Этот текст впервые был опубликован в № 246 журнала «Афиша» (c 6 по 19 апреля 2009 года).
В Пугачевой многое непонятно. Непонятно для начала, что такое ее сольный концерт — в Москве таких не устраивали лет десять с лишним, а десять с лишним лет назад не было как минимум Галкина, дуэты с которым займут изрядную часть нынешней программы (хотя произведение «А я в воду войду», с успехом исполнявшееся на предыдущих сольниках, будет похлеще даже песни про кафешку и фишки). Непонятно, что значит обещание, уйдя со сцены, заняться Театром песни —разговоры о нем начались, кажется, еще при Брежневе, а здание кинотеатра «Форум», под театр выделенное, успело прийти в запустение и благополучно сгореть. Наконец, последние 20 лет творческой жизни юбиляра — что это было такое?
Велико искушение писать историю Пугачевой как историю падения — но иначе в каком‑то смысле и быть не могло. По какой еще траектории может двигаться человек, который, едва выйдя на большую сцену, поет «По улице моей», «Куда уходит детство», «До свидания, лето», «Этот мир придуман не нами» и еще с десяток равных по силе вещей? Планка изначально была выставлена на такой высоте, какую в середине 70-х (не говоря уж о середине 2000-х) никто даже не пытался взять, та степень силы, энергии, глубины, внутренней сложности — всего, что называется талантом, — что есть в первых записях Пугачевой, не требует дальнейшего развития. Что должен сделать Бубка, если он уже взял 6 метров? Пусть прибавит еще сантиметр? Скучно же.
Великие становятся великими именно потому, что продолжают прибавлять сантиметры. После фантастического дебюта с песнями Таривердиева и Зацепина был еще Паулс — и если в принципе допустимо сравнивать музыку с прыжками в высоту, то абсолютный рекорд был зафиксирован где‑то здесь, на «Маэстро» и «Старинных часах», были программы, написанные более-менее в одиночку, — от альбома «Поднимись над суетой», с дико экспрессивным одноименным диско-номером и песнями на стихи Мандельштама, до обескураживающего сета «Пришла и говорю», который сопровождался, однако, небывалой серией аншлагов в «Олимпийском», были две удивительные песни коротко стриженного клавишника Игоря Николаева — апокалиптическая истерика «Расскажите, птицы» и находящийся по ту сторону хорошего и дурного вкуса, абсолютно восхитительный «Айсберг», были танцы с Бутусовым и прочие заигрывания с русским роком (по воспоминаниям питерского звукорежиссера Глазкова, была даже идея выйти замуж за Кинчева), был хипстерский период — с электропопом Чернавского и нью-вейвом Кузьмина (посмотрите клип на песню «Надо же», вы будете приятно удивлены фасоном лосин). И все уместилось более-менее в десять лет.
Трудно сказать, как выглядели бы последующие скандальные мезальянсы, бесконечный зоопарк «Рождественских встреч», песни про фишки, штучки, зайку, тазик, таблеточку, малолеточку и прочую мадам Брошкину — солидная часть репертуара поздней Пугачевой, — с точки зрения человека, только что спевшего «Арлекино»: на язык просится слово «измена» (естественно, самой себе). Но хочется думать о людях лучше. Возможно, эти странные 20 лет, из‑за которых никак не получается говорить о юбиляре с благоговейным придыханием, которое юбиляр, безусловно, заслужил, — это и была реализация программы, сформулированной в «Арлекино». Пугачева великая, потому что смешная, она всегда балансировала между разрывающей душу честностью и откровенным шутовством; на «Зеркале души» вслед за песней «Куда уходит детство» идет «Сделать хотел грозу, а получил козу».
В конце 80-х у Пугачевой был выбор — можно было делать карьеру на Западе или придумывать модный поп со следующим поколением продюсеров, или биться за этот злосчастный театр, за уши вытаскивая местную эстраду из полукриминального болота, в котором она увязала. Но она отказывается от всех блестящих перспектив, она выбирает путь шута — как служение, как аскезу; любой иной выбор в каком‑то высшем смысле был бы предательством. Потому что ее страна в тот момент выбрала ровно то же самое — и медленному неприятному труду по переделке себя изнутри предпочла простые ответы, основные инстинкты, свободную кассу. Жестокость и сентиментальность — вместо сложных движений души. Три аккорда на раздолбанном Сasio — вместо зацепинского клавесина и оркестровых партитур Паулса. Бабу-дуру — вместо «Гамлета в безумии страстей». Пугачева отказалась от какой‑то части себя, чтоб остаться там же, где ее народ, к несчастью, был; несмотря ни на что валять дурака, давать повод для сплетен и быть смешной для всех, и непонятно, чего в этом шаге больше — понимания конъюнктуры или самопожертвования. Мы по-прежнему ничего о ней не знаем — и вряд ли у нас есть моральное право задавать вопросы. Какое, право, дело вам до тех, над кем пришли повеселиться вы?