«Меня вечно тянет в мрачный подвал»: Александр Ионов — о Гречке, гомофобии и бедности

— Каково это — с момента обратной эмиграции в середине нулевых, когда вы приехали практически вообще без всяких перспектив, сейчас оказаться с новым заведением, с участием в премии «Собаки.ру», с целой сценой на «Стереолете» и вообще?

— Дело в том, что у меня с детства развились очень странные комплексы. Ребенком я думал, что я какой‑то гениальный и отважный супергерой: ночью я прятался под одеялом и представлял себе, что я или капитан Немо, или космический первопроходец, летящий к Юпитеру. И мне всегда казалось, что взрослые вокруг не понимают меня, называют толстым и глупым ребенком, а я-то на самом деле межгалактический герой и вообще круче всех. И теперь, когда волею судьбы у меня появился шанс быть каким‑то лидером (хотя я таковым себя вовсе и не считаю), меня не напрягает популярность, ведь в детстве я уже основательно подготовился к этой ответственной роли.

— Что это была вообще за идея со сценой на «Стереолете»?

— Начнем с того, что такое «Стереолето». «Стереолето» — это старейший фестиваль петербуржский, ну один из самых таких…

— Приличных.

— Да. Ему почти 20 лет. Там всегда было очень хорошее инди, я всегда испытывал искреннее уважение к [основателю фестиваля] Илье Бортнюку, с которым мы сейчас находимся в дружеских отношениях. Еще в 2007–2008 годах я ходил на «Стереолето», слушал новые группы, некоторые из которых уже давно прекратили свое существование, танцевал под группу NRKTK, например. Мне всегда очень нравилось, как Бортнюк комбинирует разные жанры, он просто мастер мэшапа. Он несколько лет назад Боярского поставил на сцену вместе с совершенно разными инди-группами, и обыватели просто изумились и, конечно, ничего не поняли. Я сталкиваюсь с этим проклятым постсовковым снобизмом каждый день.

— Вы нередко ругали его в интервью…

— И продолжаю его ругать. Это узкое мышление, как в тоннеле. И вот на «Стереолете» несколько лет назад потихонечку начали появляться группы совсем такого андеграундного эшелона. И были шутки, что, мол, Бортнюк в «Ионотеке» набирает группы, не иначе.

Сейчас Илья спустился в андеграунд, где и начинал, на самом деле, еще во времена клуба «Тамтам». Он сказал: «Саша, давай сделаем еще одну сцену на «Стереолето», прям вот со всеми этими твоими чудиками с Ionoff Music».

— При этом вы уже не совсем андеграунд, потому что по факту Бортнюк в итоге пришел к одному из самых популярных клубов Петербурга.

— На самом деле мы все еще очень и очень андеграунд.

— Почему?

— Мы с группами c Ionoff Music только что завершили тур по Росси, объездили 17 городов. И ежедневно музыкантам не хватало денег даже на «Доширак». Чисто логистически это было, есть и будет андеграунд. Физический андеграунд, житейский. Где пожрать нечего и денег нет совсем. Вот я взял и придумал неологизм: житейский андеграунд. Это не группы, у которых есть жирные менеджеры, и сыр с фруктами разложены на тарелках в соответствии с райдером. Это трушный уровень подпольной субкультуры, чистое DIY.

Ну а то, что «Ионов» — бренд раскрученный, и то, что мне пишут из Якутска: «Мы знаем о вашем клубе», — мне, конечно, приятно. Я считаю это своей личной победой. Дохода это не приносит, но искренне радует. Вся эта народная молва бесконечная забавляет порой: мол, какой же эта «Ионотека» ужасный, нехороший клуб. Приезжают люди из Сибири, спрашивают: «А где же обещанные трупы, где кровь, где побоища?» Людям элементарно скучно жить, вот они и фантазируют, бедные. Промоутеры в Москве пытают моих парней с лейбла: а не гей ли я и не пристаю ли я к ним? И это после слухов о том, что я гомофоб. Абсурд. Люди — кошмарные существа, если судить по тому, что они говорят.

— Еще был скандал со словом «холокост»!

— Да-да. Было и такое. А на самом деле это просто андеграундный клуб. По западным меркам — средненький. У нас трехэтажное помещение с балкончиками и красное освещение. То есть вся атмосфера создается людьми. Это очень важно. Я как‑то пошел на ДР знакомого в другой клуб, потом еще в парочку клубов заглянул. А потом вернулся в «Ионотеку». И я ощутил совсем другую энергию. Я вошел, было три часа ночи, в клубе танцевали молодые люди: дико, отвязно. Было какое‑то напряжение в воздухе, какого не было в других клубах. В других клубах было все чинно, благородно, наливали коктейли неспешно. А здесь [в «Ионотеке»] я почувствовал небольшую встряску такую.

— Вы достаточно много времени провели в Калифорнии и не только в Калифорнии. Вы все-таки какие‑то примеры имели в голове?

— Было просто понимание, как все должно более-менее работать и выглядеть. Эстетика DIY, отсутствие напыщенности, серьезности, взрослости какой‑то. Когда я был музыкантом в Америке, я видел совершенно разные клубы: дикие, смешные, прикольные. Например, в Калифорнии был клуб, где круглый год стояли винтажные рождественские украшения: серебряная елка, сверкающий дождик, картонный Санта-Клаус и прочее. Дикий концепт, в России я не знаю таких мест. Так я получил понимание, как все в принципе должно выглядеть, общее направление, лишенное каких‑то рамок. И что не нужно заморачиваться на некоторые вещи, на которые заморачиваются русские и советские люди, которые все-таки выросли в каких‑то рамках и стандартах и стереотипах.

— Ну хорошо, а на что должны обращать внимание люди, которые делают клубы сейчас?

— Я всем говорю: клуб должен начинаться с какой‑то тусовки. Просто так нельзя открыть коробку, покрасить стены и сказать, что это клуб. Туда, скорее всего, никто не придет.

У меня были мечты с 2000 года открыть свой клуб. В Штатах, я помню, мы с другом бюджетировали, там получилось два миллиона долларов открыть клуб, это в нулевых. На Западе все очень дорого, обманывать себя не нужно. Одна только лицензия на крепкий алкоголь может стоить сотни тысяч долларов. Плюс ремонт, аренда. Мы даже думали брать кредит под это, слава богу, я просто переехал в Россию и не завяз в долгах.

— А зачем нужен Ionoff Bar?

— Это логичное продолжение «Ионотеки», но в более спокойном, камерном таком диджей-формате. Упор на освещение, полумрак, погружение в нереальную подпольную атмосферу. Я вырос на русской мистике от Одоевского до Гоголя, меня вечно тянет в мрачный подвал. Там не будет живых рок-выступлений с барабанами. Будут электронные артисты, акустические выступления в формате квартирника. В основном там будут диджеи и упор на виниловые пластинки. Я не так давно увлекся виниловыми пластинками и понял, что хотел бы ставить музыку с винила.

В «Ионотеке» существует уже сложившийся ночной формат, где играет достаточно жесткая современная музыка типа рэпа, иногда, например по пятницам ночью, там играют [песни] Элджея. Потому что студенты хотят его слушать. И слава богу. Пусть слушают. Но я туда с пластинкой «Tears for Fears» 1985 года, наверное, уже как‑то не впишусь.

Есть концепт такого дикого мэшапа, который, я считаю, я невольно изобрел в 2013 году на своих диджей-сетах. Произошло это спонтанно. Я тогда ставил Joy Division, Bauhaus, колдвейв какой‑нибудь. И вдруг подошла девочка и говорит: «Саш, [Михаила] Круга поставь».

В три часа ночи. Катя ее звали. До сих пор ее встречаю иногда. Ну поставил. Был такой взрыв всего вообще, такое счастье искреннее, оказывается, у русских людей. Хотя по трезвости в дневное время они [от таких песен] открестятся. Я пришел к пониманию, что это просто часть нашей народной культуры.

Сейчас я готовлю новый диджей-сет. Я на «Авито» накупил кучу семидюймовых миньонов. Нашел песни из кинофильма «Голубой щенок» или «Бриллиантовая рука». Такое вкусное ретро конца 60-х — начала 70-х. Я придумал концепцию смешивать это со всяким постпанком. В принципе эта идея на Западе существует давным-давно. Есть люди, которыми я вдохновлялся. Есть такой французский диджей Andy Votel. Он в конце нулевых делал шикарные миксы, он специализируется на всяких obscure music, ретро 70-х, психоделике. В общем, он миксовал Сержа Гинзбурга и какой‑нибудь ситар или психоделику.

— А еще что‑то третье будет?

— Третье еще рановато. Как бы нужно сначала намеченное осуществить. Да и с лейблом у меня дел по горло. Сейчас я в процессе открытия нового бара, и опять сталкиваюсь с ограниченным бюджетом. Я никогда не прибегал к помощи реальных спонсоров.

— Почему?

— Независимость. Потому что все вот эти туры, они финансируются мною из моего кармана, иногда отбиваются.

— В каком количестве случаев?

— А вот это тайна. Но я не скажу, что зарабатываю огромное количество денег. Вообще нет.

— Ну это вообще для вас является доходным предприятием, да?

— Базовый заработок идет с баров. Туры — это скорее промо, это возможность нести свое имя и свой месседж стране.

— Вы в свое время говорили, что не любите платить музыкантам.

— Я говорил о совершенно другом. Мне в принципе не нравится меркантильный подход в искусстве. Музыкант все-таки творец. Вы можете представить Господа Бога после семи дней сотворения Вселенной, который просит оплатить его услуги? Написание песен — очень интимный процесс, когда у тебя рождается эта едва осязаемая сущность, эта поэзия, эта музыка. И вдруг внезапно у тебя в голове хлопает крышка рояля, и ты такой: «Хммм, а дайте-ка мне тридцать тысяч». Понятно, что всем нужно кушать, те же дошираки. Но когда мы обсуждаем с музыкантами их творчество, а мне прямо в лоб говорят про деньги, это вызывает диссонанс и отторжение.

В тоже время у меня совершенно другое отношение к успешным артистам, которые уже популярны и собирают толпы. Возьмем ту же Гречку, с которой я работал. Когда девочка собирает тысячные залы, вопрос о деньгах, он даже не встает, это абсолютно естественно и натурально платить музыканту в таких случаях.

Я занимаюсь цифровой дистрибуцией на своем лейбле и вижу всю статистику скачиваний своих групп. Например, я вижу, что музыканты — не скажу кто именно, заработали 65 рублей за 4 месяца на стриминге. А они такие пишут мне: «Где наши бабки, Ионов?» Мне иногда не хочется их обижать правдой.

— Ну это же еще вопрос того, что стриминг-сервисы не очень любят делиться бабками как раз с музыкантами.

— Особенность моего лейбла в том, что у меня есть возможность получить артистам деньги даже после 200 рублей, незначительные суммы. Цифровые сервисы скрипя зубами мне эти [деньги] отдают. Одному музыканту в ответ на вопрос «Сколько там накапало?» я пишу «160 рублей» и ставлю стеснительный смайлик, и он мне пишет: «А переведи-ка мне эти «деньги» на карту, я пива куплю».

Сначала я даже презрительно так хотел ответить: «Ну что же ты крохоборствуешь, парень?» А потом я вспомнил, как мне было 15 лет, я покупал пластинку за два пятьдесят в универмаге «Московский», и для меня это были большие деньги, потому что у меня была стипендия 30 рублей, которую потом отобрали за тройки по фармакологии, я учился в меде…

— Или в Америке, когда вы жили…

— Да, там тоже музыкантам денег не хватает… Это интернационально–хроническое явление, я думаю…

— Я понимаю, бедность не предмет для гордости, это к тому, что у каждого был свой опыт.

— Да, я долгое время работал в США шофером, водителем-экспедитором. Ночью гонял в рабочем фургоне на концерты, возил барабаны, аппарат. Нелегально, конечно. И зарабатывал небольшие деньги, ну и выживал, выживал. На педали гитарные копил месяцами, недоедал. И в тоже время играл в независимых группах. Так что да…

— Поговорим о группах, которыми вы занимаетесь. Там людям в основном 17–18 лет. Их накрывает потом условная известность, слава, а что с ними потом должно происходить? Они вот помыкались, поиграли, и?

— Я думаю, у всех музыкантов в какой‑то момент наступает период взросления и реализации того, что ну нужно жить как‑то дальше взрослую жизнь. Выживают самые безбашенные — из сотни групп девяностых в Сан-Франциско в историю вошло меньше дюжины коллективов.

— А вы видите этот драйв в группах, которые на сцене «Стереолета» будут?

— В некоторых вижу, в некоторых нет. Все очень индивидуально.

— Даже если вы не видите, почему вы все равно их промотируете?

— Если бы я набирал группы на лейбл, основываясь на личностных качествах, то вообще бы никого не взял. Это как собеседование на работе бы получилось: «А готовы ли вы к карьерному росту?» А творец, возвращаясь к тому, что я уже говорил вам о создании музыки, зачастую вообще юродивый. Он просто дает рождение музыке, зачастую очень нелепо и непредсказуемо. Это область хаоса, сакральный путь демиурга, если хотите. Даже в подвале.

Пишет мне какой‑нибудь парень 17–18 лет, показывает демо-запись. Я слушаю и вижу там немножечко музыкального потенциала. Он не гений. Но что‑то такое приятное. Я вижу, что нужно дать человеку шанс. У меня он еще, помимо нормального общения, финансов, получает какие‑то шансы попасть на фестивали. И, конечно, в итоге я говорю: «Ну давай издадим». Хотя бы вот первый альбом выпустим, посмотрим, как пойдет.

Таких первых альбомов у меня достаточно много. Из‑за этого немножко страдает моя репутация. Говорят: «Ионов ничего не слушает, просто выпускает». Это не правда. Правда в том, что я не слушаю все от корки до корки. Я слушаю два-три трека, наполовину, может. Я слышу: припев цепляет, бас хороший, вокал хреновый и т. д.

— То есть полторы минуты в принципе достаточно, чтобы оценить потенциал.

— Конечно! Достаточно дойти до половины трека и услышать. И ребятам даю такие шансы, помогаю как могу. Но попадание на Ionoff Music — это не гарантия успеха. Вы не станете Гречкой завтра.

— А все думают, что станут?

— Не все. Есть умные люди, которые нормально, спокойно относятся. Вообще я бы всем советовал сосредоточиться на том, чтобы писать, творить. А я буду работать просто как посредник. Я ни копейки не беру.

— Кошмар!

— Почему кошмар? Я нормально в баре зарабатываю и так.

— Мне 30 лет, и как бы о существовании «Ионотеки» я узнал в уже таком сознательном для слушателя музыки возрасте. И для меня это был всегда стереотип, что это место для 18–20-летних.

— Да. Я вообще не люблю стереотипы. Мне 45 лет. Иногда [в «Ионотеку»] приходит джентльмен 48 лет, он француз, экспат, живет здесь, поэт и учит французскому языку людей. Он приходит выпить несколько рюмок водки и посмотреть в том числе и на русских поэтов. Это лишь один пример, но таких разных странных людей много на самом деле.

Но большинство [в «Ионотеке»], конечно же, молодежь. Но это нормально. Молодежь вообще любит клубы, любит тусить, что же тут удивительного. Люди, взрослея, становятся обывателями, ну у них другие ориентиры, у них семья наконец, карьера, они устают, им не до тусовок. Это нормально.

— А в чем ваш личный драйв?

— Не знаю…

— Ну вы тусите постоянно, вокруг вас народ, который младше вас иногда в полтора-два раза…

— Да я не такой уж большой любитель тусовок. Я изначально интроверт, я же говорил, что прятался под одеялом и представлялся каким‑то капитаном-одиночкой. Я по сути такой одинокий волк и есть.

А то, что вокруг молодые люди, я просто не различаю людей по возрасту, для меня все люди — это люди, как бы и все. В Америке мне привили то, что все люди равны. Это опасная философия, но я справляюсь. Да, вот эта толерантность, полное отсутствие расизма и прочее. В итоге в России я выгляжу как идиот, наверное, я же должен быть снобом и презирать малолеток, как вся наша высоколобая тусовка делает.

Вообще, наша постинтеллигенция не понимает, насколько она убого выглядит на фоне их коллег из США, когда для леволиберально настроенных молодых людей в России в порядке вещей называть людей хачами или говорить, что от африканцев как‑то плохо пахнет. В США они бы моментально стали изгоями, а у нас нормально для Ксении Собчак говорить об «обезьянах, поджегших Нотр-Дам». Я-то как раз не против и обезьян, и национальных различий, и даже мордобоя геев с ультраправыми, просто не нужно прятаться под толерантной маской, когда в сущности вы такое же быдло, как и ваши советские родители, проклинающие геев на кухнях, только вы, начитавшись инстаграма, и повторяете всякий бред, даже не понимая сути вещей.

— Толерантность — это все-таки терпимость. Вы терпите людей.

— Нет, я не терплю точно, я иногда могу быть очень таким агрессивным, когда речь идет именно о свободе, а не о либеральных иллюзиях свободы… Люди имеют право на мнение, мысли и веру. Даже если они ультраправые или фашисты или, наоборот, антифа, избивающие людей ногами по лицу за желтый имперский флаг. Нельзя запрещать людям думать, это еще Оруэлл красиво показал. А действия ограничены законом, поэтому неважно, за что и как вас режут ножом, обладатель ножа должен сесть в тюрьму.

Мой родной отец сказал, что я с силами зла нахожусь в исключительно ровных отношениях. Я не борюсь со злом, и оно меня не возмущает, потому что мне хватает мозгов понимать, что черно-белой картины мира вообще не существует. Если рядом кто‑то будет умирать, я скорее буду наблюдать с любопытством, спрошу, видны ли ему демоны и как вообще там дела на другой стороне. Это мой свободный выбор.

В Грузии я пью с фашистами, а в Петербурге хожу по барам с геями и лесбиянками. На открытии Ionoff Bar этой весной, когда я не нашел пластинку с Мадонной, 120-килограммовый гей-качок обещал набить мне морду. Я его очень понимаю, честно. Пришлось поставить Кайли Миноуг.

— Но при этом вы несколько раз попадали в скандалы, в том числе и гомофобные (прошлым летом в «Ионотеку» не пустили девушку-трансгендера, Ионов в ответ на претензии сказал, что она «знала, на что шла». — Прим. ред.).

— Внутри меня такая шизофрения! С одной стороны, как бы я вот за национальные интересы русского народа. Мне бы хотелось, чтобы в России был такой вектор национальной любви к самому себе. Есть всякие страны, например Англия, которая очень патриотична. Англичане просто глотку порвут за свою Англию, ну они гордятся своей историей, там культивируется вот эта britishness. А у нас как бы все время какая‑то стыдливость быть русским, что‑то такое гадливое.

Я против насилия в целом. Но в тоже время понимаю, что без него никак, — вот и шизофрения! Я даже придумал абсурдный термин себе: православный ультраправый космический либерал-анархист, каша такая весьма забавная.

— Много клонов Гречки вы получаете на демках?

— Огромное! Пяток хотя бы в месяц.

— Есть какие‑нибудь подходящие по уровню ей? Ну то есть когда это не просто клонирование, но еще и как‑то переживание?

— Ну у меня на лейбле подписана еще девочка Алива, через «а», чем‑то похожа. Мне понравилось тем, что она более спокойная, романтичная, как‑то зашло. Но [есть] огромное количество клонов, огромное количество этих укулеле-девочек. Но это круто! Это значит, что Гречка, которую я помог запустить на орбиту нашего шоу-бизнеса, все-таки явление значимое. Так же, как и «Пошлая Молли», которую клонируют просто все. Они создали свой собственный феномен. Гречка создала свой феномен, который копируется. Единственное, я бы «Пошлой Молли» пожелал, чтобы они развивались. Чтобы не было этой бесконечной копирки. Я, честно говоря, за ними не слежу, но мне кажется, какого‑то ощутимого прогресса там еще нету.

— Вы говорили, что не все группы взлетают. За кого обиднее всего было, что не взлетели?

— Возлагались большие надежды на группу «Бенгальские подонки», был записан шумный гитарный альбом, я пытался вывести ребят на новый уровень. Но уже в процессе записи начались небольшие трения с группой, чисто психологические загоны.

Но я никогда не ставлю крест. Я надеюсь, что парни преодолеют все личные проблемы. Фишка в том, что психологические проблемы являются прекрасным драйвом для написания треков. Так что ругать группу за то, что они маниакально-депрессивные ублюдки, — абсурдно, только такими они и могут быть на самом деле.

— Увы.

— То есть тебе нужно быть шизофреником, чтобы написать классную песню. Как Сид Барретт. Чтобы написать первый альбом «Пинк Флойд», который считается гениальным…

— И больше ничего не записать!

— Нельзя говорить: «Ой, ребята, а почему вы такие неадекватные? Почему вам не быть добропорядочными обывателями?» Добропорядочный человек никогда не создаст ничего стоящего в искусстве и вообще.

— Вы именно поэтому сами сейчас не занимаетесь своей музыкальной карьерой? Из‑за именно адекватности?

— Я как бы немножко подустал от всего этого, от личной музыкальной карьеры. И в какой‑то момент жизни, мне было уже за 30, я доказал уже сам себе, что я могу написать хорошие песни, которые нравятся людям. Мне было достаточно комплиментов моего окружения и тут, и в США. В принципе, я мог бы еще какие‑то песни исполнять, у меня их написано до хрена. Но смысл? Для денег мне это не нужно точно, для славы — я иду по улице, ко мне и так подходят подростки, которые «спасибо за клуб» говорят.

— Вместе со славой хейт приходит.

— Я горжусь тем, что не прочел ни одного комментария под видео с Гречкой на шоу Урганта. Ко мне подошли больше 100 человек на улице, которые просто сказали, что мы очень плохо играем. А там весьма неочевидная партия бас-гитары. Если на записи внимательно послушать, она там точно такая же, как и на «Урганте». Но на записи все отлажено интонационно, и диссонанс отсутствует. А лайв — это же живая жизнь. Мы не метроном. Инструменты у нас не самые отлаженные тоже, мы андеграунд как бы. Гитара за 300 рублей, бас поюзанный у кого‑то стрельнули.

С Гречкой перед «Ургантом» было всего три репетиции. В общем, для того сырого состава группа звучала шикарно, я считаю. И все начали выдергивать эту партию. Причем Гречка мне потом сказала: «Все нормально с твоим басом, это просто барабанщик слишком быстро играл», я просто рассмеялся, настолько это все неважно мне вообще. Ради бога, там просто интересная басовая партия, которая вот так гуляет, и все. 99.9% басистов сыграли б нечто совсем банальное в таком треке, а я придумал уникальную штуку. И многие подумали, что я специально, чтобы Урганту насолить, сыграл криво.

— За что насолить-то?

— Не знаю… Это просто бред из воспаленных мозгов всех этих диванных критиков. Это был очень смешной период моей жизни. Весь 2018 год прошел под знаком Гречки. Это меня настолько вымотало, что начались проблемы со здоровьем. Панические атаки, головные боли, скачки давления. При этом человек, помогавший мне с цифровой дистрибуцией Гречки, тоже заболел с такими же странными симптомами. И мы даже в шутку решили, что это какая‑то порча от Гречки, что, возможно, она юная ведьма из Кингисеппа, ведь у нее такой взгляд особенный, чарующий иногда.

Но мы пропили витамины, бросили пить водку, и все наладилось. А вообще я понял, что не заточен для общения со всеми этими «высшими кругами общества». Я помню, как [на «Кинотавре»] Гречка бежит бухать с Бондарчуком, а я иду просто погулять по пляжу. Ну о чем я буду говорить с Бондарчуком? Ну о чем, действительно? Если бы Бондарчука на сочинском пляже съела бы стая диких собак, я бы еще потусил, а так скучно все это.

— Вам там неуютно, и вам там всегда будет неуютно? Вообще этот мир истеблишмента зачем‑то нужен?

— Я просто не люблю истеблишмент. Да и народ у нас немножко все-таки не любит истеблишмент. Вечная эта зависть и выглядывание, сколько стоят часы на руке патриарха. Я не люблю истеблишмент не из зависти, а потому что я просто за более простой расклад. За то, чтобы было меньше пафоса. Я использую пафос чисто для юмора. Я выложил первую фотку в инстаграме, где я стою у тачки с девушкой, и написал: «Люблю телок и тачки». Шутка такая. А мне сказали: «Ты что, рэпер, что за пафос?» А весь этот бомонд высочайший, ну не знаю…

— Ну вы же сейчас пойдете на самую пафосную премию в Петербурге, где все такие…

— А это классно, это говорит о перерождении общества. Даже это общее коллективное сознание СМИ уже понимает, что разделение классов до добра не доведет. И что нужно иногда писать и о Гречке, и про Ионова, а не только про то, как муж Ксении Собчак кому‑то морду набил.

— А в итоге вы станете истеблишментом. Вы и Гречка. В итоге другой, новый Ионов будет говорить, что нечего говорить с этим Ионовым.

— Кобейн попал на обложки всех этих журналов, но остался в той же отвратительной клетчатой рубашке. Все эти слияния андеграунда, слияния народа и элиты уже были в истории не раз. Россия сейчас идет по этому пути, это очень хорошо.

— Новая Гречка — кто?

— Никто. Не нужна, во-первых, новая Гречка…

— Имеется в виду артист, который не по звуку…

— По хайпу?

— Да, по хайпу. Андеграундный артист, который вылезет скоро к Урганту.

— Я, к сожалению, пока не знаю. И этот год вообще какими‑то крутыми открытиями не порадовал.

— А вы среди своих артистов таких видите? Не называя имен, чтобы никто не ревновал друг к другу.

— Нет, скорее группы, которые уже были, они радуют какими‑то камбэками, такой год получился. И вообще я не люблю быть такой Вангой, хотя иногда получается. До [известности] Гречки я в интервью сказал, что будущее — за искренностью. Что придет человек с акустической гитарой. Я не думал, что это девочка будет.

В случае с Гречкой это чисто народная любовь. Я много раз уже подчеркивал, что никаких чудес я не сотворял. А на самом деле ее создал русский народ, ее хайп. Они просто все стали залипать на нее. Я видел таких мужчин за сорок, которые приходили в городке Балаково, где мы играли в туре, и спрашивали: «А Гречка-то будет? А что это за говно играет?» Здоровые мужики, а им так нравится девчонка с гитарой. Потом мне знакомая девушка 18 лет писала: «У меня папа слушает Гречку», а я ей говорю: ну скажи, что ты с продюсером знакома, элита (смеется).

— Нет боязни, что вы останетесь продюсером одного большого артиста?

— Да я вообще мало чего боюсь, это признак старости (смеется).

— Такой как one hit wonder, только one hit producer.

— Я хочу остаться в истории как человек, который помогал многим-многим молодым артистам. Есть, например, такая группа «Почти счастье», у которых первый альбом издан на Ionoff Music, а потом они ушли с лейбла, работают сейчас с людьми, которые продюсируют ЛСП. Возможно, выстрелят в ближайшем времени. Хочу пожать им руки и поздравить с успехом, вспомнить как они начинали у меня совсем зелеными пацанами. <…> Я стою у истоков творения, и это просто офигительно. А от забронзовевших артистов меня подташнивает, если честно, скучно с ними очень.

Фестиваль «Стереолето», где будет Ionoteka Stage, пройдет 6 и 7 июля в Петербурге.