— Группа образовалась 12 лет назад и просуществовала до 2013 года. Почему воссоединение произошло именно в 2019-м?
— Мы не подгадывали к чему-то конкретному. Вообще было так. Я сидела вечером дома, я чего‑то подвыпила, начала слушать песни Moremoney и подумала: «Блин, классные песни». Мне захотелось их [снова] сыграть. Мы с Ваней сделали первый концерт в феврале в Powerhouse, и на него пришло так много людей, что на волне этого успеха мы решили сделать еще один.
— Буквально недавно я читал на сайте MTV о плейлисте для воображаемой вечеринки по случаю воссоединения Moremoney…
— Не-е-ет, я не составляла его.
— А вы бы какой составили?
— Хороший вопрос. Не знаю. Наверное, я поэтому и решила пока не составлять свой. Ваня больше разбирается в танцевальной музыке.
— Когда мы делали текст про группы поколения «Афиши», Иван говорил, что у проекта был больший потенциал, чем вы рассчитывали изначально. У вас та же точка зрения?
— Да. На тот момент это было скорее увлечение. Я честно могу сказать, что я ни на что вообще не рассчитывала. Все это вылилось для меня в полноценную музыкальную карьеру. А для нас с Ваней — в какие‑то долгие годы сотрудничества. То есть когда мы с ним встретились, я понимала, что это будет надолго, но настолько надолго…
— Как вы познакомились?
— Мы познакомились на первом курсе университета, где мы учились. Ваня тогда подрабатывал в радиорубке. Мы учились на журналистике, и там записывали всякие передачи. Что‑то там происходило — до конца не помню, что. Ваня там в рубке проводил почти все время, я к нему приходила, мы уже что‑то записывали. Были какие‑то первые музыкальные зарисовки. Первая песня, которую мы записали, была «Weʼre Going».
— Момент, когда вы поняли, что все это не зря и все это офигенно.
— Я как в тумане, честно говоря, уже помню эти времена… Наверное, когда нас позвали на Пикник «Афиши», потому что он был для нас чем‑то недостижимым. Это был один из моментов, когда что‑то в голове щелкнуло.
— Я про звук хотел еще поговорить. Он у вас в Moremoney был каким‑то более ершистым, что ли, резким.
— Я, безусловно, с этим согласна. Музыкой в Moremoney занимался исключительно Ваня, и я, конечно, когда слушала в тот вечер первый альбом, и имея в голове знания о звуке и сведении, мне показалось, что все это звучит дико. Этот безумный скомпрессированный вокал для меня как робот звучит, «Алекса» практически. Я помню, что Ваня добивался того, чтобы все было чисто и четко.
Когда я стала петь на русском языке, я стала по-другому воспринимать вокал как инструмент. Сейчас я наоборот стремлюсь к такому голому вокалу, чтобы он был максимально честным. Мне хочется добиться эффекта максимальной приближенности, чтобы казалось, будто я прямо в ухо пою, как вот сейчас [с вами] говорю.
А аранжировки были такими резкими, потому что мы не играли на инструментах. Это были семплы, где‑то найденные записанные синтезаторы. Но звучат Moremoney довольно-таки…
— Резко.
— Оригинально, я бы сказала (смеется).
— Вы говорите, что стали по-другому стали воспринимать вокал как инструмент. Что вы имели в виду?
— Я имею в виду скорее не тоническую чистоту. Первые несколько альбомов. «Первые несколько альбомов» — я правда это сказала? Так вот, первые несколько альбомов я старалась петь чисто, максимально в тональности. И сейчас, когда я себя слушаю, слышу это стремление. Но за ним пропадает эмоция, которая должна быть в песне.
Мне кажется, в альбоме «Осколки» уже достигнут какой‑то баланс между эмоцией и какой‑то правильностью. Но мне хочется его еще немного сдвинуть [в сторону эмоции], поэтому я сейчас записываюсь исключительно дома. В студиях я, к сожалению, не могу раскрепоститься настолько, чтобы спеть что‑то прочувствованное, эмоциональное. Я обожаю студии, но вот записывать вокал, к сожалению, не хочу. Мне кажется, сейчас в этом особо нет смысла. В 2007 году у меня был компьютерный микрофончик на тонкой ножке, в который нельзя было ничего записать, а сейчас можно записаться дома в нормальный микрофон. Да, скрип паркета немножко попадает в запись, но мне кажется, что в этом есть свое очарование.
Например, для ребят из группы «Друг» я записывала вокал на микрофон ноутбука. Но по тому, что в итоге получилось, невозможно сказать, что так было. Это я к тому, насколько технологии позволяют охаметь.
— Несколько лет назад вы сказали, что перестали понимать, зачем люди поют на английском языке…
— Я все еще не понимаю. Мы даже обсуждали это с [участником группы «Наадя»] Серегой Бурухиным. Он приходил на концерт Moremoney в Powerhouse и потом сказал: «Удивительно слышать, как ты поешь новым голосом эти старые песни». Я много пою, и у меня есть какие‑то приемы, вокальные штучки, и забавно слышать их переложенными на английский текст. Мне это немножечко странно. Я стараюсь воспринимать все это в целом как музыку, а не как песни.
— Английская лирика вообще сделана, прежде всего, ради попадания в мелодию. У вас так же с Moremoney было?
— Да! Некоторые из этих текстов просто даже непереводимы. «Weʼre Going» — это просто набор фраз. То есть потом я пыталась делать какие‑то сюжеты с героями, рассказывать истории — и в этом есть свой кайф. Когда ты поешь на чужом языке, ты можешь абстрагироваться от себя и от того, каким человеком ты являешься. Это отстранение работает хорошо на момент написания, но не на момент исполнения, потому что я не чувствую себя приближенной к этим текстам. Я далеко от этого героя нахожусь. Поэтому я до сих пор не понимаю, как можно петь на английском. Я уже избалована этой близостью к лирическому герою.
— Решение сменить язык, все поменять было одномоментным — или это был длительный процесс?
— Мы в какой‑то момент зашли, как мне показалось, в творческий тупик. Было нужно принимать какие‑то радикальные решения. Но из‑за того, что мы с Ваней оба были лидерами в этой группе, мы не могли найти общий язык по поводу того, что делать дальше. То есть что‑то надо было делать точно, но ответственность за конкретное решение никто на себя брать не хотел. И я в этот момент поняла, что мне не то чтобы хочется больше ответственности, но хочется больше творческой свободы. И я решила делать свою музыку.
— Я помню, что вы, еще когда были в составе Moremoney, выступали в 2010 году с сольным сетом на «Среде Горбачева». Это как раз тогда началось?
— Да, как раз в тот момент я начала задумываться об этом. И вскоре я начала.
— Музыка на русском стала пользоваться огромным спросом. У меня есть несколько теорий на этот счет.
— Расскажите какую‑нибудь.
— Сейчас подумаю… Мне кажется, что сейчас выросло поколение людей, которые озаботились поиском национальной идентичности. Кто‑то должен был начать это делать. Я очень рада, что это начало происходить. Круто, что появилось много фестивалей, куда может попасть любая по-настоящему классная молодая группа.
Любой может найти площадку для высказываний. Появилась куча концертных площадок, где можно тестировать новый материал. Безусловно, есть интерес к русской культуре, к русскому языку. Чем он был спровоцирован, отдельный вопрос. Я не очень это понимаю. Технологии позволили тебе не ездить в Лондон, а сделать все дома на компьютере, попасть через неделю в паблик «Родной звук». Все эти талантливые люди всегда были здесь, но сейчас у них появилось больше возможностей для развития.
— Я когда решил переслушать каталог Moremoney, обнаружил, что в Apple Music у вас всего три трека, из которых два — это ремикс и кавер на «Мумий Тролля». Что‑то будете с этим делать?
— Да. У нас был контракт с компанией «Союз». Он закончился, кажется, в 2014 году. С тех пор никто каталогом группы не занимался. Сейчас, когда мы начали готовиться к этим концертам, поняли, что это большая проблема и надо что‑то с этим сделать. Весь материал принадлежит нам, мы можем с ним делать все что захотим. Так что в скором времени мы каталог зальем в iTunes и на все платформы.
— Концерт 12 июня точно последний? Или это начало какой‑то новой истории?
— Сомневаюсь насчет новой истории. Вообще мы эти концерты затевали как просто повеселиться. Это для нас фан, и мне кажется, что если будет еще один концерт, то лет через десять.
Moremoney выступят 12 июня в клубе "16 Тонн"
