мы бы сталкивались лбами или он говорил, кто тут главный.
— Я ничего не понимаю в экономике съемок, но по результату на экране мне кажется, что Ладо Кватания — дорогой режиссер. Действительно дорогой?
— Мнение: «Чтобы снять что‑то стоящее, нужны деньги» — это полная чушь. Это вопрос желания, инициативы и команды. Я вспоминаю свои первые работы: мы с друзьями и на коленке сняли короткометражный фильм. Это было бездарное кино, но с точки зрения опыта, который мы приобрели, оно бесценно. А стоило 30 тыс. рублей.
Ощущение дороговизны можно создавать при наличии навыков. Ты смотришь на работу декоратора вблизи: «Что за дичь? Просто позор!» Отходишь на расстояние двух метров: «А уже и ничего выглядит». Отходишь на 5 метров: «Вообще неплохо!» А потом оператор правильно ставит свет, ты подходишь к художнику и говоришь: «Ты лучший!»
Конечно, если ты хочешь снять «Звездные войны», то очевидно, что я глупость сейчас говорю. Там первично создание уникального мира, что требует денежных средств. Но они не нужны для того, чтобы рассказать трогательную честную историю, а мне кажется, что история всегда важнее, чем любой выпендрежный выразительный инструмент.
— Верно ли, что для тебя история, рассказанная в песне, вторична по отношению к истории из твоего видео, для которого песня выполняет роль саундтрека что ли?
— Не согласен.
— Ну а какая связь между, скажем, содержанием песни «Фата Моргана» и клипом на нее?
— Текст — это закодированное изложение очень простой эмоции или мысли. Я пытаюсь эту мысль найти. Я всегда спрашиваю артиста: «Зачем ты написал эту песню, что она для тебя значит?» Я не отталкиваюсь от текста — я ищу точку, из которой он возник.
Про «Фата Моргану»: я нашел очень точное ощущение, почему эта песня существует — перед смертью для тебя не будут иметь значение все мирские ценности. Момент, когда мир меняет все значения, — это постапокалипсис. Все привычные для нас ценности полностью меняются. Встают вопросы: выжить или не выжить, сражаться ли с этим инопланетным монстром и так далее.
То есть это не хаотичный набор эффектностей, как сказали про мой клип для «Ленинграда», что мы сидели с Сергеем Шнуровым и решали: «А давай у нас тут полетит машина». Просто нечестно так все объяснять. Это был тяжелый настоящий труд, проделанный огромной командой, исходя из креатива и музыкальной концепции. Я не обижаюсь, просто сам считаю, что к любой работе следует относиться с уважением.
Вообще люди иногда критикуют очень поверхностно. Разумеется, они имеют право высказывать свое мнение, но некоторые делают это в полной уверенности, что они все знают. И они закрыты к чему-то новому. У них есть шаблон, каким якобы должно быть кино, потому что они посмотрели топ-250 фильмов IMDB. Но всегда будет появляться кино, которое выходит за границы твоих представлений.
— Что ты думаешь о творческом методе критика-блогера BadComedian?
— Было бы классно, если бы Женя развил жанр положительной рецензии. Он периодически упоминает режиссеров, которые ему нравятся. Но чтобы эти режиссеры снимали новые фильмы, их нужно поддержать. Делал бы обзоры на трейлеры, потому что у режиссера есть репутация. Есть шанс, что какая‑то часть аудитории поддержит рублем. Тогда вероятность появления у этого режиссера следующего фильма будет выше.
А когда он что‑то раскритиковал, это несет только развлекательный характер и ничего не меняет. Те режиссеры, которые являются объектами критики Жени, продолжают снимать.
— Снимать клипы стало намного дешевле и проще. И чтобы набрать миллионы просмотров на ютьюбе, мне не обязательно нужен режиссер Ладо Кватания с замысловатыми концептами. Что ты чувствуешь, когда успешными становятся глупые виральные клипы?
— Ютьюб — это общая площадка, где зритель имеет право выбирать, что ему нравится. А я не настолько массовый режиссер, потому что мне не близко делать что‑то примитивное. Но это нормально, что у зрителя есть возможность посмотреть и такое, и что‑то мое.
— В отношении русского кино ты — оптимист или пессимист?
— Однозначно оптимист. Индустрия очень хорошо развивается, мы стали делать жанровое кино, мы стали прислушиваться к аудитории. Да, пока результаты не совсем те. Вроде бы используются инструменты массового западного кино, но мы почему‑то боимся собственного голоса. Местами очень лобовое, открыточное, педальное. Но в золотую эпоху советского кино тоже выходили заказные, пошлые фильмы, которых мы уже и знать не знаем. А с ними соседствовали фильмы Хуциева, Данелия, Климова, Тарковского.
В небольшой среде, в которой я нахожусь, я вижу много ребят. Если они не поддадутся соблазну, если будет почва, которая поможет им сделать их кино, как они его видят, то я уверен, что ближайшее десятилетие для нашего кино будет знаковым. Я могу сейчас выглядеть наивным дурачком, но я просто уверен, что за эти десять лет будут сделаны невероятно положительные шаги.
Я сам очень надеюсь в этом году наконец запуститься с фильмом. Я долго к этому шел, были предложения взять готовый сценарий, но… У группы «Труд» есть песня «Собственный голос» — вот и я всегда хотел слышать собственный голос. И только к этому призываю всех начинающих режиссеров. Не слышать голос извне, который что‑то предлагает или который ты где‑то подслушиваешь — тут немножко у Кубрика, тут у другого режиссера, а где твой-то голос? Я долго формулировал свой собственный голос и сейчас чувствую желание высказаться об этом.
— Главная трудность перехода от ситуации «я снимаю клипы» к «я снимаю полный метр»?
— Киноиндустрия — это жернова: там большие бюджеты и серьезные продюсеры, они могут прессовать молодого режиссера. Кино — это дорого. Поэтому очень странно, если ты не будешь учитывать мнение людей, которые эти деньги дают. Понятно, что иногда люди, которые дали деньги, имеют поверхностное представление о том, что должно получиться.
Я знаком со многими продюсерами. И я среди них определил людей, с которыми я хочу делать кино, которым я доверяю. А доверие между продюсером и режиссером обязано быть. Потому что я иногда слышу чудовищные истории, как на каком‑то этапе режиссеру говорят: «Спасибо, вы свободны». Или он сам уходит, потому что договаривался об одних условиях, а потом понял, что ему не дадут снять его кино.
— Так а когда все-таки первый полнометражный фильм?
— Мне надо поменьше болтать. Потому что я столько раз говорил об этом, что есть уже фан-клуб людей, которые ждут, когда я начну снимать. Скоро.
