Сейчас Мирабеллу Карьянову поджидают мейджоры, но Мира не спешит штамповать релизы и кропотливо — в некоторых случаях на протяжении 13 лет — оттачивает композиции до совершенства. Вместе со своим вторым проектом, Shadowax, она была приглашена на скандальный Boiler Room в Москве. А 29 марта у Ishome состоится большой сольный концерт в Arbat Hall.
Это первое интервью Миры, которое она согласилась дать лично. В нем она рассказала про предстоящие альбомы, переезды, общение с поклонниками, жизнь в компании Никиты Забелина и Ойда, творческом кризисе и одиночестве.
— Правда, что название Ishome — случайное сочетание клавиш?
— Да, я ЖЖ себе делала: там choose username, что‑то потыкала [и получилось].
— Практически «В домике» — is home.
— А вот is home — это какое‑то совпадение, но, когда я эту музыку создаю, у меня ощущение, что я в домике, таком маленьком, там так уютненько. До тех пор, пока критик не приходит, по голове не начинает меня стучать.
— А расскажи про свой самый первый трек?
— Это хорошая история, потому что этот трек я делаю до сих пор, тринадцатый год. Я поставила «Фрукты» (программу «Fruity Loops». — Прим. ред.) в 14 лет. Не помню точные отрезки времени, но я очень долго делала все, не сохраняя и не рендеря, — у меня была демоверсия программы. И старый компьютер, который внезапно и самопроизвольно перезагружался. Наверное, года полтора я работала таким образом. Ну как работала — просто исследовала. Потом я крякнула «Фрукты», и у меня появилась возможность сохранять. И вот первый срендеренный трек длился 13 минут. Очень, кстати, прикольный, до сих пор у меня вся эта музыка хранится. И вот через какое‑то время я отрезала от этого трека кусок, так как проекта почему‑то не осталось — осталась только аудиозапись. И с этим куском я до сих пор ношусь.
— А какого он размера?
— Это луп, может быть, восьмисекундный. И песня уже есть: это, мне кажется, одна из самых заметных песен на альбоме «Находка» (еще не вышедший альбом Ishome. — Прим. ред.). Но с ней я намучилась. Такого рекордного количества версий у меня не было ни у одного трека.
— Как называется?
— А не скажу пока.
— А почему ты вообще решила поставить «Fruity Loops»?
— Короче, был у моей подруги друг рэпер. Писал рэп дворовый и дал ей послушать свой диск. А она мне. С этого диска я скопировала все файлы, начала открывать — смотрю, что‑то открылось. До этого я писала музыку в Dance Ejay (простейшая программа для создания танцевальных треков. — Прим. ред.). Слово «писала», конечно, неуместно. Баловалась.
— Еще хочу спросить тебя о начале, но таком уже более, наверное, осознанном. Про твое знакомство с Женей Вегой (основатель лейбла Fuselab. — Прим. ред.) и с Точилкиным (сольно выступает под именем Koett и занимается краснодарским клубом XoXo. — Прим. ред.): насколько я знаю, они оказали достаточно сильное влияние на тебя.
— Ну смотри, я писала музыку несколько лет, никому об этом не говорила. И потом — лет, наверное, в 18 или 17 — я стала смелая и выложила ее в «ВКонтакте». Первым меня, кажется, Вега заметил. У них была группа Modul — их там трое было: Вега, Точилкин и Женя Фомин. Я ходила на их концерты — мы не были еще знакомы — в клуб «Диггер» в Краснодаре и так восхищалась. По тем временам музыка была актуальная — микрохаус или микротехно, минимал. А потом мне написал Вега, и как‑то с ними со всеми заобщались-задружились, и пошло-поехало. Однажды, когда мы были уже знакомы, они поставили в диджей-сет мой трек, и я там прыгала от счастья: «Моя песня играет в ночном клубе!»
— А что ты тогда вообще слушала?
— В 18 лет? Я помню четко этот период. У меня была тогда такая тема: если я влюблялась в какую‑то композицию, то я только ее и гоняла. И таких композиций было несколько. Одна из них в тот период была Clouds in My Home «First», покойный Сережа Lazzich. Это был первый эмбиент, который я послушала. Поняла, что это просто вау. В 18 мне нравился Burial, как и всем. Помню, как я жутко была влюблена в одного парня, сидела на парах, слушала Burial и плакала. У нас были мольберты — мы рисовали с натуры портреты, — я рисовала и плакала, и такая жизнь была тяжелая, как мне казалось. Ambient Noise Level еще слушала тогда — глухой дрон-эмбиент.
— А ты слышала, что делают сейчас Вега и Точилкин?
— У них есть проект новый — Narcissi. Песня «Не для меня» — это что‑то интересное.
— Да, там казацкий хор будто.
— Я так поняла, что это сам Вега поет. Подумала: «Вау, даже Вега запел!»
— Вот вокал в электронике сейчас становится популярнее.
— И это придает некой смелости! У меня есть композиция из «Carpet Watcher» (тоже с неизданного эмбиент-альбома Ishome. — Прим. ред.), полностью спетая мной. Это я ехала в «Сапсане», нашла какой‑то синтезатор басовый, который накрутила много лет назад. Мне понравился этот луп, и я решила приехать домой и сверху на него наложить еще один синт, просто мелодию, и сделать эту песню очень минималистичной: просто два синта, и все. И я, чтобы не забыть мелодию, напела ее в микрофон. А потом думаю: «Ну и ладно». И оставила как есть. Это для меня был смелый шаг, потому что обычно, когда я что‑то «пою» в микрофон, то режу и делаю из этого какую‑то перкуссию, а тут вдруг решила оставить. И думаю: «Что это со мной происходит? Что‑то я дюже смелой становлюсь».
— Расскажи про проект Shadowax, с которым тебя на Boiler Room пригласили. Он как раз появился для более легкого самовыражения?
— Изначально у меня возникла идея отделить один сегмент музыки от другого — мне тогда техно нравилось. Но спустя пять или шесть лет понимаю, что у этой идеи была очень-очень конкретная причина: мне просто необходимо было куда‑то убежать от внутреннего критика, спасти хоть какую‑то часть музыки от него, выделить пространство внутри и делать там, что хочу. Но по итогу лавочка прикрылась, потому что у меня случился многолетний сильный кризис. Но на сегодняшний день [могу сказать, что] все получилось: у меня действительно внутри появилось такое пространство, где можно вообще страдать полной ерундой, делать все, что захочется, а критики там вообще нет.
— Наверное, в этом плане ты была рада, что на Boiler именно Shadowax позвали?
— Я бы с Ishome и не согласилась. Помню, что они меня года три назад звали как Ishome, но именно в тот день я была занята, думала: «Йес! Как хорошо, пронесло!»
— В этот раз потом тоже не захотела?
— На самом деле, я захотела. Я ныла, волновалась. Дня за два до «Бойлера» я вообще на какую‑то измену вышла, не могла ни есть, ни спать. Я на это согласилась за несколько месяцев до — в том состоянии, когда еще была веселая, открытая, дружелюбная. Но забыла, что, скорее всего, к февралю я опять превращусь в тучку, и мне не нужны будут никакие «Бойлеры», вообще ничего.
И вот за два дня я почувствовала, что что‑то не то. Закончила подготовку. И случилось то, что случилось (Boiler Room приостановили через 40 минут после начала, когда пришла полиция. — Прим. ред.). Я захожу на сцену, разбираю сетап, модуляр. И очень резко и быстро захотелось уехать куда‑нибудь подальше. Уехать из этой страны. Я не представляю, как вообще Ic3peak все это выдержали. Ну и все ребята, которые попали под эту волну. Потом я подуспокоилась, подумала, что ладно, бывает. Ну я, честно, не знаю, как к этой ситуации относиться. То есть у меня есть какие‑то мысли: а что, если мы соберемся, пойдем протестовать. Но куда протестовать? Что? Кто мы такие? Не в том смысле, что мы никто, а в том — кто нас вообще будет слушать?
Какие‑то такие вот мысли, долесекундные, пробежали в моей голове, я собрала модуляр, все провода и просто пошла в кафе. Там я выпила два огромных бокала вишневого пива, восьмипроцентного, адского. И меня на недосып и нервы так развезло — я приехала в «Агломерат» (организаторы московского Boiler Room приняли решение перенести вечеринку туда. — Прим. ред.) уже в состоянии тела.
Я вообще не помню свой сет. С одной стороны, мне было очень стыдно: я не люблю такое, все-таки мне нравится выступать, когда я понимаю, что происходит, трезвой. А вот тут я переволновалась, и вот это пиво и какие‑то дополнительные шоты — меня жутко развело. Но зато я поняла, что достигла некоего уровня профессионализма. Потому что мало того, что я смогла заново все засетапить, более-менее, как мне кажется, корректно отыграть, а потом все собрать и не забыть ни одного проводка. Это уровень! А еще в лайве у Shadowax немножко сложное переключение сцен — нужно иметь хорошую концентрацию, чтобы понимать, что и как включить. Я, конечно, не помню, но, судя по видео, «Николай Reptile» я сыграла хорошо, правильно.
— Да. На видео все выглядит хорошо. И еще мне показалось, что в чем‑то подпольный «Бойлер» прошел в итоге лучше: обычно люди как‑то более лениво себя ведут, потому что больше света, больше камер. Люди позируют что ли.
— Они знают, что их снимают.
— Вот да. А здесь получилось от души.
— Это был тру-андеграунд. Единственное, мне жаль, что я ничего не помню.
— Кстати, вот по поводу андеграунда — не андеграунда. Тебе какой формат выступлений нравится больше: концертный или ночной, рейвовый?
— Смотря о какой музыке речь. С Ishome, конечно, мне больше нравятся концерты на концертных площадках. Потому что там ты понимаешь, что все твои гребаные страдания, они чего‑то стоят вообще. Музыка Ishome дается мне очень тяжело. Когда Ishome играет в клубе, а на разогреве хаус или техно, а потом я встаю и начинаю со своих мутных каких‑то ноток, то ощущение какое‑то потерянное. Происходит диссонанс: что я вообще здесь делаю? А Shadowax где угодно можно играть — не имеет вообще никакого значения.
— А рейв сейчас жив или мертв?
— Поскольку я в 1990-х годах была ребенком, я не знаю, что такое рейв. Я его не застала. Я застала, наверное, уже более пародийную волну рейва. Ну да, я была в «Бергхайне», было здорово.
— А в каком году ты там оказалась?
— Впервые? Ну, наверное, в 2013-м, может быть в 2012-м. Не помню. И меня, конечно, все это жутко впечатлило, вдохновило. А сейчас я уже понимаю, что я совсем на другой волне, я уже трезвый человек. Даже в разрезе техно мне сейчас нравится музыка более, что ли, несерьезная, смешная — простая, дурацкая. А это к [настоящему] рейву, наверное, уже не относится. Разве что какой‑нибудь хардкор или хеппи-хардкор — рейвовая музыка, и все. А техно — серьезное, мрачное.
— Мне кажется, в Бельгии где‑нибудь, наверное, еще есть рейвовые мероприятия. Но мне было бы страшно там оказаться.
— Мне кажется, что рейв — это протестное движение. И что в России я застала только эту пародийную форму. Поигрались и забыли. И ладно.
— При этом сейчас появилась новая волна интереса — правда, пожалуй, больше уже не к рейву, а просто к формату вечеринок. И хотя мест сейчас не так много, зато много промокоманд: каждые выходные что‑то происходит, собираются залы. Бывает, заходишь и едва ли встретишь знакомые лица. Кажется, что сейчас формируется образ новой ночной тусовки. Любого формата и жанра.
— Я не знаю, я не анализирую это. Когда речь заходит о том, что ты думаешь о ночной культуре, о том, к чему это все приведет, у меня мысли останавливаются. Потому что я об этом не думаю вообще.
— А как ты относишься к тому, что ночная жизнь связана с веществами? Является ли это какой‑то действительной точкой преткновения?
— Думаю, это зависит от конкретного человека — в чем он заинтересован, когда идет туда. Нет, в целом, конечно, это, наверное, неотъемлемая часть этой культуры. Что тут скажешь, молодежь. Она всегда была, есть и будет. Каждый сам распоряжается своим здоровьем.
— У тебя были когда‑нибудь идеи или желание уехать из России?
— Вот когда Boiler Room прикрыли. А так вообще нет, но по очень субъективной личной причине. По причине страха переезда. Потому что когда мы переехали из Находки в Краснодар, мне было 11 лет. Отец остался там, и родственники отца остались, и друзья. Меня никто не предупредил, что мы уезжаем навсегда: мне сказали, что мы едем на лето к дедушке. Меня просто увезли. Я ни с кем не попрощалась: ни с отцом, ни с бабушкой, ни с друзьями, ни с кем. И я эту ситуацию никак не пережила тогда, у меня все это где‑то заблокировалось внутри, и мне было как будто все равно. Но сейчас сама идея переезда вызывает ужас — думаю, именно поэтому.
— А расскажи о знакомстве с Никитой Забелиным — он тебя на концерт в Екатеринбург привез?
— Да. Это замечательная, одна из самых милых концертных историй. Я тогда еще жила в Краснодаре, он мне написал: «Приезжай к нам поиграть». Я открыла его страничку в «ВКонтакте», думаю: что за хипстер, что за модник вообще?! Я таких не люблю. Потом все же прилетела. Забелин, как обычно, опоздал минут на двадцать. И вот они с Мишей (Михаил Малюк, бывший агент Ishome. — Прим. ред.) приезжают, встречают меня на такси. Но когда пришло время ехать в клуб, они заказали лимузин, и мы поехали из дома в «Олени», это тогда был жутко андеграундный модный клуб на окраине города, в каких‑то маленьких переулочках. И вот мы на этом лимузине ломимся в этих переулочках, где он не может проехать.
— А Никита был организатором вечеринки?
— Да, у него была серия вечеринок, кажется Techno Divers или что‑то такое, не помню (речь о вечеринках Techno Diving, посвященных бергхайновскому техно. — Прим. ред.). И вот я приехала к ним погастролировать и осталась на два года в Екатеринбурге пожить. А потом мы все вместе переехали в Москву. С тех пор и дружим, это мои лучшие друзья.
— А у вас сразу сложились отношения с Мишей?
— Да, с первого взгляда.
— А то некоторые думают, что ты встречалась с Забелиным.
— Многие и мне, и ему пишут: «А что, Мира твоя девушка?» И Никита шутит и отвечает «да».
— А вы втроем переехали в Москву все вместе?
— В Екатеринбурге мы жили втроем какое‑то время, потом Никита нас покинул, уехал в Москву. Потом мы тоже переехали, жили отдельно какое‑то время, с Мишей. А потом съехались уже втроем в эту квартиру на Ленинградке. И к нам еще через какое‑то время подселился Ойд. Это были просто золотые времена Ленинградки, когда я приезжаю в воскресенье с гастролей, злая, жутко уставшая — спать хочется, есть хочется, тишины хочется, — открываю дверь, а в прихожке сорок пар обуви стоит. И какие‑то незнакомые люди шастают из комнаты в комнату. У нас кто только не тусил, потому что Никита общительный парень: он позовет сто человек, и ты хочешь не хочешь общаешься.
— А как у вас выстраивались взаимоотношения? Мне кажется, вы все-таки разные по темпераменту с Никитой.
— Я раньше была очень закрытая, и какое‑то время с Никитой не то что не ладились отношения — он меня раздражал вот этой своей гиперобщительностью. И я его тоже, думаю, раздражала: вечно ною, вечно замкнутая. Были какие‑то конфликты, недовольство, но все это прошло. Сейчас у нас больше общего, чем раньше.
— А какие самые запоминающиеся моменты в вашей совместной жизни? Может быть, какой‑то обмен опытом происходил? Может быть, в этой квартире рождались новые идеи вечеринок?
— Поскольку я абсолютно отстранена от всех этих общих музыкальных ситуаций — какие‑то, может, и рождались, но лично для меня в той квартире в плане творчества все было очень плохо. Потому что я в то время пребывала в жутком кризисе, и я не могла писать музыку и не хотела ни с кем взаимодействовать. Просто в то время у меня ни о каком развитии даже речи не шло. В то время у меня была одна задача: хотя бы на плаву удержаться, хотя бы не оставить музыку, просто не бросить ее.
— А ты тогда и выступала реже?
— Реже. Тогда Миша решал. Он был моим агентом. И когда ему предложения какие‑то писали, я очень часто отказывалась, потому что я была не в настроении, в какой‑то депрессии. В творческом плане мне тогда было очень плохо. В творческом плане те годы можно просто взять, вырезать и выкинуть.
— А ты не пробовала начать заниматься не музыкой, а чем‑нибудь другим?
— Да нет, не пробовала, потому что я очень боялась, что если я сейчас закончу с музыкой, то закончу с ней навсегда. Музыка — это все, что у меня есть. И я изо всех сил старалась делать даже ерунду. Получается не получается — просто делать.
— В общем, фактически работать?
— Это даже не работа была — это была очень сильная борьба, потому что я понимала, что еще немножко, и я просто сломаюсь. Я не знаю, что произошло: после выхода «Confession» меня просто замкнуло — и все. У меня был диалог с музыкой, я переживала и говорила ей: «Я тебя покинула, но ты меня, пожалуйста, не покидай». Просила прям музыку: «Пожалуйста, не оставляй меня». Ну и, собственно, она меня не оставила — верный друг! Дружище.
— Мне вот видится какое‑то сказочное или мифическое начало в твоей музыке. Кажется, ты это где‑то говорила, что есть у тебя такие образы. И, наверное, в названиях композиций это тоже отражено.
— Слушай, у меня вообще никаких сказок нет. Образы, которые рождаются, — они, знаешь, цветовые скорее. Они могут воспоминания вызывать. Но каких‑то сказочных образов там нет. Единственная сказка, которая меня вдохновляет, — это «The Lord of the Rings». Но это как бы и не сказка. А название «Ken Tavr» — вообще, очень личное. Почему оно разделенное? У меня был друг, и мы с ним все смеялись, что мы единое целое, как кентавр. Вот. А потом мы расстались, и я как бы этого кентавра распополамила. А все эти «Адамы и Евы» — это просто названия.
Раньше я не задумывалась над названиями: что в голову пришло, так и назвала. Это сейчас у меня названия песен, которые, пока свет не видит, несут свой смысл. У меня были еще треки «Caraboo» или «Al Capone», потому что меня жутко прикалывала тема жуликов и аферистов. Остап Бендер был мужчиной моего детства. А женщиной моего детства была Пеппи Длинныйчулок. Я почему‑то очень любила всех этих аферистов. И мне нравилась эта тематика.
— А тебя не раздражает, что некоторые твои треки возводят в культ? И что, наверное, во многом ассоциируют тебя с ними? Ведь понятно, что ты меняешься — и музыка меняется. Хотя, опять же, понятно, что «Eva» и «Ken Tavr» всегда будут треками Ishome, но ведь они уже эпизоды из прошлого.
— Из прошлого, конечно. Меня это никак не раздражает, потому что я прекрасно пониманию, что я никаким образом не могу контролировать мысли других людей, я вообще не могу контролировать других людей. Поэтому кто как думает — тот так и думает.
— И про поклонников тоже интересно: у тебя их много, и по социальным сетям и отзывам там видно, что это очень разные люди. Тебе много пишут? И что это за люди?
— А я не знаю. Пишут две вещи обычно, первое: «Спасибо за музыку». Порой длинные письма приходят на почту, где явно есть нотка какого‑то идеализирования — вот это я не люблю. И второе: «Когда альбом? Где альбом?» А некоторые прямо с агрессией пишут: «Ты вообще че, ты там где, ленивая задница?» Что я отвечу?! Я же не могу написать: «Дружище, у меня проблемы с оцениванием собственной музыки».
— И еще забавно, наверное, что ведь пишут те люди, которые слушают довольно много и приходят на концерты. А у тебя же все-таки меняется материал от концерта к концерту. Осенью вот вообще совершенно новая программа была — эмбиентная. Но, знаешь, как будто это не откладывается, видимо, пока это не зафиксировано релизом.
— Естественно. Так это нормально. За все эти годы — «Confession» в 2013 году вышел, — за эти шесть лет моя лайв-программа изменилась уже много раз. И я ничего из этого не выпустила. И когда люди слышат «Ken Tavr», они пищат, а все остальное — ну так, как бы слушают.
— Не успели прислушаться дома.
— Да, а аудио или видео моих концертов я запрещаю записывать и никуда их не выкладываю.
— А как тебе удается это проконтролировать? Понятно, что ты же не можешь запретить людям прийти с камерой на концерт и чекать, что никто ничего не записывает? Но при этом в интернете почти нет записей.
— Ну и хорошо. Мне никак не удается контролировать. Единственный способ — когда мне пишут перед концертом: «Можно ли прийти поснимать, получить аккредитацию?» Я говорю «нет». Потому что я не люблю. Единственное, ну кусочек, может быть, минутный, можно. В целом у меня по этому поводу какой‑то бзик: я почему‑то не хочу, чтобы меня записывали-снимали.
— У тебя сейчас в работе два альбома, и один из них эмбиент: почему ты решила издать именно его? Я помню, что у тебя давняя к нему любовь. И ты в интервью раньше говорила, что первоначально твои треки — это эмбиент, к которому ты добавляешь ритмическую структуру. Но почему в итоге все-таки ты решилась издать альбом?
— Из‑за концерта, который был в «Родне». Он случился, и я подумала: «Так у меня же целая куча материала, который можно выпустить, независимо от того, поймут или нет!» Он важен для меня, и мне захотелось его выпустить. Я подумала: «Сейчас быстренько сяду, за пару дней все приведу в порядок и выпущу». В итоге у меня ушло сколько, полгода? Сначала я четыре месяца сидела безвылазно и пыталась все это свести нормально. Потом у меня все пропало, и я сделала маленький перерыв. Через какое‑то время все-таки заново села, довела до ума, даже подписала. А потом я сказала сама себе: «Стой, стой, не выпускай».
— Это он должен на втором лейбле Нины Кравиц выйти?
— На Galaxiid, да. Я потом говорю: «Нина, стой, не выпускай, подождем». Потому что надо сначала выпустить другой альбом, «Находку». Я считаю, что это, на самом деле, было здравое решение, потому что после шести лет молчания выпускать вот такой альбом, мутноватый… Надо выпустить сначала «Находку», она более привычна. Потому что, если речь идет о выпуске музыки, это уже не для себя, а для людей. А людям все-таки более привычна другая музыка.
— Были какие‑то запросы от мейджоров?
— Да, приходили на «Находку». Они послушали «Confession» и сказали: «Пусть присылает новый материал». Это было, наверное, года полтора назад. Я до сих пор пытаюсь свести эту чертову «Находку». Просто беда в том, что я ее жутко боюсь, эту музыку. Альбом готов, его нужно просто свести, а когда сажусь — начинаю переделывать. Таким образом эта работа затянулась надолго.
— А ты не пробовала кого‑то привлечь для сведения? Не идейно, просто технически.
— Технически вот по поводу этой композиции, которую тринадцатый год делаю, я попрошу помощь при сведении на студии. Потому что сил моих больше нет. А весь остальной альбом хочу сама свести, так как процесс сведения все-таки это тоже творческий процесс. И поэтому я должна понимать, что это моя работа — не чья-то.
— И что, когда ждать альбом?
— Хороший вопрос. Сейчас доделала ипишку Shadowax. Думаю, она выйдет самой первой из всего.
