— Давай начнем наш разговор с классического, пожалуй, в твоем случае вопроса. Как объясняешь сам для себя, почему тебе так повезло? Композиторов-минималистов много — настоящими кумирами становятcя не все.
— Мне кажется, я звездой не становился. Это термин, который означает некоторый творческий гений, который безоговорочно признан во всех сферах общества одинаково. Я же известен небольшой группе людей, и как мне кажется, это неслучайные люди — от 18 до 35, из абсолютно разных сфер, среди них есть и студенты, и руководители компаний. И, скорее всего, многие из них вообще не слушают инструментальную и классическую музыку.
— Тот же вопрос перед нашим интервью я задавала, кажется, всем моим знакомым музыкантам. Они ставили тебе в достоинства искренность и кинематографичность. А еще они говорили, что к тому же такая ниша у нас свободна — в той же Америке тебе бы пришлось конкурировать более серьезно. Согласишься?
— Я еще не выходил на американский рынок, может, им придется потесниться, кто знает. Но я набиваю руку, знаю, что еще не готов.
— Так, а искренним-то себя считаешь?
— В творчестве — разумеется. Но я вообще не заигрываю с публикой, просто делаю, что нравится. Что касается кинематографичности, это очевидно, хотя это немного тонкий лед. Я все-таки не считаю минимализм, который лишен концептуальности, чистым видом искусства, то есть тот минимализм, который лишен идеи либо сверхидеи. Для меня это вещь в себе. Без концепций минимализм и авангард слушать достаточно неинтересно.
Мне вообще кажется, что роль композитора не поменялась со временем — Моцарт и другие большие титаны очень хорошо выхватывали дух времени. Просто руки теперь связаны: очень мало приемов осталось, которые можно использовать, чтобы они свежи были — или их надо изобретать, — очень мало мелодий, которые можно использовать. Для меня эта история с чистотой крови, академическим искусством, авангардной музыкой достаточно странная, потому что если почитать любого композитора, любые мемуары, в основном отзываются о чувственной стороне музыки, о том, как она на них влияла.
— Давай поговорим о музыкальном образовании сегодня. Еще одно мнение о тебе звучало так: что академистам образование только мешает — тем, кто пытается работать, условно, в твоей сфере.
— Образование дает теоретическую базу: например, важно знать контрапункт, если собираешься писать полифонию. Мне все это пришлось учить самому. И в оркестровке, например, это большое подспорье. С другой стороны, тебе дают не только знания, но и [готовые] рабочие схемы, которые используют все. И поиски твои на этом заканчиваются, ты начинаешь делать то, что делают все вокруг.
Хотя я знаю, что очень многие люди со снобизмом относятся к моему творчеству. В одной статье недавно встретил комментарий о том, почему мы вообще называем Рихтера композитором, он же пишет фортепианные плоские мелодии?! Да, я писал фортепианные плоские мелодии, только с тех пор я научился симфонической оркестровке, написал к нескольким фильмам музыку — и сейчас пишу балет.
— Сравниваешь себя с великими композиторами прошлого?
— Я восхищаюсь ими. Невозможно не чувствовать восхищения и белой зависти от того, как Стравинский делает бесконечно сложную оркестровку и интуитивно чувствует длительности. В принципе, творчество Стравинского для меня — ответ на вопрос: да, он учился не у самого плохого преподавателя, у Римского-Корсакова, но вместе с тем он не был заложником системы образования. Или Чайковский, который был изначально юристом по образованию и не сразу пришел к образованию музыкальному. Моя история — это просто то, с чего я начинал, и за некоторые ранние вещи мне, возможно, иногда и стыдно, но я со временем избавляюсь от этого стыда — это был я, но в прошлом; сейчас я пишу другое.
— Раз мы говорили про кинематографичность, давай спрошу тебя: какой твой любимый саундтрек?
— Мне очень нравится музыка, которую выбирает Джармуш, композитора Йозефа ван Виссема — в «Выживут только любовники», например, играет лютневая музыка. Это так здорово и странно, что ты слушаешь средневековую архилютню, совмещенную с электронной и электрической гитарой, а в результате получается темный вельветовый звук, который тебя просто засасывает.
— Американская телекомпания FOX Sports пригласила тебя стать автором официальной темы к трансляциям чемпионата мира по футболу в России. Расскажи, пожалуйста, как это случилось? Они сами тебе позвонили?
— Как я понимаю, они искали через агентства музыканта, который мог бы написать саундтрек, и это обязательно должен был быть русский композитор. К тому времени у меня было не так много крупных концертов — даже не знаю, были ли у них другие кандидатуры, но как только я прислал им первый эскиз, они его взяли сразу.
— Давай поговорим о том, как стать артистом, которых слушают на Западе. Вот в парижском Acne недавно играли Shortparis — удивительно же!
— Это благодаря инициативе RUSH. Такие инициативы очень помогают: если у тебя есть достойный музыкальный материал, то продвижение очень нужная вещь. Если материала нет, то тебе агентство никак не поможет. Важно не упустить момент и максимум давать того, что ты можешь, со сцены. В Брайтоне мы играли — как никогда раньше — в церкви Святой Марии, а сцену курировал Альберт-холл, и вот 1 мая мы летим в Альберт-холл делать свой концерт.
— Что думаешь про состояние дел в российской музыке? У критика Горбачева под Новый год на «Медузе» был важный фичер о том, что в путинском гламуре была мода на Европу, все пели по-английски, взлетели Земфира и «Мумий Тролль». А сейчас, в эпоху застоя, появляются более интересные аутентичные свои вещи.
— Я хотел бы, чтобы в России появились новые композиторы, которых узнают по всему миру, и чтобы это был не только какой‑нибудь очень сложный авангард. Эксперименты мне интересны только в лаборатории. Конечно, что касается постсоветской истории, есть пример Гоши Рубчинского, который на этом взлетел, и многие в моде развили эту тему.
А в музыке… Знаете, я даже слышал классного британского музыканта King Krule, который поет странное — блюз, смешанный с хип-хопом. И он вставил туда стихи Лермонтова, причем прочитанные на русском.
Мне кажется, русская культура сильно пробивается в мире, и это наследие никогда не будет напрасным, ни литература, ни культура, ни искусство, ни музыка, ни балет, ни живопись, ни графика — ничего не исчезнет, будет всегда. Поэтому, наверное, мы постоянно достаем это из кармана. Но мы должны создавать новый контент, поэтому в композиторской среде остро стоит вопрос — что следующее.
— Почему, как ты думаешь, в консерваторию ходят 50+ а на SoundUp — 30-?
— К нам тоже приходят бабушки. Хотя, конечно, SoundUp это в том числе и аудитория, которая сложилась. Но в любом случае для меня это образец прекрасного вкуса как в музыкальной программе, так и в сценографии: я не видел, чтобы проекты на таком уровне делали где‑нибудь еще, даже в Европе с инструментальной музыкой.
— Что слушаешь сегодня сам?
— Посмотрим. У меня в телефоне сегодня что‑то странное: фортепианный концерт соль мажор Равеля, Прокофьев, Bonobo, Йоханнес Йохансон..
— Знаю, что ты дружишь с Мишей Мищенко и Николой Мельниковым. Часто говоришь о том, что у тебя есть друзья-писатели. Еще про тебя говорят, что часть твоего успеха — это верный круг друзей. Сколько у тебя самых близких друзей, кстати? Вот кому ты звонишь, когда грустно?
— Человека три, наверное, не больше. Когда грустно, я никому не звоню — ну, возможно, разве только семье. А к этим трем друзьям я обращусь, если буду раздавлен нестабильностью жизни — как за клочком твердой земли.
— Каким должен быть человек, чтобы тебе понравиться?
— Мне нравятся люди без пафоса — видеть это надоело, особенно в Москве. Среди моих приятелей почти все такие: они все бесконечно талантливые, руководят компаниями, играют в театре, прекрасные музыканты. Все могли бы обгордиться, купаться в славе, деньгах, а они просто ведут себя так, будто ничего этого нет. В этом их сила.
— Ну а давай поконкретнее. Я, например, знаю свою слабость к белым рубашкам: даже если парень, условно, 6 из 10, то в белой рубашке он будет мне казаться на три пункта эффектнее. Знаешь за собой такие слабости?
— Люблю элегантность. А вообще, я читал, что есть три параметра, которые определяют, что человек тебе нравится: он приятный на ощупь — тактильно, хорошо пахнет и, скажем, доброжелательный.
— В одном из интервью ты говорил: «Надеюсь, обзаведусь садом, куда можно высадить все тропические заросли, заполнившие мою квартиру, и что мне так же будет интересно делать музыку». Дай, пожалуйста, совет, как ухаживать за суккулентами?
— С суккулентами у меня как раз не очень — даже не понимаю, почему. А с остальными растениями все просто: думаю, у меня всего где‑то горшков 50 с растениями, главный секрет — им нужны свет и вода.
— Как вообще проходит твой день? Какой любимый завтрак?
— Каша овсяная на молоке с сухофруктами. Либо классный воздушный омлет с помидорами. Вопрос, конечно, смешной: вот просыпается композитор — чем это может отличаться от того, что просыпается сталевар? День композитора ничем от дня обычного человека не отличается — обычно быстро разминаюсь, сажусь за компьютер либо инструмент, потом по делам.
— Знаю, что начинал с игры в «Циферблате» в шляпе — что за шляпа была, хранишь как талисман?
— Нет, я ее оставил в одном из аэропортов. Похожа она была на канотье: представлял себя мальчиком в тельняшке, какие‑то детские воспоминания — смешная довольно история.
— Говорил, что больше всего любишь в одежде Outlaw и ZDDZ. Оба дизайнера играют с одеждой как медиа: с шрифтами, текстами, кириллицей и латиницей. Как относишься к кириллице в дизайне?
— Кириллицу обожаю, но вообще типографику не очень люблю. А у ZDDZ обожаю странную куртку (коллаборация с Adrenaline Rush. — Прим. ред.), где написано «Все ты сможешь». Ты ее нацепляешь, и когда повесил нос, тебе все говорят: «Кирилл, все ты можешь».
Единственное, я не люблю много денег тратить на одежду — стараюсь ходить по распродажам, секондам. Это рациональное зерно в потребительстве: собираешь вещи, которые никому не нужны, но выглядят классно. Я недавно откопал пальто за 1500 рублей, а меня все спрашивают, Gucci это или Prada.
— Почему согласился делать с Полуниным балет «Распутин»?
— Там все классные: особенно хореограф Юки Оиши, я в нее влюблен, мне очень нравится, как она трактует русские темы. Вообще очень интересно, как человек азиатского происхождения смотрит на русскую культуру — от Нижинского до Распутина — совершенно беспристрастно, как ученые. У нас есть странный образ Распутина — животного, медведя, а у Юки он думает о своем сыне, которого пытался отмазать от армии, чтобы его не посылали на передовую. Немногие знают, что у него были дети. И странные факты о нем она складывает воедино, используя визуальные минималистские образы, интересные синтетические решения, в то же время простые… Мне всегда хотелось написать балет, и это самая идеальная возможность.
— Ты вообще от многих проектов отказываешься?
— Сейчас приходится. Хочется больше времени на пострефлексию, которая нужна, чтобы понять, что ты сделал, где ошибки, чего не хватает, надо разгребать. И свою музыку времени вечно не остается писать.
— Татуировку Путина-то на Полунине видел?
— Давно. Обычная татуировка.
— У тебя есть политическая позиция?
— Есть, но не озвучиваю, особенно в СМИ. Кто кого клеймит, а кто восхваляет — все забудут через 10 лет. Лучше не увеличивать энтропию вселенной. Я стараюсь изменить ситуацию, конечно, но на микроуровне, на уровне людей, с которыми мне повезло работать. Сергей тоже переживает, что танцоры очень мало оплачиваются, что музыкальным воспитанием детей мало кто занимается в том ключе, в каком он видит. Без ипподромной выправки — а с побуждением любви к танцу. Я же стараюсь создавать коллективы, и чтобы у людей на моих концертах были хотя бы достойные условия работы.
— «Афише» недавно исполнилось 20 лет. Как ты думаешь, если бы она была музыкальным произведением, то каким?
— Попурри: джазовые вариации на «Хорошо темперированный клавир» [И.С.Баха] с вкраплениями из Оффенбаха (французский композитор XIX века. — Прим. ред.), такой изматывающий микс.
